8.
После операции Бориса Олеговича привезли в палату еще под наркозом. Очнувшись, он первым делом полез в тумбочку. Там, за ребром поставленной дощечкой, сидела Акулина. Молча. Даже не скреблась.
- Голодная? Сейчас.
Как раз принесли завтрак. Отломив кусок не слишком свежего, тяжелого хлеба, учитель сунул его в тумбочку, поближе к Акулине.
- Ешь, Тортилла, нету другого ничего.
Акулина вздохнула. Не одуванчики, конечно, но жить то как-то надо. Жевала по тихому.
- Слышь, партизан, не дадут тебе животную в тумбочке держать. Врачиха - волчица чисто. Вышвырнет.
- Что же делать? - у Бориса Олеговича даже очки запотели от огорчения.
- Вот придет агитбригада школьная, отдай им, пионерам. У них сохранней будет. Я тебе точно говорю.
Олег Борисович спал. И странно, снился ему не партизанский отряд и не счастливая, полузабытая жизнь с женой и сыном, а почему-то тягостно и ненужно проходил перед глазами барак, лагерь, вся эта идиотская система искоренения в человеке человека. К чему?
Проснулся он оттого, что рядом играла музыка. Открыл глаза, повернул голову на звук.
Пацан лет двенадцати, серьезный , брови которого ходили ходуном от аккорда к аккорду, стриженый под машинку, светлый, выводил, на слишком большом для него баяне "Мы красные кавалеристы.."
Пела девочка. Голос был чистый, и не фальшивила, вроде, и за душу брало , а все казалось не так , не сегодняшняя была песня. Но других не придумали пока. Осень. Поздняя осень, предзимье сорок первого.
- Мальчик, да, с баяном, ты, пионер, ты животных любишь?
- Голубя спас в прошлом году, крыло залечил.
- Значит поймешь. У меня здесь, в общем, черепаха. А по режиму нельзя. Жизнь она мне спасла, понимаешь?
Пионер молчал, но с лушал серьезно, сведя к переносице невидимые почти брови.
- В общем, смотри,- Борис Олегович достал Акулину : видишь? Это от немецкой пули. Она за пазухой была у меня, на сердце. Уберегла, понимаешь? Есть у вас в школе живой уголок?
- Да, уголок есть. Со школой плохо, дяденька военный. То учимся, то не учимся. Отапливают плохо. Я, вдруг что, из уголка сразу ее домой, если разбомбят, или кормежки не будет.
- Вот-вот. А я после войны найду тебя. Тортилла ее зовут. Золотой ключик читал? Нет? Зря. Ну не важно. Тортилла. Запомнишь?
- Да, дяденька.
- А кормить любые овощи, трава, да и хлеб она ест. Ну, сохранишь?
- Конечно, давайте. Я под куртку, не выронить чтоб, баян еще тяжелый.
- Тебя как звать-то?
- Сережа Попов.
Борис Олегович поцеловал панцирь Акулины, там, где пуля оставила след:
- Ну, давай, родная. В хорошие руки отдаю. Живи. И спасибо.
9.
Сережа учился в непростой школе.
Папы, мамы служили в наркоматах и множествах других партийных и советских учреждений. Поэтому школа, до войны образцово показательная, была все меньше похожа вообще на учебное заведение.
Пропадали ученики, эвакуированные вместе с родителями, педагоги перебирались в Нижний, подальше от бомбежек, завхоз вторую неделю не выходил на работу, все было плохо.
Вообще Москва поздней осенью сорок первого была наполовину оккупированным городом.
Эти, вывозящие из квартир в эвакуацию все, до последней подушки - были пятой колонной.
Забывшие свои обязанности госслужащие , тащившие домой все, что даже до этого лежало хорошо - работали на оккупантов.
. любая тварь в очереди, на ухо шепчущая то, что вслух сказать было боязно, и распространяющая по району страх и панику - была врагом по определению.
Но были, конечно, и те, кто долбили противотанковые рвы в мерзлой глине, кто варил из рельс ежи на перекрестках и вязал их арматурой. Те, кто вспомнив молодость, или наоборот, презрев свои семнадцать, шли в ополчение.
Пятьдесят на пятьдесят. За счет этого и выстояли. Один процент в минус, и все.
