Я знал, что тёща — не подарок. Но не думал, что этот «неподарок» будет лежать на нашей кухне с утра до вечера, обёрнутый в плед с оленями, и дежурно спрашивать:
— Ты опять без шапки пошёл?
Это было бы даже мило, если бы мне было 12, а не 37.
Жену мою, Аню, я люблю. Серьёзно. И я знал, что с ней идёт в комплекте мама. Как с хомяком — запах. Как с ипотекой — проценты. Ну, вот просто факт. Но я не знал, что её мама переедет к нам насовсем. Не «на недельку пока ремонт», не «на месяц, пока врачи». А насовсем. Без обратного билета.
— Мам, тебе будет удобно у нас? — как бы спрашивала Аня в октябре, держа в руках вторую чашку чая.
— Я с вами чуть-чуть побуду. А потом посмотрим, — невинно кивала тёща.
Прошло 8 месяцев. Мы посмотрели. Она — на телевизор. Я — на окно.
Сначала всё было нейтрально. Она готовила. Надо отдать должное — борщ у неё был мощный. Такой, что я на работе потом не ел до самого ужина — мечтал. Но борщ, как и всё в жизни, — не бесплатный.
— Сынок, ты что, посуду не умеешь нормально мыть?
— Это не кружка — это грибница какая-то.
— А вот мой Ваня (это её бывший муж, царство ему терпения) всегда знал, как загибать шланг на стиральной машинке. А ты?
Я не знал. И не хотел знать.
Каждое утро она включала *«Время покажет»* на всю громкость и сидела с таким видом, будто лично собиралась решать все международные конфликты. К одиннадцати начиналась критика моих носков:
— Почему они синие? К синей кофте не носят синие носки. Надо бежевые. Где бежевые?
Иногда я пытался спрятаться на балконе. Но она приходила с пледом и термосом:
— Не замёрзни. Вот, чай с боярышником. Очень полезно.
Я один раз попробовал. Отпился — и 15 минут смотрел в одну точку, вспоминая своё детство.
— Мам, ну ты хоть иногда выходи гулять, — робко говорила Аня.
— А что мне там делать? Там сквозняк.
— Так сиди в комнате.
— Ваша комната душная. А на кухне уютно. Я тут как у себя.
Она правда была «как у себя». Особенно, когда я в два ночи крался за водой, а она сидела за столом с ноутбуком и писала комментарии под видео «Как понять, что зять тупит?»
Кульминацией стал случай с вареньем. Я стоял у холодильника, взял банку, открыл, попробовал ложку. И вдруг услышал:
— О! Варенье открыл, да? А кто его варил? А кто мыл банки? А кто собирал ягоды, между прочим, в 2019 году? Я?
Я попытался закрыть банку.
— Уже поздно. Угощайся. Только знай, это последняя банка из запасов. Пойдёшь собирать сам?
Я не пошёл.
Но были моменты… почти человечные.
Когда я болел, она приносила чай и гладила мне лоб. Когда сгорел бойлер, она молча пошла греть кастрюлю, а потом слила воду в тазик и сказала:
— Ну, живы ж как-то в деревнях? Вот и выживешь.
А однажды ночью она проснулась от грозы и пришла ко мне на кухню, где я сидел с ноутбуком.
— Спишь плохо?
— Работа.
— Не врёшь?
— Всегда.
Она усмехнулась. Потом вдруг сказала:
— Ты знаешь, я не потому, что хочу вас раздражать. Просто мне кажется, если я стану невидимой, про меня все забудут. А так — хоть кто-то взбрыкнёт, но заметит. Старость — она, как фольга: вроде блестит, но по сути — пустая. Вот я и шуршу.
И ушла.
А я сидел, сжимая кружку, и чувствовал, как этот её варварский боярышник жжёт мне не только желудок, но и сердце.
Мы поговорили с Аней. Тихо, без упрёков.
— Может, ей правда надо съехать? — спросил я.
— А куда? — Она не укоряла. Просто спрашивала.
— Ну, хотя бы к тёте Нине, временно. Они же вроде общаются?
— Они 30 лет не общались. Из-за дачного забора.
— А, ну тогда всё понятно.
В итоге решение пришло откуда не ждали. Само.
Однажды она пришла с улицы и сказала:
— Я записалась на курсы. «Осознанная зрелость». Там люди моего возраста. Мы будем читать, обсуждать фильмы, делать коллажи. Три раза в неделю. А в субботу — поездки в музеи.
Мы переглянулись с Аней. Я чуть не заплакал.
