🧨 Я лежала в больничной палате. Серая, как стены вокруг. Третья неделя после выкидыша. В руке — капельница, в голове — пустота. Сердце... молчало.
Тело будто забыло, как это — жить. Я не чувствовала голода. Не хотела воды. Даже боль казалась далёкой — как фон телевизора, который работает не для смысла, а просто чтобы было хоть что-то.
Дверь открылась. Он зашёл без стука. Без цветов. Без жалости. В руках — не вода, не кофе, не шоколад. В руках — папка. Договор.
— Ты выглядишь... — он окинул меня взглядом. — Неважно. Это займёт минуту.
Я молчала. Мне даже не хватило сил на удивление.
— Подпиши, — он положил папку мне на колени. — Я перевёл квартиру на себя. Мы оба знаем: ты не вытащишь это на себе. Я ухожу. Мне нужна женщина, а не... это.
Я медленно повернула к нему голову.
— Что — "это"? — спросила я, хрипло, будто чужим голосом.
Он пожал плечами. Глаза — стеклянные.
— Жалость. Боль. Немощь. Не обижайся, ты сама всё понимаешь.
Это.
Он даже не смотрел мне в глаза. Просто стоял, ожидая, как курьер — расписку о получении.
— У тебя всегда всё по расписанию, да? — Я провела пальцем по краю листа. — Даже уход?
— Лучше сейчас. Чем потом. Я же... не монстр, — сказал он, и это прозвучало почти искренне.
Я не плакала. Не кричала. Не сопротивлялась. Просто взяла ручку и поставила подпись. Потому что всё остальное уже было отнято.
Он развернулся, не дожидаясь ни слова, ни взгляда.
Он вышел, словно на секунду за дверь. Но вышел из моей жизни. Навсегда.
Я осталась — с капельницей, с потекшей тушью, с тишиной, которая не звенела, а давила. Прямо в грудь. Прямо в кости.
🔥 Полгода спустя.
Я живу в комнате на краю города. Обои отстают от стен. Чайник греется через раз. Постель — жёсткая, как школьная раскладушка в санатории. В окно дует. Сквозняк уносит запах сырости, который въелся в подоконники — и в меня.
Иногда я разговариваю с собой вслух. Или с пустой чашкой. Или с голосом, который остался внутри.
— Ты встала сегодня? — спрашиваю себя по утрам. — Молодец. А зачем?
Ответов нет. Только чай. Только хлеб. Только тишина.
Я не прикасаюсь к краскам — те, что были, засохли. А внутри — только пепел. Ни желания, ни мыслей. Только бессмысленное прокручивание дней: чай, редкий хлеб, сон в одежде.
— А если это навсегда? — однажды прошептала я в темноте. — Если я так и останусь здесь, в этом углу?
Комната не ответила. Но сквозняк стал сильнее. Будто подслушал — и решил выгнать меня наружу.
Я больше не художник. Я больше не женщина. Я — ничто. По крайней мере, так кажется по утрам, когда вставать нет причин.
Иногда кажется, что даже воздух давит. Будто сам мир боится, что я снова встану. Что оживу.
Однажды, разбирая старый рюкзак, я нашла блокнот. Мои эскизы. И между страниц... УЗИ. Маленькое пятнышко, как комета. Мой ребёнок.
Я замерла. Руки задрожали. И вдруг — голос. Мой собственный. Но звучал он, как чужой:
— Привет... ты ещё здесь?
Я не разорвала его. Не сожгла. Я держала его в руках, как молитву. И впервые за полгода — заплакала.
— Прости, — шептала я, гладя снимок. — Прости, что я исчезла. Что не смогла быть сильной. Что молчала. Что жила, будто умерла.
Слёзы были солёными, как море в шторм. Губы — пересохли. Под носом — полоска мокрой соли.
В ту же ночь я достала старую банку чёрной краски. Она воняла смертью. Я открыла её. Поставила холст. И начала мазать. Мазать. Мазать...
