Анна стояла на кухне, лениво перемешивая сахар в чашке с остывшим чаем. В старом доме Ирины Михайловны чай остывал подозрительно быстро — всё дуло: из-под двери, из розеток, из щелей в окнах, которым лет, наверное, больше, чем самой Ирине Михайловне. Дом требовал ремонта. Причем не косметического, а капитального, с ломанием стен, заменой проводки и — по-хорошему — экзорцистом в придачу.
— Ты чего стоишь, как не своя? — Ирина Михайловна вошла в кухню, как обычно, без стука, без звука — словно призрак, только пахло от неё не могилой, а "Красной Москвой" вперемешку с нафталином. — У Артема смена тяжелая, а ты даже ему бутерброды не положила! Вот раньше женщины какие были…
— Мам, он взрослый мужик. В магазине лента с едой не заканчивается, — сказала Анна устало, не оборачиваясь.
— Не мамкай меня, — буркнула та, — я тебе не подружка. И вообще, я к вам с добром: вот Лена звонила, приедет на выходные. Привезёт шоколадку, надо будет её встретить.
Анна выдохнула и сделала вид, что очень заинтересована чайным осадком на дне чашки. Лена, как правило, приезжала редко, с подарками — ещё реже, а вот с запросами — стабильно. То ей мама денег заняла на «экстренные курсы массажа», то машину заправить надо, то кроссовки на распродаже — грех не взять.
— А она в этот раз за чем? — поинтересовалась Анна с невинной улыбкой.
— Вот не твоё это дело, — отрезала свекровь. — Ты лучше подумай, как тебе всё успеть. Хозяйка ты теперь тут. Или нет?
Хозяйка, подумала Анна. Забавно. За полгода, что они с Артёмом живут в этом доме, она ощутила себя кем угодно — бесплатной сиделкой, разнорабочей, курьером и даже грушей для битья — но только не хозяйкой.
Артём, конечно, был не плохим. Просто… никаким. Он не мешал, не спорил, не защищал. Он как занавеска: висит и вроде бы есть, а толку — ноль.
— Артём звонил, — вдруг сказала Ирина Михайловна. — Миша опять вляпался. С кредитной карты что-то, долги, ну ты ж знаешь. Он просил помощи.
У Анны в желудке что-то нехорошо шевельнулось. Миша — это брат Артема. Бесконечный источник авантюр, махинаций и чужих слез. То он вкладывался в "инвестиции с гарантией", то "открывал студию звукозаписи", то "занимался криптой". На выходе — одни долги и слезы матери. А теперь вот снова.
— Нет, — сказала Анна резко, сама удивившись тону. — Только не снова. Мы уже отдали ему сто тысяч. Сколько можно?
— Аннушка, не кипятись, — из прихожей донесся голос Артема, который вернулся, как всегда, тихо, почти бесшумно. — Там не такая большая сумма. Он обещал всё вернуть.
— Сколько? — спросила она.
— Ну... двести. Но это временно. Он сейчас в деле. Одно приложение запускают, там такие обороты...
Анна начала смеяться. Зло, глухо, почти срываясь на плач.
— Двести? Ты издеваешься? Вы с матерью с ума сошли, что ли? А жить нам на что? Дом твой трещит по швам, унитаз шатается, проводка искрит! А ты хочешь отдавать деньги этому паразиту?
— Не надо так о брате, — тихо сказал Артём. — Он всё-таки семья.
— А я кто? — спросила Анна, уже почти крича. — Обслуживающий персонал?
— Не ори, — вмешалась Ирина Михайловна. — В этом доме кричать не принято. А деньги — это мои накопления. Я имею право их отдать сыну!
Анна тяжело дышала. Перед глазами потемнело. Слова, сказанные с такой лёгкостью, будто они и правда тут никто — она и Артём — будто всё это время она была просто удобной мебелью в этом разваливающемся доме.
— Так, — медленно сказала она, — чтобы не наорать, я просто выйду. И не вздумайте трогать мои вещи. Я вечером вернусь, если не передумаю.
Она накинула куртку и захлопнула дверь с такой силой, что с полки в коридоре слетела гипсовая сова. Та самая, что вечно смотрела на неё с подозрением.
Маршрутка на улицу Советскую пришла через пятнадцать минут. Сидя у окна, Анна смотрела, как мимо проезжают знакомые дворы, магазины, аптечные киоски и заклеенные объявлениями столбы. Сердце всё ещё стучало в груди, словно хотело выскочить и убежать от всего этого раньше неё.
Она достала телефон. Несколько непрочитанных сообщений от подруг, одно от коллеги: "Ты сможешь подменить в субботу?". И одно — от самой себя. Вернее, от её старого "заметочного" приложения, в котором осталась запись: "Дом — это не стены. Это место, где тебя уважают. Если уважения нет — это не дом."
Анна смотрела на экран и медленно, с неожиданным спокойствием подумала:
А ведь я знала. Просто не хотела верить.
