На кухне пахло гарью и остывшим молоком. Над плитой медленно работала вытяжка, но звук её был таким усталым, будто она сама уже не верила, что способна вытянуть хоть что-то. Запах был тягучий, въедливый — как воспоминания, которые не выветриваются даже после сквозняка.
Ирина стояла у окна и курила, несмотря на то, что обещала бросить. Обещала себе, сыну, врачу — в таком порядке. В руке дрожала не сигарета, а какая-то внутренняя усталость, которая давно превратилась в привычку. Утренний свет ложился полосами на кафель, и казалось, что всё в этой кухне когда-то было живым, но теперь выцвело. Именно по утрам, когда за спиной скрипела старая дверь спальни, а впереди маячил день с одним и тем же лицом, ей казалось, что затяжка — это единственное, что ещё подчиняется. Как будто дым знал её лучше, чем человек, с которым она делила кровать.
Сзади шаги. Она не оборачивалась. Узнала бы этот ритм среди тысячи — слишком узнаваемая неуверенность, слишком знакомая тяжесть в каждом шаге. Он шёл всегда одинаково: чуть вразвалку, но неуверенно, будто не совсем уверен, что его здесь ждут, будто каждый раз заново входит в пространство, которое ему давно не принадлежит. Как человек, который когда-то знал, чего хочет, но давно это растерял по дороге — по будням, по недоговорённостям, по вечерам с выключенным светом и включённым телевизором.
— Доброе утро, — пробурчал Олег и налил себе кофе.
Она не ответила. Не из принципа — просто слова застряли в горле. Бывает, что организм сам выносит внутренний приговор: "молчать".
— Ты опять куришь. Утром. — Он говорил не сердито, скорее констатировал. Как температуру или прогноз погоды.
Она медленно повернулась. В глазах было пусто.
— Я не курю. Я дышу дымом. Это другое.
Он усмехнулся. Коротко, безрадостно.
— Всегда знала, как обернуть яд в метафору.
— Лучше метафора, чем ссора, — бросила она и вернулась к окну. — Ты бы предпочёл, чтобы я молчала и умирала прилично?
— Я бы предпочёл, чтобы ты не гасла на моих глазах, — сказал он тише, чем хотел.
На секунду оба замолчали. Олег сел за стол, открыл ноутбук. Рабочий чат, почта, таблицы. Их еда давно разошлась по разным тарелкам, как и сны, и взгляды, и даже зубные щётки.
— Ты что-то хотела вчера сказать. Перед сном, — напомнил он, не отрываясь от экрана.
Ирина опустилась на табурет. Руки дрожали. Иногда она чувствовала себя внутри какого-то невидимого шкафа, набитого камнями. Каждое движение — как пересыпание тяжёлых слов, не сказанных, не услышанных.
— Я устала, Олег. Очень. Всё время устала. Как будто каждый день — одно и то же озеро, и я иду по дну.
Он кивнул. Но не так, как кивают, когда услышали. А так, как кивают, чтобы поскорее закончить. Чтобы не начинать глубже, не вглядываться в трещины.
— Я тоже. Работа, знаешь ли, — сказал он, не глядя на неё, словно монитор мог укрыть его от настоящего разговора.
— Я не про усталость тела. Я про усталость рядом. Про то, что жить с тобой — как лежать под мокрым одеялом. Оно вроде греет, но всё равно зябко. И пахнет сыростью, и тяжело дышать.
Он помолчал. Медленно поднял глаза, как будто опасался, что увидит в ней то, чего не хотел бы знать.
Тишина. Он сделал глоток кофе. Слишком долгий. Как будто пытался задержать момент ответа. Протянуть тишину, как резинку, пока та не лопнет.
— Ты хочешь уйти??
Она смотрела на него. Он был ей почти родной, как больное место, к которому привыкаешь. Как старый шрам — не болит, но помнишь. Когда-то он носил её на плечах, писал письма в маршрутках, смеялся, обнимал во сне. Когда-то он шептал ей в волосы, что без неё — не он. А теперь — человек, с которым живёшь по инерции, как луна вокруг мёртвой планеты. Движение есть, притяжения нет.
— Нет, — сказала. — Я хочу, чтобы кто-то заметил, что я здесь. Что я всё ещё здесь. Что не исчезла, не рассыпалась в пыль между чашками и графиками. Что я не стала мебелью.
Он поднял глаза. И в этом взгляде было что-то испуганное. Как у человека, который вдруг понял, что теряет то, что считал своим — не любя, но считая. Как будто мир, который он давно не замечал, внезапно начал рушиться, а он не знает, где у него фундамент.
— Прости.
Это было настоящее слово. Без защиты. Без маски. Только слишком позднее. Слово, которое упало в воду, но круги пошли слишком вяло, будто вода уже привыкла не волноваться.
Вечером они пошли в магазин вместе — впервые за три месяца. Она забыла, что у него бывают смешные замечания у полки с печеньем, что он, как ребёнок, делает вид, будто разговаривает с упаковкой: «Ты — слишком сладкая, ты — подозрительно полезная». Она хмыкнула, и этот звук был, как тонкий луч в пыльном окне. Он вспомнил, что её руки дрожат, когда она выбирает между двумя сортами чая, и всегда берёт тот, что подороже — будто платит не за вкус, а за то, чтобы почувствовать, что может позволить себе выбор.
Дома они молча нарезали овощи, слушали радио. Иногда его рука случайно касалась её, и она не отшатывалась. Было ощущение, что сквозь толстую стену кто-то снова постучал. Не сильно. Но достаточно, чтобы вздрогнуть. И может быть, эта дрожь и была началом — не любви, но возвращения тепла. Как в старом доме, где в первый раз за долгое время включили батареи.
В ту ночь они не разговаривали. Но он впервые за долгое время взял её за руку во сне. И она не отдёрнула. Наоборот — сжала пальцы, едва заметно, как будто проверяла: он точно здесь?
Иногда, чтобы выжить в браке, не нужно ни страсти, ни бесконечного диалога. Нужно только, чтобы кто-то, хоть один, первым почувствовал, что ты холодеешь — и накрыл тебя, пусть даже неумело, своим теплом. Пусть неловко, пусть не вовремя. Главное — не дать окоченеть совсем.