— ЭТА квартира моя! — заявила Лидия Сергеевна гулким голосом, пытаясь убедить всех и себя, едва войдя в квартиру.
Я тут же вскочила с постели — на часах было только 7:05, голова еще не проснулась, чтобы понять, что происходит в коридоре. Моя младшая Настя даже не проснулась, а лишь крепче закуталась в одеяло. Я на носочках пошла узнать, что происходит.
Она стояла там. В руках сумка, пальто еще не снято, рядом незнакомец. Мужчина лет шестидесяти, в очках, держит папку. Он выглядит смущенным и молчит. Только быстро здоровается:
– Доброе утро… Простите за столь ранний визит…
А Лидия Сергеевна остается верна себе — руки в боки:
– Я же говорила! Этакая заботливая невестка — держит каждый уголок под контролем. Интересно узнать, во сколько это все обойдется в реальных деньгах.
– Вы разбудили нас, – сказала я тихо, но уверенно. – Мой внук должен пропустить школу из-за ваших планов?
Она фыркнула, словно учуяла нечто неприятное — мой тон ей явно не понравился, но она настаивает:
– Довольно притворяться хозяйкой. Квартира принадлежит мне. Я хочу знать ее стоимость. Будь добра, впусти специалиста.
Я на секунду задумалась. Дыхание сбилось, в горле пересохло. Мой муж Сергей в командировке уже второй месяц, а тут еще и это…
– У меня есть встречное предложение, – я смотрела прямо ей в глаза. – Оценщик может осмотреть квартиру, только если вы сядете за стол и расскажете своему сыну по телефону о своих намерениях. Скрывать что-то за спиной неприемлемо.
Она удивленно вскинула брови — на мгновение воцарилась тишина, слышно было только тиканье кухонных часов. Оценщик переминался с ноги на ногу, было видно, что он часто оказывается в подобных ситуациях и просто наблюдает.
– Да ты… – Лидия Сергеевна сдвинула челку и подняла подбородок. – Хорошо. Мне нечего скрывать.
Пауза. Мне казалось, что я заглядываю на десять секунд вперед, вспоминая и сына, и нашу первую встречу за этим столом, когда она впервые мне улыбнулась. Все перевернулось за эти годы. В этих отношениях никогда не было тепла, но теперь вражда очевидна. Иногда думаешь, что было бы проще, если бы мы когда-нибудь поговорили по-человечески…
Я молча указала на кухню. Мужчина-оценщик, робко извиняясь, вошел в гостиную — «мне нужно сделать некоторые заметки по комнатам…». Он захватил блокнот и планшет, словно ставил диагноз нашей жизни: площадь балкона, стоимость ремонта.
Лидия Сергеевна не спешила — осматривалась, выбирая, с чего начать свою атаку. А я приготовила телефон, чтобы позвонить Сергею.
– Ты будешь звонить или боишься? – спросила я, чувствуя, как дрожат пальцы.
– Я не из пугливых, дочка, – резко ответила она и, поправив шарф, села за стол, как на допросе.
Телефон на громкой связи. Гудки.
Воцарилась тишина, слышно было, как Настя ворочается на диване. Хотелось укрыться одеялом и отключиться от всего хотя бы на несколько минут.
Гудки звучали долго, наконец Сергей ответил. Сонный голос, еще не проснулся:
– Привет… Что случилось?..
– Серёжа, твоя мама здесь.
– В семь утра? Зачем?..
– Спроси у нее, – сказала я, посмотрев на Лидию Сергеевну. – Ваш выход!
Несколько секунд молчания — она поджала губы, затем взяла телефон:
– Сережа, сын мой, тут вот какое дело… Я пригласила оценщика, хочу узнать рыночную стоимость квартиры. Чтобы оформить документы на себя. Хочу напомнить, что я здесь основной владелец!
В трубке воцарилась тишина.
Я смотрела на нее, затем на окно, за которым серел февральский день, мокрый двор в лужах, словно зеркало, отражал все вокруг, но ничего не менял.
Оформить на себя… А кто тогда мы?
Ребенку придется менять школу. Мне — искать новую работу, если вдруг…
Сергей тяжело вздохнул:
– Мама, давай потом… Я прошу тебя, не делай ничего без нас…
И тут Лидия Сергеевна ухватилась:
– А когда вы были рядом? Я тут одна за всё отвечаю. А невестка пусть не указывает. Я уже всё решила.
