Глоток свободы после заморозков: рождение поколения
Все началось с воздуха. В марте 1953 года, когда умер Сталин, воздух в стране, спертый и ледяной от страха, вдруг дрогнул. Сначала едва заметно, как легкое дуновение в наглухо запертой комнате, а затем, после XX съезда КПСС в феврале 1956 года, он хлынул в форточки свежим, пьянящим потоком. Доклад Никиты Хрущева, развенчавший культ личности и приоткрывший завесу над бездной сталинских преступлений, стал для общества шоком, но для целого поколения молодых людей он стал точкой отсчета, началом новой эры. Это были те, кто родился в 1920-х и 1930-х годах, чье детство пришлось на войну, а юность — на мрачный апогей сталинизма. Они выросли в атмосфере тотального контроля и идеологического прессинга, но в глубине души сохранили веру в идеалы, которые им же и внушала пропаганда, — в справедливость, равенство и гуманизм. И когда с самых высоких трибун прозвучало, что эти идеалы были извращены и преданы, это вызвало не только растерянность, но и колоссальный всплеск надежды. Родилось поколение «шестидесятников». Это не было формальным движением или организацией. Это было духовное и интеллектуальное состояние, объединившее физиков и лириков, ученых и поэтов, режиссеров и художников. Их объединяла общая вера в то, что систему можно исправить, что социализм можно очистить от «деформаций» и построить «социализм с человеческим лицом». Они были искренними коммунистами-идеалистами, детьми своей эпохи, которые не хотели разрушать систему, а мечтали ее улучшить, вернуть ей «ленинские нормы». Этот порыв был настолько силен, что захватил все сферы жизни. Воздух наполнился спорами. Спорили везде: в курилках научных институтов, в студенческих общежитиях, на кухнях коммунальных квартир. Спорили о путях развития страны, о реабилитации невинно осужденных, о смысле жизни и, конечно, об искусстве. Цензура ослабила хватку, и на свет хлынул поток ранее запрещенной или полузапрещенной литературы. Журнал «Новый мир» под редакцией Александра Твардовского стал главным рупором «оттепели», публикуя произведения, которые еще вчера невозможно было себе представить. Именно там в 1962 году была напечатана повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» — первое произведение о сталинских лагерях, которое потрясло всю страну. Это был тектонический сдвиг в общественном сознании. Поколение их отцов, сломленное страхом, молчало. «Шестидесятники» заговорили. Они были романтиками и идеалистами, верившими в силу правды и искренности. Им казалось, что достаточно сказать правду, и все изменится к лучшему. Эта наивная, но светлая вера и стала главной движущей силой того короткого, но невероятно насыщенного периода, который вошел в историю как «хрущевская оттепель».
Политехнический и Таганка: новые храмы и новые герои
У каждой эпохи есть свои культовые места, где концентрируется ее энергия. Для «шестидесятников» такими местами стали Политехнический музей в Москве и Театр на Таганке. Большая аудитория Политеха превратилась в главный поэтический стадион страны. Здесь проходили легендарные поэтические вечера, на которые невозможно было достать билет. Молодые поэты — Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина — собирали тысячи слушателей. Они читали свои стихи, откровенные, публицистичные, полные гражданского пафоса, и зал, затаив дыхание, слушал их как пророков. Поэзия перестала быть камерным искусством и вышла на эстраду, стала формой общественного диалога. Евтушенко в своей поэме «Братская ГЭС» бросал вызов официозу, а в «Наследниках Сталина» прямо предупреждал: «И я, обращаясь к правительству нашему, с просьбою двойной, и тройной чистоты: убрать от могилы его караул!». Это была неслыханная по тем временам смелость. Поэзия стала голосом поколения, выразителем его надежд и тревог. Не менее важным центром притяжения стал Театр на Таганке, созданный в 1964 году Юрием Любимовым. «Таганка» была не просто театром, а клубом единомышленников, территорией свободы. Любимов создавал остросоциальный, метафорический театр, который говорил со зрителем на языке намеков и аллюзий о самых насущных проблемах современности. Спектакли «Добрый человек из Сезуана», «А зори здесь тихие...», «Гамлет» с Владимиром Высоцким в главной роли становились событиями общественной жизни. Достать билет на «Таганку» было равносильно подвигу. Театр говорил со сцены то, о чем люди шептались на кухнях, и делал это талантливо, дерзко и честно. Параллельно с официальной поэзией и театром рождалось еще одно уникальное явление «оттепели» — авторская, или бардовская, песня. Булат Окуджава, Александр Галич, Юлий Ким, а позже и Владимир Высоцкий с помощью одной лишь гитары создавали целый мир. Их песни, которые не транслировали по радио и не издавали на пластинках, распространялись на магнитофонных лентах, переписывались друг у друга и звучали в каждой компании. Это был голос неофициальной России. Окуджава пел о вечных ценностях — любви, дружбе, чести, Галич — о трагедии сталинских лагерей и лицемерии советской системы, Высоцкий — о надрыве и поиске правды. Эти песни были формой духовного сопротивления, они создавали альтернативное культурное пространство, неподконтрольное государству. «Физики» и «лирики», поэты и барды, ученые и режиссеры — все они были героями своего времени, формировавшими новую систему ценностей, в центре которой стояла свободная, мыслящая и совестливая личность.
