— Мам, ну правда, тебе показалось, — Дима отложил приборы, потупил взгляд и тихо пробормотал, — мы же условились провести этот вечер без ссор…
— Дим, я ведь тебе не зла желаю, — Марина старалась говорить спокойно, но в глазах застыл укор. — Я просто озвучиваю то, что вижу. Ты постоянно жертвуешь всем ради Татьяны! А как же внуки? Кто позаботится о них, кроме меня?
— Марина Валерьевна, — Татьяна не сдержалась и взглянула на свекровь, — вы всегда думаете только о своих личных переживаниях и обидах. Нас трое, и у каждого есть право на собственную точку зрения. Даже Глеб уже вовсю отстаивает своё «я сам!», сегодня утром продемонстрировал.
Марина моментально обернулась к невестке.
— Не стоит меня учить, Танечка. Я тебя сразу раскусила. Ты даже традиционный борщ приготовить не в состоянии, вечно со своей киноа экспериментируешь, — Марина язвительно усмехнулась. — Уж поверь, о детях я точно пекусь больше твоего!
В воздухе повисла гнетущая тишина, густая, как ноябрьская морось. На кухне за стеной тихонько работал холодильник. За дверью стояли двое детей, которые в этом возрасте больше всего нуждались в любви, заботе и гармонии между родителями.
***
Миновала неделя.
Каждое утро Марина доставала свежее, идеально выглаженное постельное белье из стиральной машины, благоухающее порошком с ароматом «Весенних цветов». Хотя она работала всего три дня в неделю, она машинально, как запрограммированный механизм, продолжала делать это сама. «Я все для внуков, для сына… не для себя же», – твердила она себе.
Однако что-то внутри Марины постепенно надламывалось. Однажды она нечаянно подслушала разговор Тани и Димки за дверью детской:
– Тише! Мама услышит… Опять придётся оправдываться, сил нет.
«Неужели они меня боятся?» – неприятное ощущение ледяного холода поселилось в груди. Но кто-то же должен говорить правду! Марина считала, что заслужила это право.
Вечерами семья собиралась за ужином. На первый взгляд, все как обычно: дети пьют какао, у Дмитрия – блокнот с расчетами, у Татьяны – планшет с информацией о будущих матерях и младенцах.
– Тань, – ласково начала Марина, – ну хоть иногда готовь нормальную еду, детям нужны витамины. Я вот кабачков привезла, все лето растила…
– Марина Валерьевна, о детях заботится наш педиатр, – сухо ответила Таня, почти не поднимая глаз, – и ваша закуска прекрасна, просто… у меня была вчера 36-часовая смена. Я немного утомлена.
– Все устают! – резко возразила Марина. – Я одна Васю растила, и еще двое детей, и все успевала! И не ворчала по пустякам.
Дмитрий молча изучал край стола. На мгновение Марина поймала его взгляд, в котором читались упрямство и… усталость. Усталость от них обеих.
В доме царила напряженная атмосфера. Не из-за тесноты, а из-за густой, плотной завесы недовольства. Таня все чаще задерживалась на работе. Дети проводили дни в саду, а вечерами капризничали, требуя внимания мамы. Марина, по привычке, ждала сына, накрывая на двоих. Так и жили. Вернее, крались на цыпочках, боясь разбудить бурю.
Как-то Марина тихо сказала:
– Я знаю, почему сейчас семьи распадаются. Женщины строят карьеру, а мужья занимаются домом и детьми. Раньше такого не было…
Таня ничего не ответила, лишь крепче сжала кулаки.
Однажды в воскресенье Марина набралась смелости:
– Тань, я могу помочь убрать после завтрака. Только ты посуду плохо моешь… Она скрипит на зубах!
Таня застыла у хрустального графина.
– Марина Валерьевна, вы опять…
А Дмитрий, не поднимая головы, тихо произнес:
– Мам, хватит… Просто… дайте нам пожить.
Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. Раз и навсегда.
Но Марина не услышала или не захотела услышать. Сердце разрывалось от обиды и боли: никто и никогда не разговаривал с ней, матерью, таким тоном.
На следующий вечер Татьяна пришла с работы очень поздно и без сил.
– Прости, – прошептала она Дмитрию, – я очень устала…
Марина пристально посмотрела на нее.
– Долго это будет продолжаться? Дети тебя не видят, сын стал тебе чужим, ты только послушай! – Ее голос звучал как крик израненной души, нервы были на пределе.