Я закрылась в себе. Сцепила руки. Все внутри заколотилось — смешались страх, гнев и обиды, копившиеся годами…
– Хорошо, — сказала я. – Оценщик может работать. Но только после звонка сыну. Без меня больше ничего не делайте. Мы же не чужие люди. Или уже чужие?..
В воздухе повис вопрос: это конец или начало в*йны?
***
Я стараюсь бесшумно прикрыть кухонную дверь – не столько из-за желания покинуть это пространство, сколько чтобы создать хоть какую-то дистанцию между собой и происходящим. Оценщик, уже действуя по отработанной схеме, защелкнул замок, достал внушительный перечень, начал осматривать нашу спальню, где давно уже не слышно сонного дыхания. А Лидия Сергеевна застыла в нерешительности, словно обдумывая, что предпринять: атаковать или выждать.
В тишине слышен лишь тихий звон ложки о чашку. Чай совсем остыл, поэтому я включаю чайник, чтобы чем-то занять себя. Кажется, когда я что-то делаю, дрожь в руках становится более заметной.
– Вы с Сергеем часто ссоритесь? – неожиданно произносит она, не смотря на меня.
Вопрос задевает, словно обрывок нити. Хочется ответить резко, с горечью, высказав все в лицо: «Я борюсь не с ним, а за наше право здесь жить!». Но я стараюсь подобрать более мягкие слова:
– Когда муж месяцами не бывает дома, ссориться не из-за чего.
Она криво усмехается, демонстрируя, что знает эту причину не понаслышке.
– Вот как сложилась ваша жизнь, дорогая невестушка? Дети, работа – все на тебе. А где же мой сын?
Мне хочется вскочить, резко повернуться, хлопнуть чем-то тяжелым. Но я сдерживаю себя, молча протягиваю ей чашку чая. Мы смотрим друг на друга сквозь поднимающийся пар – две женщины, когда-то выбравшие одного и того же мужчину. И, похоже, кое-кто из нас до сих пор помнит, кому здесь принадлежит территория.
Пока оценщик проводит осмотр, отголоски другой, обычной жизни все еще присутствуют: как Настя беспокойно ворочается в постели, как в ванной кто-то оставил пустой флакон шампуня, как слегка покалывает пятку на паркете. Забавно, ведь таких утр были сотни — все жили, не задумываясь, что когда-нибудь придется делить квадратные метры с незнакомым человеком и отстаивать их с боем.
– Я хочу это не для себя… – тихо начинает Лидия Сергеевна. – Эту квартиру мы с покойным мужем копили полжизни. Подумай, если вдруг что – все по закону уйдет в неизвестность…
Я обрываю ее, даже не дослушав:
– Мам, все делается только ради себя. Чтобы не бояться остаться ненужной? Или чтобы в очередной раз упрекнуть внуков, что они здесь не хозяева?
Она молчит, что вообще не свойственно нашей семье. Смотрит на стол, сжимая чашку, словно в ней черпает силу для строгости.
– Ты не была моим врагом, Ира. И Сергей переживает зря: я не хочу вас выгнать, а просто навести порядок. Если людей пугают документы, значит, кто-то действительно здесь лишний!
И снова – эти бумажки, документы, квадратные метры… А как же наши обычные дни? С детскими поделками, покрытыми пылью, на полке, с седыми волосами, появившимися у меня именно тогда, когда она перестала чувствовать себя матерью, довольствуясь лишь общением с сыном?
Входит оценщик, стараясь не вмешиваться:
– Могу продолжить осмотр, если вы не возражаете…
Я киваю.
– Продолжайте. Но фиксируйте все предельно точно.
Он утвердительно кивает головой и вновь растворяется в коридоре, у старомодных обоев, где под изображением лисичек и зайчиков скрыты вчерашние мечты Насти.
Многоточие. В груди неприятно колет. В это утро каждый звук кажется громче, каждое слово – весомее. Легче сломаться, чем объяснить, что весь наш уклад жизни – это страх когда-нибудь оказаться на улице, стать ненужными… Такое просто не скажешь.
Звонок в дверь.
Я вздрагиваю, Лидия Сергеевна тут же поднимается – теперь она напоминает бдительного охранника:
– Кого еще принесло? – Я хмыкаю и иду открывать.
На пороге стоит соседка, Валя, лет шестидесяти, с большой хозяйственной сумкой:
– Ты чего так рано зовешь-то? У меня мука, молоко…
Я мельком смотрю на свекровь – она морщится, поймав себя на том, что стала невольным участником чужого взгляда. Но соседка уже в курсе – тут ничего не скроешь, все быстро становится известным.