«Социализм с человеческим лицом»: вера в исправимую систему
Идеологическим стержнем «шестидесятничества» была вера в возможность построения «социализма с человеческим лицом». Этот термин, который позже станет символом Пражской весны, очень точно отражал устремления советской интеллигенции того времени. Они не были антикоммунистами или диссидентами в позднем смысле этого слова. Наоборот, большинство из них были искренними марксистами, верящими в идеалы Октябрьской революции. Они считали, что сталинщина была трагическим искажением, «деформацией» правильного, ленинского пути. Их целью было не разрушение системы, а ее очищение от лжи, насилия и бюрократизма. Они мечтали о возвращении к «ленинским нормам партийной и государственной жизни», о демократизации, гласности и уважении к правам человека в рамках существующего социалистического строя. Этот феномен «лояльной оппозиции» был уникальным. «Шестидесятники» пытались вести диалог с властью, апеллировали к партийным лидерам, писали письма в ЦК, верили, что партию можно убедить в необходимости реформ. И власть, в лице Хрущева, поначалу сама поощряла эту дозированную критику, используя ее в борьбе со сталинской «старой гвардией». Однако границы дозволенного были очень узкими и постоянно менялись в зависимости от политической конъюнктуры. «Оттепель» была крайне непоследовательной. Периоды либерализации сменялись жесткими «заморозками». Знаменитый разнос, который Хрущев устроил художникам-авангардистам на выставке в Манеже в 1962 году («педерасты проклятые», «осел хвостом лучше нарисует»), или его встречи с интеллигенцией, где он по-хамски поучал писателей и режиссеров, как им нужно творить, наглядно демонстрировали пределы этой свободы. Власть была готова позволить критику прошлого, но не терпела посягательств на свои основы и на монополию в идеологии. Несмотря на это, «шестидесятники» продолжали верить в возможность эволюции системы. Они видели себя не врагами государства, а его патриотами, которые хотят сделать свою страну лучше. Эта вера подпитывалась и реальными достижениями эпохи. Прорыв в космос, запуск первого спутника, строительство атомных электростанций — все это создавало ощущение мощи и прогресса страны. Знаменитый спор «физиков» и «лириков», развернувшийся на страницах газет, был спором внутри одного поколения. И те, и другие верили в науку, прогресс и светлое будущее. Они спорили лишь о том, что важнее для построения этого будущего — точное знание или духовная культура. Эта вера в исправимость системы, в возможность диалога с властью и в конечную победу разума и гуманизма была главной силой и одновременно главной трагедией поколения «шестидесятников».