— Пусть будет тьма, — говорила я себе. — Но в ней я буду. Хоть каплей. Хоть линией.
Картина вышла огромной. Мрачной. Почти чёрной. Но в самом центре — тонкая белая линия. Почти невидимая. Как пульс. Как пуповина.
Рука дрожала. Спина болела. Я не ела весь день, но не замечала. Я просто рисовала. Без мыслей. Без цели. Чтобы снова почувствовать: я могу оставить след. Даже если этот след — тёмный, как яма.
Я назвала её: «Ты ещё жива».
Это была не фраза. Это был диагноз. Напоминание. И... обещание?
✨ Прошёл еще год.
В зале — белые стены. На них — мои работы. Каждая — шрам. Каждая — выдох. Я стою у микрофона, в платье, которое когда-то шила на свадьбу. Тогда оно не пригодилось. Сегодня — идеально.
Я чувствую, как тугая ткань ложится на плечи. Спина прямая. В туфлях — немного натирает пятку. Но я улыбаюсь. Потому что стою. Потому что больше не лежу. Не с капельницей. Не в молчании.
Название выставки — «Падение тела. Восстание духа».
Картины — как главы дневника. Кто-то проходит мимо. Кто-то — задерживается. Кто-то плачет. Я не утешаю.
Журналистка протягивает диктофон, взгляд у неё осторожный:
— Ваши работы... они будто пронзают. Особенно автопортрет. Вы не боялись показать его?
— Боялась, — отвечаю я. — Не осуждения. А того, что кто-то узнает себя.
— Кто-то?
Я смотрю в угол. Там он. Стоит. С новой женщиной. Или со старой. Неважно. Лицо бледное, как воск. Он смотрит на автопортрет. Женщина в кресле. Над ней — пустая люлька. В руке — горящая кисть.
— Он узнал себя?
— Он всегда знал, — говорю. — Просто раньше это была его история. Теперь — моя.
— Вы бы хотели, чтобы он подошёл?
— Уже нет.
Журналистка на секунду молчит, а потом тихо:
— А вы ему благодарны?
— Я благодарна боли, — говорю я, глядя в её глаза. — Потому что она не дала мне умереть. А он?.. Он был её лицом. Я нарисовала его — и переписала.
Я разворачиваюсь. Не с триумфом — с лёгкостью. Не с гневом — с принятием. Не оглядываясь.
Моя спина — прямая. Шаг — уверенный. Ветер касается волос, будто подталкивает.
Если кто-то спросит, когда я взлетела — я отвечу:
В тот день, когда он ушёл. Только тогда я осталась с собой.
— А как ты смогла? — спросила одна девушка после выставки. — После всего... Как ты вообще встала на ноги?
Я посмотрела ей в глаза. Она была совсем юной. И в ней уже жила эта боль. Та самая. Пронзающая, липкая, клейкая — будто кто-то внутри сломал тебе что-то важное, и теперь ты не знаешь, как дышать.
— Я не смогла сразу, — сказала я. — Не встала. Не побежала. Я ползла. Дни, недели. По полу, по воспоминаниям, по лезвиям. Иногда — обратно в яму. Иногда — вперёд. Но знаешь, что важно?
Я сделала паузу. Она сглотнула. И я увидела в её глазах то, что уже видела однажды в зеркале — надежду, перепутанную со страхом.
— Ты не обязана быть сильной сразу. Не обязана подниматься, когда всё внутри просит остаться внизу. Просто живи. Минуту. Час. День. А если сможешь — вдохни глубже.
Она кивнула, и голос её сорвался:
— А если меня опять бросит?..
Я улыбнулась. Не от радости — от понимания.
— Те, кто бросают нас в ямы, часто сами становятся ступеньками. Просто потому, что иначе бы мы не поняли: в нас — больше, чем кажется.
Она не ответила. Просто обняла меня. Неловко. Молча. И вдруг прошептала:
— Я тоже начну. С маленького рисунка. Даже если он будет весь чёрный.
— Главное, чтобы в нём была линия света, — ответила я. — С этого всё начинается.