Прошла ещё одна неделя.
У Дмитрия появился новый блокнот: «Доходы-расходы». Он подсчитывал: ипотека – 48 тысяч в месяц, детский сад для двоих – 21 тысяча. Плюс расходы на еду, коммунальные услуги, лекарства… Машина нуждается в ремонте. Отпуска не было уже три года. Но он молчал, как настоящий мужчина.
Таня отгораживалась от всего мира. Маленькие ручки Анечки обнимали её за шею:
– Мамочка, не плачь. Я люблю тебя…
Марина проводила время в своей комнате, окруженная старыми фотографиями и грамотами с пионерских времен. Иногда она доставала старую открытку «С 8 марта, любимая мамочка!» с детским почерком сына. Перечитывала ее. И что-то щемило в груди…
И вот настал вечер, когда все разрешилось.
***
Воскресный вечер клонился к завершению.
Кухонный пейзаж почти не менялся: в кастрюле остывал борщ, на столе виднелись остатки муки, детские кружки с недопитым компотом. Марина окидывает взглядом холодильник, затем машинально пытается собрать разбросанные игрушки – без энтузиазма, скорее по привычке.
Из детской комнаты выходит измученная Таня:
— Уложила… У Глеба опять жар. Завтра придется брать выходной.
Марина, не сдержавшись, набрасывается на нее, как когда-то ее собственная мать на нее:
— И кто в этом виноват, скажи на милость?! У тебя же одна «работа-работа» в голове, о доме совсем забыла! Семь лет на это смотрю! Все делаешь через силу, постоянно на взводе. Ты не мать, а робот – только о работе и думаешь.
Татьяна словно окаменела. В ее голосе не осталось и следа усталости и обиды – лишь тишина, самая тягостная из возможных.
Дмитрий, как всегда, мечется между двух огней – он стоит, переминаясь с ноги на ногу, у окна, пытаясь жестом примирения разрядить обстановку:
— Мам, давай без…
Но Марина уже не слышит его. Словно вся ее жизнь, вся ее любовь, вся ее «жертва ради сына» – вырываются наружу одним гневным потоком:
— Ты НЕ достойна моего сына! – будто прокричала она в пустоту. – Ты хоть представляешь, сколько я ради него выстрадала? На двух работах вкалывала, все на себе тащила, ночей не досыпала, школа, институт, женитьба! А ты… ты все испортила. Главное – тянула моего сына «в свою сторону».
Каждое слово пропитано злобой, копившейся годами. Злобой за невысказанные обиды, за то, что теперь слушают не ее, за то, что не она – центр этого мира.
В этот момент Татьяна даже не сразу повернулась. Воцарилась зловещая тишина. Лишь тиканье часов и тихий детский кашель из спальни нарушали ее.
Затем она произнесла – тихо, почти ровно, но от каждого слова веяло ледяным холодом:
— Вы не родили сына, вы – вырастили себе долг. И я устала каждый день участвовать в вашей борьбе за власть. Вы сами разрушаете все, к чему прикасаетесь. Я не ваша противница, Марина Валерьевна. Но жить рядом с вами – все равно, что ежедневно обжигать руки… и из-за этого теперь страдают дети. И ваш сын.
Татьяна посмотрела на Дмитрия, ее голос дрожал, но взгляд оставался твердым:
— Либо вы оставите нас в покое, либо я сама заберу детей. Потому что я не позволю вам уничтожить мою семью.
Все замерли в напряженном молчании. Дмитрий смотрел в пол, словно ища спасения в щели между паркетинами. Марина – ее губы беззвучно шептали слова, которых хватило бы еще на множество ссор… но теперь они словно разбивались о невидимую преграду.
В тот миг Татьяна казалась выше, увереннее, мудрее – на целую жизнь.
Марина же, наоборот, словно сжалась, потеряла опору.
Тишина… Десять секунд, двадцать…
Впервые за все эти годы ей нечего было ответить.
Утро. Дом наполнен гнетущей пустотой. Таня собирает детские вещи: куклу, книгу, запасную обувь. Дмитрий стоит в коридоре с рюкзаком – взгляд опущен, руки слегка дрожат.
— Мам, — тихо говорит он Марине, — я поживу с Таней у ее родителей. Надеюсь, мы еще увидимся. Просто… нам очень тяжело.