А в школе был откровенный бардак. В живом уголке Акулина прожила один день, потом Сережа забрал ее домой. Его родители, слава богу, не бежали.
В живом уголке живого уже не было ничего.
В день н
Овоселья Акулины уборщица подметала там, протирала пыль. Мешавшую ей чем-то банку с хомяком, она выставила в коридор. И у это время начался налет. Забыв даже прикрыть дверь, спустилась в убежище. Стекло в торце коридора было выбито, ветер и снег гуляли вдоль, иногда закручиваясь веселыми вихрями.
Стужей тянуло из коридора в открытую дверь. Птицы нахохлились, распушили перья, пытаясь сохранить тепло. Вода в аквариуме подернулась тонким ледком. Акулина в коробке спрятала под панцирь все, что можно и потихоньку остывала.
Спасла ее, конечно, Небесная Черепаха. Она ласкала ее дыханием своим бесплотным, и Акулина верила: да, все будет хорошо. Все белое, озябшее зазеленеет и расцветет. Хмурые люди улыбнутся солнцу и война отступит от этого серого, ледяного города. Майские ливни смоют копоть войны и согреют то, что замерзло, растопят то, что не нужно, сотрут лишнее.
А о хомяке так и не вспомнил никто. Когда забирал Сережа Акулину, увидела она и запомнила навсегда закоченевшего хомяка в банке, прижавшегося передними лапками к заиндевевшему стеклу, оскалившего желтые резцы.
И снова жила Акулина в большой теплой квартире, гуляла, цокая коготками по паркету, спала под батареей, привыкала к новым запахам и звукам, к новым хозяевам.
. И весна пришла. Москва оставалась ещё прифронтовым городом, но не было уже той тревожной подавленности. Даже дома с заклеенными крест на крест окнами, повеселели, плечи расправили.
Все чаще свободными вечерами мать сережина Светлана Сергеевна садилась за рояль. Сережа брал баян и на пару заворачивали они что-нибудь веселое, бравурное, не зимнее и не военное.
Акулина слушала. Музыка и весна что-то будили в ней, изнутри согревали, тревожили по-хорошему.
А, как-то ближе к лету, лежа в ярком квадрате солнечного света, падавшего из окна, услышала она такой разговор :
- Но, Петя, это ж медвежий угол.
- Не говори банальности, Света. Это город и там живут люди. А заводу уже почти двести лет. Он просто нуждается в реконструкции. Я уже сам начал забывать, что я инженер. И, кстати, неплохой инженер. Был. Но я вспомню, вспомню.
- А почему ты считаешь, Петя, что у Юдашкина не получилось, а у тебя получится? Ведь он там несколько лет сидел. А сняли.
- Вот именно "сидел", а я работать буду. Не могу я уже в наркомате бумажки перекладывать. И потом, ты спрашиваешь, почему я уверен, что получится? Да потому что я этого хочу. А ты лучше других знаешь, если я чего захочу...
- Знаю, Петя, и все же, что там буду делать я? Я, конечно, не великая пианистка, но я пианистка. Медведям Шопена исполнять?
- Света, Света откроем музыкальную школу при заводе. Будет тебе дело. Концерты будешь рабочим давать.
- Знаю я тебя. Ты их в две смены так ухайдакаешь, что они под Шопена спать будут.
- Пусть. Во сне музыка лучше доходит. Вон - Тортилла Сережкина, как ты к роялю, она под рояль, слушает и дремлет.
Это было правдой. Акулина любила, когда Светлана Сергеевна играла. Черепаху тогда посещали видения других, смутных миров, в которых она то ли жила когда-то, то ли еще собиралась жить.
Разговор, между тем, заканчивался :
- Ну, как, Света, решено?
- Что ж, поедем.
- Вот и прекрасно. Могу тебе еще сказать, раз уж убедил тебя, никто меня не посылал на эту работу. Я сам напросился, когда узнал, что сняли Юдашкина.
- Сам?
- Да, пусть меня не пускают на фронт, но теперь я буду дело делать. Да, не самолеты, не танки, а снаряды. Но, я тебе обещаю, это будут снаряды в таком количестве, и такого качества.. В общем, Света, я вылетаю через два дня, а вы с Сережкой собирайтесь не торопясь, вызову вас, когда все подготовлю. Квартиру, мебель, все