Вечером она вернулась. Взяла две сумки. Сложила косметику, ноутбук, документы, зарядку и толстый вязаный свитер. Поставила на полку записку:
"Не трогайте мою квартиру. Я вернусь — если будет зачем."
И снова хлопнула дверь. На этот раз — чуть тише. Хлопок был не гневный, а окончательный.
Анна жила теперь у подруги, в малогабаритной «однушке» с оранжевыми стенами и живым папоротником на подоконнике. Подруга Лена — не сестра мужа, другая Лена, нормальная — встретила её с сочувствующей усмешкой и сказала:
— Снимай ботинки, ставь вон туда, за тапочки не ручаюсь — кот над ними поработал.
Было тесно, шумно (Ленин старший сын увлечённо играл в онлайн-шутер в наушниках), но… уютно. Без претензий. Без обвинений. Без гробовой тишины и сов из гипса.
Анна с удивлением обнаружила, что по утрам стала просыпаться с желанием жить. И пусть кофе растворимый, и душ — общий, и полотенце сохнет через раз — но никто не спрашивал, почему она не приготовила ужин «для мужчины, который с работы устал». Ей даже предлагали остаться навсегда, если «маменька совсем с катушек съедет».
А тем временем с катушек съезжало всё. Механизм окончательно заклинило.
— Анна, — голос Артёма по телефону звучал заторможенно, как будто он не разговаривал, а записывал аудиосообщение из подвала, — мы тут… Миша опять вляпался. Коллекторы приходили.
— К кому? — Анна остановилась на ступеньках, зажав трубку сильнее. — К вам домой?
— Да, к маме. Вели себя грубо. Я не знаю, что делать.
— Так вы ж ему ещё двести тысяч отдали. Что теперь?
— Они говорят, долг больше. Много больше. Под какие-то проценты. Там... около миллиона, может быть.
— Простите, что?!
В трубке повисло молчание, полное вины, страха и какого-то жалкого покаяния.
— Он... он в залог что-то оставил, я не знаю. Документы какие-то. Может, дом... — пробормотал Артём. — Мы не поняли сразу. А теперь...
— Подожди. Дом?
— Ну, не дом, наверное, — быстро отозвался он, — просто... бумага какая-то. Мама подписала. А теперь они говорят, что имеют право требовать...
Анна села прямо на бетонную ступеньку у подъезда. Трава кололась сквозь тонкие колготки, попа мёрзла, и хотелось выть.
— Артём, скажи мне прямо: ты хочешь, чтобы я помогла? Продала квартиру?
— Ну ты же понимаешь, — начал он с этим своим мягким, ничем не выражающимся тоном, — мы в беде. Мама, Миша. Я. Мы одна семья.
— Ты не сказал: «Ты». Я в эту «семью» всё вкладывала. И силы, и деньги, и квартиру свою, между прочим, тоже. А теперь вы просите сдать её под залог, чтобы покрыть чью-то очередную аферу?
Он помолчал. Потом сказал:
— Это был бы красивый поступок. Людской. По-человечески.
— А по-человечески не кидать тех, кто с тобой ночами таскал кирпичи и саморезы. Не брать у жены последние сбережения, чтобы спасти задницу брату, который даже спасибо не скажет.
И она бросила трубку.
Вечером пришла Ирина Михайловна. В пальто, с косынкой, в сапожках, оставляющих следы на коврике у двери. Ленин сын в ужасе забежал в комнату и закрылся с криком:
— Мам, там к тебе советский комиссар с улицы пришёл!
Ирина Михайловна не улыбалась.
— Анна, давай не будем как дети. Всё можно решить. Я мать, я старая женщина. Я хочу, чтобы семья осталась семьёй.
— А я хочу, чтобы меня не использовали, — спокойно сказала Анна. — Я больше не ваш банковский банкомат. И не бесплатный жилец.
— Ты такая неблагодарная. Я ведь дом на вас переписать собиралась. Всё тебе было бы!
— Серьёзно? А договор дарения на Лену кто подписал? Письма от кадастровой я нашла. Хотите ещё раз посмотреть?
Ирина Михайловна замолчала. А потом сказала с ледяной интонацией:
— Всё равно ты вернёшься. Куда ты денешься? Ты не умеешь быть одна. Ты — ни к чему не приспособленная. Такие, как ты, только и держатся за мужчин, как за табуретку в автобусе.
Анна смотрела на неё, как на незнакомку. Вдруг почувствовала — всё. Конец. Даже если бы эта женщина встала на колени, рыдая и хватаясь за подол… Уже бы ничего не изменилось.
На следующий день она подала на развод. Без слёз. Без истерик. Пошла в МФЦ, взяла талон, расписалась в электронном журнале, дождалась очереди, и всё — сдала документы.
Артём позвонил вечером. Он долго молчал, дышал в трубку, потом выдал:
— Ты всё испортила.