Марина молчит в ответ. Лишь обмахивается платком, а глаза красные от слез и усталости.
В коридоре долго звучит эхо пустых шагов.
***
Два месяца пролетели.
В квартире Марины поселилась гнетущая, липкая тишина. Вещи сына – ветровка, забавный пластмассовый самолетик, оставленный Глебом под диваном, потерянная заколка Ани – все оставалось на своих местах, нетронутым. Марина старалась не заходить в детскую, словно опасаясь нарушить покой прошлого.
Теперь она жила в одиночестве. Рядом старый радиоприемник, на подоконнике хризантемы, а за спиной – шкаф с фотографиями, будто музей памяти: Дима – пятилетний в костюме зайчика, выпускной вечер в школе, свадьба с Таней, где Марина улыбается с натяжкой, губы плотно сжаты, а пальцы побелели от напряжения. Тогда, в тот день, она еще верила, что все наладится, «если держать ситуацию под контролем».
Теперь никто ничего не контролировал. Все развалилось.
Люди часто задаются вопросом: что есть справедливость? Где моя правда? Но правда оказалась жестокой. Сын не звонил – или звонил редко, как будто чужой человек. Лишь короткое:
– Привет, мам. Как ты? Все в порядке… Мы на месте.
Иногда Марина слышала детский голос на заднем плане:
– Папа, дай мне фломастер!
– Пап, ты с нами будешь завтракать?
Но для нее места за этим завтраком не было.
Татьяна переехала к своим родителям, где царил свой уклад – строгий порядок, взаимное уважение, мама-ветеран, все четко, по расписанию. Марина мысленно сотни раз представляла, как Таню теперь будут жалеть, угощать супом и говорить: «Бедняжка ты наша, Танюша!» И что-то жгло ее изнутри – неконтролируемое, злое, даже сейчас.
Однажды Марине позвонила подруга, Валентина:
– Держишься?
– А что мне остается? – резко ответила Марина.
– Помири их, Марин, позвони, признай хоть что-то… Без тебя их дом – не дом.
Марина долго молчала в трубку.
– Нет, Валя. Я считаю, что меня предали. Родную мать предали. Вот так…
Она выключила телефон. Снова слезы. Снова обида – липкая, отвратительная и густая, как патока. Это все Таня. Все она. Сын… сын… он должен был выбрать меня…
Она пыталась жить дальше. Ходила в школу, проверяла тетради. Позвонили из районной больницы – нужны были кураторы для школьных проектов. Марина согласилась: чтобы дни не тянулись бесцельно. Но вечера… вечера разрывали сердце на части.
Однажды на улице Марина встретила Аню с бабушкой по материнской линии – они шли по двору, держась за руки, Аня рассказывала:
– А моя бабушка Таня нам сказки каждый вечер рассказывает!
– А бабушка Марина? – невзначай спросила новая бабушка.
Аня посмотрела на маму, потом прошептала:
– Я ее боюсь. Она всегда довольна, только когда нас нет…
Прошел год.
Марина стала чужой даже самой себе. Праздники – порознь. Дни рождения – фото на телефоне, сухое «спасибо». На день матери – смайлик от детей. И ничего больше.
Зимой Марина задергивает шторы: чужие огни не нужны, и так больно. Она слышит, как в соседней квартире поют дети – не ее. В ее доме нет запаха пыли после игр, только вымученный, идеальный порядок.
Весной Марина иногда садится у окна – переключает радиостанции, а душа все равно возвращается к тем дням, когда можно было стать добрее… Не стала. Осталась наедине со своей правдой – без сына и без внуков.
А на другом конце города Таня тоже несет свою усталость – теперь совсем другую. Без злости. Но иногда тоже смотрит в окно: «А что, если бы?..» Но эти «если бы» уже ничего не изменят.
Семья дала трещину – и не смогла восстановиться. Ни одна из женщин не решилась сделать первый шаг. И так часто бывает – больно всем, но особенно тем, кто мог бы стать главной радостью друг для друга. Не стали.
Марина перестала ждать звонков – начала просыпаться раньше будильника, забывать свои сны. Иногда ей кажется, что от ее когда-то большой семьи осталась только пыль на фотографиях да растущая гора упрямых, горьких обид.
Так закончилась эта история. Без прощения. Без нового начала. Без возвращения. Каждая осталась при своем – при своей боли.