С тех пор всё изменилось. Она стала приходить домой уставшая, но светлая. Приносила афиши, ставила чай и говорила:
— Хотите, покажу, как мы сегодня играли в импровизацию?
Я, честно, хотел. Даже аплодировал. А когда она однажды уехала с группой в Ярославль — я скучал. Тихо, сам от себя прячась.
Сейчас она живёт в соседнем доме — нашлась комната по субсидии. Мы видимся раз в неделю. Она приносит свой знаменитый борщ и новые фотографии с мероприятий. Показывает, как она рисует акварелью:
— Вот это — «Сон зятя после варенья». Узнаёшь?
И я узнаю. И улыбаюсь.
Потому что теперь она — не только тёща.
Она — человек с жизнью.
А мы с Аней — с пространством.
И шапку я теперь ношу.
Сам не понимаю, зачем. Но ношу.
Она вошла к нам в субботу, в пальто цвета сливочной карамели, с волосами, закрученными в причёску, и серьёзным лицом. Я сижу, пью кофе, Аня режет салат. Сразу видно — тёща что-то задумала.
— Нам надо поговорить, — говорит.
— Кто умер? — спрашиваю, по старой привычке.
— Никто. Наоборот. Один человек — как будто ожил.
Мы с Аней переглянулись.
— У тебя кто-то появился? — аккуратно спросила Аня.
— Появился… Это как сказать. Он не исчезал. Он просто долго был где-то рядом. А теперь — вдруг оказался вблизи.
Я чуть не подавился кофе.
Звали его Валентин Аркадьевич. 64 года. Вдова, преподаватель литературы на пенсии. Вел курс по киноанализу в том самом клубе, куда ходила наша тёща. Худой, высокий, в вельветовом пиджаке, с голосом, как у диктора из старых программ. Любил Тарковского и котов.
— Он, конечно, не красавец, — говорила тёща. — Но как он говорит про Чехова! У меня мурашки на локтях.
Они начали встречаться. Ходили в музеи, в театр, пили чай в столовой «Здоровье», потому что там, по словам Валентина Аркадьевича, «самые честные пончики города».
Мы, признаться, были в шоке. Не от самой идеи любви в её возрасте — а от того, как она изменилась.
Тёща перестала контролировать мои носки. Не спрашивала, с кем мы завтракаем. Не появлялась в час ночи на кухне. Она жила *там*, в своей новой реальности. Порой звонила Ане, спрашивала:
— А как ты думаешь, если я куплю береты разных цветов, это не слишком?
Или:
— Мы хотим поехать на выходные в Ясную Поляну. Ты ведь всё равно не против?
Мы не были против. Мы сидели вдвоём в тишине и в первый раз в жизни скучали… немного.
Через пару месяцев она снова пришла с серьёзным видом.
— У нас всё серьёзно, — сказала она. — Я пригласила его на Новый год. С вами. Я хочу, чтобы вы познакомились.
— Отлично! — сказала Аня.
— …Что ж, — сказал я, — Ваня, ты теперь не один.
Она усмехнулась:
— Не сравнивай. Ваня — это был рассол. А Валентин — это вино.
Новый год прошёл странно, но весело. Валентин Аркадьевич оказался тем ещё персонажем. Рассказал два анекдота про Гоголя, обсудил со мной футбол, а потом дал Ане книгу «Письма к сыну» Рильке и сказал:
— Я вас вижу. Вы настоящая. Берегите это.
Тёща смотрела на него так, как я не видел никогда. Ни к варенью, ни к сериалам, ни к котлетам.
Весной они съехались. Он предложил:
— Мы можем арендовать дачу, пока не найдём что-то подходящее.
А она сказала:
— Зачем снимать? У меня пенсия. У тебя пенсия. Возьмём ипотеку на два года. Успеем закрыть — по плану и по любви.
Так и сделали.
Они присылали фото с огорода: Валентин в фартуке с лейкой, она — с собачкой, найденной у магазина. Назвали её Тася. Писали нам, звали в гости. Аня ездила. Я — один раз. Сидел с Валентином на крыльце, пил квас и слушал, как он рассказывает про Шукшина и шашлыки.
— Ты знаешь, — сказал он, — я всю жизнь думал, что уже поздно. А оказалось, просто не настало время.
Я молча кивнул.
Тёща больше не сидит на нашей кухне. Не проверяет мой гардероб. Не варит варенье. И я… иногда скучаю по её пледу с оленями. По боярышнику. По тому, как она делала вид, что ругается, а на самом деле — просто боялась исчезнуть.
Теперь она есть. Явно. Прочно. По-настоящему.
И это, знаете ли, радость.
Чужая — но своя.