— Нет, Артём. Я просто перестала чинить то, что изначально было гнилым.
— Мы бы могли быть семьёй.
— А ты хоть раз постоял за меня?
Тишина.
— Значит, и не семьёй мы были, а бригадой спасения имени Миши, — сказала она и нажала «завершить звонок».
Впервые за долгое время спала спокойно. Без кошмаров. Без разговоров на кухне за стенкой. Без ощущения, что её опять забудут, кинут или используют.
Время после развода не стало легче сразу. Это только в мотивационных книжках героиня выходит из ЗАГСа, отряхивает невидимую пыль с плеч и идёт покорять мир. На деле всё было куда прозаичнее.
Анна просыпалась рано, потому что организм привык к деревенскому ритму. Только теперь вместо петухов — соседи сверху, устраивавшие перед завтраком танцевальную разминку. Она работала — шила на дому, брала заказы на укорочение брюк, ремонт курток, даже пару свадебных платьев перешила для одних девочек с Авито. Не бог весть что, но на еду, аренду и даже накопительный счёт хватало.
Она стала ходить в бассейн. Слушала аудиокниги в метро. Смеялась с Леной над глупыми сериалами. И верила — пусть понемногу, неуверенно — в своё «завтра».
Однажды вечером она вернулась домой с пакетом творога и банкой малосольных огурцов — Лена придумала готовить что-то странное «с кальмарами и сметаной». И на пороге застыла: у двери стоял Артём.
Немытый, в старой куртке, небритый.
— Нам надо поговорить.
— У тебя три минуты, — сухо ответила она, обойдя его и открыв дверь.
Он пошёл следом, не дожидаясь приглашения. Уселся на табурет у стены, как будто всё ещё был в своём доме.
— Миша исчез. Его ищут. К нам домой приходили. С молотком. Мама в больнице — давление. Лена звонила — сказала, я должен что-то сделать. Я не знаю, что делать.
Анна смотрела на него с изумлением. Как будто разговаривала не с бывшим мужем, а с каким-то уставшим подростком, который впервые столкнулся с реальной жизнью и не понял правил игры.
— А я-то тут при чём?
— Они говорят, что ты тоже должна отвечать. Что ты была женой. Что вы жили в доме, на который он оформил залог. Там, в бумагах, какие-то подписи...
— Стоп. Ты серьёзно думаешь, что я теперь за него отвечаю?
Он замялся.
— Нет, я... Просто не знаю, куда идти. Мама одна. Я один. Все звонят, требуют. Я не справляюсь.
Анна поставила банку с огурцами на стол. Накрыла ладонью. Медленно вдохнула.
— Артём. Твоя мама меня использовала. Ты молчал. Миша всех нас втоптал в грязь, и ты опять молчал. А теперь, когда всё рухнуло, ты вспомнил обо мне?
— Я думал, ты поможешь. Ты же всегда помогала.
— Потому что верила, что мы семья. А теперь — нет. Теперь я просто человек, который спасает себя.
Он молчал. Потом сказал:
— Понятно.
Постоял. Взял себя за ворот куртки. Развернулся к двери. Остановился.
— Если я... когда-нибудь... вдруг всё наладится... ты...
— Нет, Артём. Даже если ты построишь дворец изо льда и будешь королём антикризиса, я не вернусь. Я не хочу больше быть удобной.
Дверь захлопнулась за ним мягко. Почти бесшумно. Как законченная глава.
Весна в этом году пришла рано. Анна высадила рассаду на подоконнике — помидоры, базилик, два вида мяты. Ей хотелось запаха лета и собственного, пусть крохотного, но сада. Она сдала заказ — платье для выпускного. Получила оплату. Купила себе серьги — серебряные, с гранатами. И кофе — нерастворимый, с ароматом ореха.
А на следующий день ей позвонила Ирина Михайловна.
— Анна, — голос был тихим, старческим, с глухой хрипотцой. — Прости. Ты не должна была всё это тянуть. Ты хорошая. Мне жаль.
— Знаете, — спокойно ответила Анна, — я не злюсь. Я просто больше не хочу быть рядом с вами. Ни в чьих схемах, ни в чьих расчетах. Мне достаточно себя.
— Я знаю. Просто... будь счастлива. Ты заслужила.
Она положила трубку и больше никогда не звонила.
Спустя полгода у Анны появился свой маленький швейный уголок в торговом центре. Заказов хватало. Она даже наняла помощницу — бойкую девчонку с зелёными волосами и пирсингом в носу. Они спорили о музыке и политике, пили чай с печеньем и смеялись до слёз.
Однажды Лена (не сестра) пришла в гости и сказала:
— Слушай, а ведь ты жила как на минном поле. А теперь у тебя будто воздух появился.
Анна улыбнулась.
—Я просто научилась ставить границы. И поливать свои цветы, а не чужие амбиции.
Конец.