Векторы мемориально-символического позиционирования на материале Башкортостана в межрегиональном контексте. Монография
Гражданское почитание Салавата Юлаева
В межрегиональном, сопоставительном контексте образ башкирского национального героя примечателен тем, что сформировался как образ прежде всего героя, батыра, и лишь в следующую очередь — мученика. Причем батыра — борца за светлое будущее, а не мстителя за кровавое прошлое. В советское время он был включен в поле гражданского почитания героев крестьянских и национально-освободительных войн и восстаний, от Спартака до Пугачева, чье дело ритуально завершилось в мировой истории победой советского строя, как упразднившего эксплуатацию и национальное ущемление.
Таким образом, его личность изначально ассоциирована не с виктимностью, а с победой, органично вписывая воинские традиции башкирского народа в его советскую репрезентацию как народа-воина, сохраненную далее и в постсоветское время (естественно, купируя избыточную брутальность в соответствии с советскими культурными стандартами). Такая интерпретация сама по себе создала мощный вектор, традицию мемориально-символического позиционирования башкирского народа и Башкортостана, актуальную и в настоящее время.
В данной оптике этот аспект особенно показателен при сопоставлении, например, с символической фигурой царицы Сююмбике в соседнем Татарстане, поскольку объясняет значительную разницу в моделях национальной проектности наиболее близких в ПФО народов — башкир и татар. Башкортостан и Татарстан, обладая наибольшими признаками подобия, постоянно вызывают сравнения в собственных элитах, в том числе и в области мемориально-символической политики. Разница в том, что, если татары с момента своего оформления в единый народ позиционировали себя как нация мусульманского Просвещения, в пантеон их героев входят, прежде всего, мусульманские (Шагабутдин Марджани, Каюм Насыри, Галимжан Баруди и др.) и светские (Габдулла Тукай) просветители, не имевшие в народном сознании никаких альтернатив и, по сути, сформулировавшие татарский национальный проект, то у башкир, помимо собственных мусульманских просветителей, таких как Акмулла, Мухаметсалим Уметбаев, Ризаитдин Фахретдин, Гали Чукури, Мурат Рамзи, Зайнулла Расулев, шейхи Курбангалиевы, более заметное место занимали образы иной, более ранней, но сквозной для башкирского исторического самосознания исторической сюжетной линии: уникального феномена башкирских восстаний.
Вклад национальной истории башкир в историю мусульманства России — скорее защитников, чем просветителей уммы империи (вплоть до периода Башкирского Войска и Кавказской войны). Сюжеты и герои башкирской национальной памяти более милитаризованы, хотя их принадлежность к исламу не вызывает сомнений: Сеит Садиир, Алдар Исекеев, Кусюм мулла Тюлекеев, султан Мурат, Исмагил-мулла, Юсуп абыз Арыков, Бепеней мулла Торопбирде, хан Карасакал, Кинзя абыз Арсланов и мн. др.
Поэтому на «суверенитетской» стадии развития башкирского национального проекта, хотя историческую принадлежность башкир к исламу никто под сомнение не ставил, интеллигенция могла избегать остроты конфессиональной идентификации, довольствуясь столь драматическими сюжетами и богатым пантеоном героев, оставленных предками. Светский дискурс более устраивал и постсоветскую, очень секуляризованную башкирскую интеллигенцию, а башкирская национальная общественность 1980–90-х гг. возглавлялась во многом именно гуманитариями, получившими возможности для раскрытия столь богатого наследия героического прошлого своей нации.
Знаковым примером этой специфики и является получивший всесоюзную известность Салават Юлаев. Разумеется, он был дополнен героями, типичными для советского и постсоветского пантеона, преимущественно Гражданской и Великой Отечественной войны — но их интерпретации органично укладывались в традицию самопрезентации башкирского народа как народа-воина.
В качестве примера приведем бронзовый памятник героям Октябрьской революции и Гражданской войны на улице имени 8 марта в Уфе (скульптор Л. В. Кузнецов). Памятник заметный: имеет общую высоту — 12 м, высоту фигур — 9 м, вес — 95 тонн. Скульптура установлена 29 апреля 1975 года в центре города: в сквере между улицами Мингажева и 8 Марта, и представляет собой композицию из четырех фигур бойцов: рабочего, который занес винтовку над головой, как молот, красноармейца в буденовке, и за их спинами — еще один раненный солдат. Интерес в рамках нашей темы вызывает символическая фигура слева от кузнеца — обнаживший саблю конник в узнаваемом облике башкирского воина — в национальной одежде, по традиции тавасиевского Салавата: меховая шапка колаксын с «хвостом», мягкие сапоги-сарык и ножны с национальным узором. Скульптура джигита в мемориале напоминает об особо активном участии Башкирского корпуса в Гражданской войне — именно его действия обеспечили автономный формат Башкортостана как первой хронологически и единственной договорной автономной национальной республики в составе РСФСР. Естественно, этот факт вряд ли акцентировался скульптором, достаточно было общей исторической памяти о крайне сложной и жестокой Гражданской войне на территории Башкирии и подвигах башкирских частей, защитивших Петроград от Юденича, воевавших с армиями Колчака, Деникина, Польши.