– А что это за мужчина у вас тут ходит? О, Лида, здравствуй… Неужели продаете квартиру?
В воздухе повисает неловкость.
– Нет, – сухо отвечаю я. – Просто утро выдалось суматошным. Заходите, если по делу.
Валя встает между нами, станет ли она разрядкой или только подбросит дров в огонь?
– Вот чего лбами толкаетесь, девки… – Валя качает головой и с ироничной улыбкой хлопает себя по лбу. – Всякое случается. Главное, чтобы люди были при доме… А не бояться документов.
Я тихо усмехаюсь. Свекровь же не смеется, смотрит строго – ей явно не нравится, что не получается жить по-соседски, в мире и согласии.
День тянется медленно, словно распутывается клубок ниток – по кругу, те же мысли и слова, колючие, как еж. Я мою посуду, погрузив руки в мыльную пену. За окном проезжают редкие машины, изредка доносится скрип балконной двери, которую осматривает оценщик, внося все в свои записи. Валя ушла – стало тише.
В голове постоянно крутятся одни и те же вопросы: Если она решит переоформить все на себя, куда мы пойдем? Есть ли шанс, что Сергей поддержит жену?
И в памяти всплывают картины вечерних посиделок на кухне, когда мы вместе лепили вареники, когда Настя произнесла первое «бабушка!», когда Лидия Сергеевна плакала в трубку телефона – то ли от одиночества, то ли от безысходности.
– Что ты там скрываешь? – вдруг спрашивает она, кивнув на телефон. – Боишься, что я все расскажу сыну? Обязательно расскажу! Спрошу, почему он так жалеет жену и не думает о матери!
Я стараюсь говорить спокойно:
– Мы не чужие люди друг другу. Но за эту квартиру я буду сражаться до последнего, даже если придется серьезно обидеться.
Она вздыхает и закатывает глаза:
– Устали мы обе. Думаешь, я еще молода? Мне тоже не хватает тепла…
Мне хочется спросить: “А почему вы не проявили его первой?”, но я сдерживаю себя.
Оценщик появляется снова:
– Мне нужно подробное описание: ремонт, техника, коммуникации…
– Спрашивайте у хозяйки, – бросает Лидия Сергеевна. – У нее тут всё самое новое. Пусть она вам все и рассказывает!
Я поворачиваюсь к нему, но скорее к ней:
– Все, что здесь есть, мы делали вместе. Сначала с мужем, потом с дочкой ремонтировали, раскладывали тапочки у дверей. Каждый уголок здесь – это целая история.
Наступает тишина. Оценщик делает записи, потом убирает блокнот в портфель.
– Я закончил, – говорит он с осторожностью, словно опасаясь, что его тоже втянут в эту войну. – Отчет будет готов через три дня.
Когда за ним закрывается дверь, я впервые за несколько часов выдыхаю.
Лидия Сергеевна смотрит на меня и вдруг тихо произносит:
– Думай, Ира, что делать. Или я, или ты…
Я ухожу в комнату. Настя только что проснулась и тянется ко мне, прижимаясь лицом к плечу:
– Мама… что у нас сегодня за праздник?
Праздник?
Хочется и плакать, и смеяться одновременно. Сегодняшний день – ни то, ни другое.
На кухне тихо, свет падает полосой на обои. Я сажусь и закрываю глаза. Сейчас страшно не за семью, а за свое место в этой семье. Будет ли у меня право на этот «дом, где любят»? Или я так и останусь чужой во всем.
***
Вечер подкрался тихо, словно по сигналу – стёкла окон покрылись испариной, и свет уличного фонаря растекался по ним мутным пятном. Вокруг всё будто нарочно сдвинуто с привычных мест, даже кружки стоят ближе к краю столешницы, чем обычно. Настя в своей комнате зачем-то рассыпала тетради широким полукругом и тихонько мурлычет себе под нос, думая, что её никто не слышит.
Телефон молчит с самого утра – Сергей, как назло, так и не позвонил. Я поймала себя на глупой надежде: чего, собственно, я жду? Поддержки? Чуда? Или просто жажду услышать: «Ты права, не сдавайся»?
А Лидия Сергеевна устроилась в гостиной со старым семейным альбомом. Перелистывает фотографии – там их семья: она, муж, маленький Серёжа и, кажется, бабушка Катя. В душе незваным гостем шепчет голос "у тебя самой всё отобрали, зачем же ты так цепляешься?".