Август 68-го: танки в Праге и крах иллюзий
Переломным моментом, ставшим концом «оттепели» и крахом надежд «шестидесятников», стал август 1968 года. События «Пражской весны», когда руководство Коммунистической партии Чехословакии во главе с Александром Дубчеком попыталось на практике реализовать ту самую модель «социализма с человеческим лицом», с огромным интересом и сочувствием воспринимались в СССР. Казалось, что мечта становится реальностью, что вот он, пример для подражания. Отмена цензуры, политические дискуссии, экономические реформы в Чехословакии — все это было именно тем, о чем мечтали советские «шестидесятники». Но в ночь с 20 на 21 августа эта мечта была раздавлена гусеницами советских танков. Ввод войск стран Варшавского договора в Прагу стал шоком и моментом истины. Он наглядно показал, что система не поддается реформированию, что любые попытки демократизации будут жестоко подавлены. Вера в «доброго царя» и в «здоровые силы» в партии рухнула окончательно. Для многих это стало личной трагедией, концом юности и началом горького прозрения. Реакция на эти события разделила поколение. Большинство молча проглотило эту пилюлю, спрятав свое разочарование в глубине души. Но нашлись те, кто не смог молчать. 25 августа 1968 года на Красную площадь в Москве вышли восемь человек. Они развернули плакаты с лозунгами «За вашу и нашу свободу!», «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!». В их числе были лингвист Константин Бабицкий, поэт Вадим Делоне, филолог Лариса Богораз. Их демонстрация продлилась всего несколько минут. Участники были немедленно арестованы, избиты и позже осуждены на различные сроки ссылок и тюремного заключения. Эта акция не имела никакого практического эффекта, но ее моральное значение было огромным. Это был первый открытый акт гражданского неповиновения, который ознаменовал рождение диссидентского движения в его современном виде. Прага-68 провела водораздел. Она показала, что эпоха надежд на эволюцию режима закончилась. Диалог с властью был невозможен. После этого события пути «шестидесятников» разошлись. Иллюзии рассеялись, и каждый должен был делать свой собственный, мучительный выбор.
Разбитое поколение: диссиденты, конформисты и «внутренние эмигранты»
После 1968 года и последовавшего за ним закручивания гаек в эпоху «застоя» единое некогда поколение «шестидесятников» распалось на несколько потоков. Самые непримиримые и смелые встали на путь открытого противостояния с режимом. Они стали диссидентами, правозащитниками. Они подписывали письма протеста, издавали подпольный журнал «Хроника текущих событий», который скрупулезно фиксировал все случаи нарушения прав человека в СССР, распространяли «самиздат» и «тамиздат». Это был путь, требующий огромного мужества. За эту деятельность их исключали с работы, отправляли в психиатрические больницы, сажали в тюрьмы и лагеря, высылали из страны. Академик Андрей Сахаров, физик-ядерщик и один из создателей водородной бомбы, превратился в главного морального авторитета правозащитного движения, за что был лишен всех наград и сослан в Горький. Другая, гораздо более многочисленная часть «шестидесятников» выбрала путь конформизма. Они смирились с новыми правилами игры, приняли их и продолжили работать внутри системы. Кто-то делал это из страха, кто-то — из карьерных соображений, а кто-то искренне считал, что даже в этих условиях можно приносить пользу обществу. Они становились академиками, директорами институтов, главными редакторами, но за это приходилось платить компромиссами, подписывать коллективные письма с осуждением диссидентов, участвовать в ритуальных идеологических кампаниях. Они сохранили свое положение, но часто теряли уважение к себе. Третий путь, который выбрала, возможно, самая значительная часть творческой интеллигенции, — это «внутренняя эмиграция». Поняв, что изменить ничего нельзя, а бороться бессмысленно или страшно, они ушли в свою профессию, в частную жизнь, в свой узкий круг друзей. Они перестали интересоваться политикой и сосредоточились на «чистом искусстве» или науке. Писатели писали «в стол», художники рисовали для себя и друзей, ученые занимались фундаментальными проблемами, далекими от идеологии. Их девизом стала фраза «делай что должно, и будь что будет». Это был способ сохранить себя, свое достоинство и профессиональную честь в условиях несвободы. Кухня снова, как и в сталинские времена, стала главным пространством для откровенных разговоров. Так закончилась история этого удивительного поколения. Они не смогли изменить систему, и их надежды были разбиты. Но их вклад в историю страны огромен. Они разбудили общество от летаргического сна сталинизма, вернули в культуру понятия совести, чести и человеческого достоинства. Именно они подготовили ту почву, на которой спустя двадцать лет взойдет горбачевская «перестройка». И хотя их поколение было разбито и рассеяно, тот глоток свободы, который они сделали в 60-е, навсегда остался в исторической памяти нации как напоминание о том, что даже после самых суровых заморозков неизбежно наступает оттепель.