Но в целом, в широком смысле, мемориал укладывается в традицию, сконцентрированную при СССР в гражданском почитании Салавата Юлаева, и отсылает ко времени, когда эта традиция была создана. Именно активное участие башкир в гражданской войне потребовало от власти распавшейся было, но собранной заново по ее результатам новой, Советской державы утверждать новый пантеон для гражданского почитания, который, с одной стороны, включал в себя героев, востребованных обостренным за ее годы национальным сознанием народов России (в данном случае — башкир). С другой стороны — органично вошли бы в общий пантеон СССР, были бы приемлемы для общесоюзной идеологии и исторической интерпретации.
Башкирские боевые вожди прошлых веков были скорее героями башкирских восстаний, «башкирских войн» (А. Доннелли, П. Рычков, В. Татищев), потому их гражданское почитание, в том числе в мемориально-символическом аспекте, появившееся в постсоветский период, осталось явлением достаточно локальным. Салават, помимо того, что был в числе памятных в фольклоре и эпосе лидеров последнего из этих восстаний, и не терял функции воплощения в себе народной памяти башкир о них, являлся, прежде всего, одним из инициаторов и военачальником российской гражданской (Крестьянской) войны. Безусловно, что массовое участие в русской гражданской войне есть показатель активной интеграции не в какое-нибудь, а именно в российское общество — в данном случае, в качестве весьма автономного элемента, но до Салавата и этого про башкир сказать было нельзя. Салават воевал не с русскими, а с одними русскими и башкирами против других русских и башкир. По политическим, а не этническим (и не социальным, в отличие от своих «союзников» из мужицкой «голытьбы») признакам. То, что башкир вместе с ним шло явное большинство, причем во главе со своей старшиной, дела не меняет (точнее, меняет только для башкир: именно поэтому он — их национальный герой) — русские пугачевцы также постоянно и намного превосходили в численности своих противников. Причем вели карателей в подавляющем большинстве «немцы» на имперской службе — Билов, Рейнсдорп, Фрейман, Деколонг, Михельсон, Диц, поэтому русско-башкирской войной пугачевщину назвать, разумеется, невозможно.
Именно поэтому Салават-батыр стал первым башкирским героем, которого смогли принять отечественная историография и общественное сознание в качестве не только башкирского, но и российского символа, не только в советское, но и постсоветское время. Показателен успех того же романа «Салават Юлаев» Степана Злобина, одноименного кинофильма в советские годы. Важный момент: Злобин вполне правдиво описывал факты сожжения Салаватом заводов и деревень при них (населенных, конечно, не башкирами). И это никак не мешало триумфальному восприятию советским читателем Салавата Юлаева как общего, российского, советского героя. Естественно, приводя эти натуралистические подробности в меру, в соответствии с общепринятыми тогда культурными нормами, купировавшими избыточную брутальность. Это следующий важный, на наш взгляд, момент: нормами, опиравшимися на многовековой культурно-исторический опыт России. Однако, оформленными в жесткую художественную традицию именно в советский период.
В напряженном творческом поиске формировалась традиция меры и гармонии в осмыслении неизбежной жестокости военного быта и в то же время, — социального оптимизма. Этот опыт, позволил советской цивилизации сделать то, что не смогла Россия дореволюционная, — а именно, донести до самых широких масс достижения элитарной «высокой культуры», когда мальчишки из аулов Башкирии и Дагестана зачитывались русской классикой (и собственной, и зарубежной — в великолепном переводе Маршака, Чуковского, Симонова). Из них вырастали Рами Гарипов и Расул Гамзатов, Василий Шукшин и Юрий Рытхэу. Напротив, к 1917 году преодолеть культурный раскол «европейских верхов» и «традиционных низов», пронзивший душу России (и ярко выплеснувшийся в пугачевщине), не успели, и раскол привел к развалу империи.
Советская культура, преодолев к 1930-м годам стихию бунта, наложила табу на щекочущее нервы обывателя размазывание грязи и крови по страницам книг. И возвела в традицию социальный оптимизм. Результат — при всей бедности и жестокости быта, при несравнимо тягчайших по сравнению с Первой мировой войной поражениях Советский Союз выстоял и победил во Второй мировой войне. Потому что, в отличие от Первой, ее не только объявили, но и приняли все народы страны как Великую Отечественную. Именно таким, победоносным, образом выстроен весь ассоциативный ряд, начиная с фильма «Салават Юлаев» Якова Протазанова (1940 г.), который заканчивается фантастическим освобождением народного героя из царского плена.
В действительности Салават Юлаев после пленения провел больше половины своей жизни и умер на каторге в Рогервике — что в СССР, естественно, отмечалось, в том числе в культовом романе Степана Злобина (автора сценария к фильму), но не акцентировалось. Именно в этом героическом ключе решены фактически все памятники Салавату Юлаеву, включая грандиозную работу Сосланбека Тавасиева, ставшую, по сути, символом Уфы и Башкортостана.
Сущность, эволюция и социокультурная значимость этого образа и конфликты вокруг него разбирались в научной литературе неоднократно, в том числе нами. Подробно и отдельно проанализированы примеры реакции как научно-экспертного сообщества, так и общественности Башкортостана на целенаправленные и случайные попытки дискредитации образа национального героя.
Продолжение следует…
Автор: Азат БЕРДИН
Издание «Истоки» приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!