Слышу, как она тихонько плачет. Но не подхожу. Потому что знаю: если хоть слово сейчас скажу, она станет яростно защищаться, твердить о справедливости, о том, что «не было у меня матери такой, а ты…». И всё начнётся заново.
Вместо этого зову Настю, говорю:
— Пошли за хлебом.
Она рада – любая возможность выйти из дома хороша. Накидываю пальто, вижу в зеркале своё отражение: уставшее лицо, глаза, как у матери в старости. Отвожу взгляд. Выхожу в коридор.
— Куда это? Уже стемнело… — слышу из комнаты.
— В магазин, — отвечаю кратко. — Мы быстро.
— Смотри, не простудись! — неуместно звучит из-за двери. Раньше поблагодарила бы, а теперь только раздражение.
На улице пахнет свежим хлебом и сыростью, асфальт ещё хранит тепло от дневного дождя. Настя скачет через лужи, смеётся, глаза сияют.
— Мам, а бабушка нас выгонит, если ей отчёт не понравится? – вдруг поворачивается она ко мне.
Стою, теряю внутреннюю устойчивость. Останавливаюсь, наклоняюсь к дочке, обнимаю её.
— Нет, никто нас не выгонит, — выдыхаю, — потому что наш дом – это люди. А людей никаким отчётом отсюда не выгонишь.
Она кивает и вдруг становится серьёзной:
— А если будет совсем плохо – мы поедем к бабушке Тамаре жить?
— Если понадобится – уедем к ней на край света, — шепчу, просто чтобы успокоить.
Мне страшно оттого, что эта фраза сейчас – не просто слова.
Мы вернулись домой, а там – гнетущая, напряжённая тишина. Я тихо прохожу в свою комнату и вижу на столе ключи. Наши – и ещё один комплект. Блестящие, новые.
Меня пробирает дрожь. Беру их в руки: на брелоке надпись «копия».
Звоню Сергею.
— Да?
— Ты маме ключи делал?
Он молчит. Слышно только его дыхание в трубку.
— Нет. А что случилось?
— Она оставила их на столе. Еще один комплект…
— Странно.
— Ты вообще понимаешь, что здесь творится?
— Ира… — его голос звучит устало, бессильно. — Я там, а вы все тут как будто на войне. Я разрываюсь между вами, не знаю, кто прав.
— Скажи честно. Это всё – её инициатива, или кто-то ей наговорил? Друзья, подруги?
Он вздыхает:
— Она осталась одна, после смерти папы её совсем придавило. Жалуется, что «одиночество душит, а вы свои порядки тут заводите».
Я молчу, сдерживая слёзы. Сердце колотится:
— И что дальше?
— Я не хочу ничего решать сам. Вы уж сами разберитесь между собой.
Разберитесь сами… Когда-нибудь он скажет это ещё раз, и я больше не буду ждать его ответа.
Выхожу в коридор, встречаюсь взглядом со свекровью у зеркала. Она поправляет шарф, держит в руках альбом с фотографиями. Завидев меня, словно собирается с силами, расправляет плечи, поднимает подбородок.
Но вдруг тихо, почти по-детски, спрашивает:
— А ты и правда меня не любишь, Ира?
Пауза такая долгая, что в неё можно уместить тысячу слов.
— Я просто устала бороться. За право жить в доме, который стал мне домом только благодаря моим усилиям.
— Ты думаешь, мне легко дались эти стены? Каждый кирпичик – по нерву, по слезинке.
— Но теперь ведь здесь всё наше, не только ваше, мам.
Она не отвечает. Перелистывает страницу альбома.
Смотрим друг на друга – две женщины из разных поколений, каждая считает, что защищает своих родных.
Вдруг звонок в дверь. Опять соседка. Валя, теперь с пледом и пирожками. Входит, ставит всё это на стол:
— Ну что, ссоритесь?
— Валя, у вас прямо чутьё… — мрачно качаю головой.
— Да ладно! Я за этим и пришла, чтобы вы все помирились.
Достаёт маленький конверт.
— Лидочка, тут бумажка из ЖЭКа, тебе письмо пришло. Думала, может, что-то важное.
Лидия Сергеевна вскрывает конверт и читает, лицо её бледнеет.
Я спрашиваю:
— Что там?
Она молчит. Только смотрит… А потом бросает бумаги на стол.
— Предписание на принудительный капитальный ремонт. Собираются ремонтировать весь стояк. Квартиру временно признают непригодной для проживания.
Валя крестится:
— Помяни моё слово – пришлось бы всё с нуля после ремонта делать!
Мир вдруг сжимается до размеров этого листка бумаги – всё остальное перестаёт иметь значение. Будет ремонт, нас всех попросят съехать из квартиры, хотя бы на время. Значит, кто бы ни был собственником – это сейчас ничего не значит.
Лидия Сергеевна смотрит на меня – глаза красные, в голосе слышен страх:
— Я не знала… Я просто хотела навести порядок…
Сижу за этим столом, словно мне снова двенадцать лет, и мою судьбу решают за меня. За окном февральский день утекает в грязные лужи. А внутри всё рушится в пропасть: где мой дом, где моя семья, где всё то, ради чего я считала себя хозяйкой…
В комнате Настя шепчет своей кукле:
— Всё сломается, но мы будем вместе.
Я ложусь рядом, прячу лицо.
Мы проиграли эту во*ну, так и не начав говорить о том, что на самом деле самое главное…
***
Ночь обрушивается бременем: тягостно и неспокойно. Сон беспокоен: Настя надеется, что её игрушки останутся нетронутыми, я — что утром обнаружу свой дом всё ещё моим. Лидия Сергеевна не спит до поздней ночи; слышу её шаги по квартире, вижу, как часто она стоит у окна. Возможно, впервые за много лет её охватывает настоящий страх.
Просыпаясь, я думаю: "Что, если это крах?" Не этот официальный документ, не оценки, не ключи – а осознание, что чувства рушатся не от бумаг, а от слов, не сказанных вовремя…
В семь утра, как по расписанию, свекровь входит на кухню.
– Нужно поговорить?
Я соглашаюсь кивком.
– Присядь.
– Я… ты, вероятно, права. Нам следовало всё решать сообща. Я верила, что оберегаю вас от проблем, но, кажется, сделала только хуже.
Она сидит напротив, её руки дрожат. Она перестала быть неприступной, и впервые кажется слабой, а не грозной и надменной.
Я тяжело дышу, ничего не скрывая:
– Мама, нельзя так – принимать решения за спиной. Мы все взрослые люди. Вы хотели защитить нас, но в итоге лишили нас права выбора, даже права бояться.
Она опускает взгляд, голос её тих:
– Я прожила большую часть жизни по указке. Сначала муж, потом сын, потом внучка… Я думала, что от меня есть только польза, ничего личного. А оказалось, что я никому не нужна?
– Ты не лишняя. Просто… мы все боимся оказаться ненужными. Ты – боишься потерять авторитет, я – потерять дом, Настя – потерять нас всех.
Возможно, именно в этот момент между женщинами зарождается что-то новое, неизведанное. Не сразу, не после одной фразы или истерики, – но боль начинает отступать: есть нечто большее, чем документы, прописка и наследство.
День проходит в ожидании. Приходит техник, осматривает пол и стены, уходит, ничего не обещая. Валя приносит свежие новости:
– Весь дом ждёт переселение и ремонт, на три-четыре месяца коммуналка.
Звонит Сергей, его голос дрожит:
– Ира, что будем делать?
– Мы поедем. Все вместе – будем снимать, то что дадут. Но уже – все вместе, слышишь?
Внезапно Лидия Сергеевна подходит и первой обнимает Настю:
– Я не позволю обидеть моих девочек.
Я плачу навзрыд, и она вместе со мной, прикрывая лицо кухонным полотенцем. Две хозяйки – ни одна не выиграла, потому что не бывает побед, когда дом рушится. Есть только плечи рядом и шёпот:
– Мы всё равно семья.
Вечером мы собираем вещи, не ругаясь, а помогая друг другу. Настя собирает свои мягкие игрушки; я бережно упаковываю старые фотографии, оставляя только те, где мы с Лидией Сергеевной смеёмся, может и не вместе, но искренне, с надеждой. Я знаю, что эти фотографии потом дадут Насте шанс поверить, что были хорошие времена.
Перед уходом Лидия Сергеевна достаёт маленькую коробочку – в ней старинные часы.
– Передай своему мужу, пусть помнит: время может и лечить, и ранить.
Я смотрю в окно – жизнь продолжается. Дом на реконструкции, семья на перепутье. Но что-то внутри меня больше не трепещет и не рассыпается.
Мы уходим – держась за руки втроём, словно теряем прошлое, чтобы когда-нибудь построить нечто настоящее. Настоящее – это семьи, где не боятся горькой правды и обидных слов. Там, где можно говорить о том, что болит, и не бояться перейти черту.