Когда я захожу в вагон, мне кажется, что всё будет спокойно. Купе полупустое, проводница с лицом дежурной медсестры, соседи ещё не явились, чайник кипит лениво, как в советской учительской. В общем, всё предвещало, что ночь пройдёт в духе Чехова — скучно, но благородно.
Я не знал, что за стенкой меня ждёт не Чехов, а полноценный хорор в духе «Сияния», только без топора, зато с песнями шансона и орущим ребёнком.
Купе напротив заняла семья. Он — в майке с надписью «Отдыхаю с душой». Она — в тапках с пумой и характером кувалды. И дитя их — не мальчик, не девочка, а ураган без паузы, ритма и жалости.
— А давай я прыгну!
— Да попей уже воды, Вадик!
— Включи музыку, Славик, спать не хочется!
К десяти вечера Вадик окончательно выжил из головы все остатки человечности. Он прыгал с полки на пол, с пола на полку, как будто в жизни его была одна цель — найти скрипучую доску в этом вагоне. И он нашёл. Доску, не цель.
Я поднялся, вышел из темноты, как голос совести.
— Может быть, потише? Люди спят. Или стараются.
Он (батя) повернулся ко мне, поправляя цепь на шее — лицо у него было такое, будто я только что попросил его отказаться от Родины.
— Сейчас уже, сейчас. Уложим, — сказал он, как будто речь шла не о ребёнке, а о добытом лосе.
Блатняк продолжался до двенадцати. Песни о тюрьме, судьбе и честных людях в тени законов. Свет включался всякий раз, когда мама Вадика вспоминала о жажде. Вода у них, по-видимому, была только в бутылках с предсмертным хрустом.
К двум ночи я лежал внизу с глазами человека, у которого украли ночь. Я смотрел в потолок, а видел — своё будущее: усталость, раздражение и лёгкую мстительность.
Я злопамятный. Не по убеждениям, а по складу нервной системы.
Мой поезд прибывал в пять утра. А они ехали дальше. Значит, будут спать.
О, они будут спать.
В 4:20 я поднялся. Тихо, как монах. Включил свет — не резкий, но обидный. Заварил чай. Открыл термос с таким звуком, будто откупорил запечатанный крик. Затем печенье. Доставал медленно, с шуршанием и хрустом, как будто выбирал будущее.
Музыку я включил. Не громко. Чтобы другие не проснулись. Но достаточно, чтобы наши герои начали шевелиться. Сначала батя повернулся на бок и промычал. Потом мама Вадика приподнялась и уставилась на меня, как на радиоприёмник времён войны.
— Извините, не спится, — сказал я. — А чай, знаете ли, лучше заходит под утро.
Они ничего не ответили. Лишь ребёнок заворочался. Он, возможно, был единственным, кто искренне не понимал, за что всё это.
Поезд опоздал на час. Я сидел, читал газету, пил чай, слушал свой плейлист: «Бах, немного джаза, пара шорохов пакета». И не отвёл глаз, пока не наступила моя станция.
Собираясь, я посмотрел на них. Лица были помятые, как от старого матраса. Усталость в них гнездилась, как голуби на вокзале.
— Всего доброго, — сказал я. — Хорошей дороги. И — поменьше музыки на ночь. Вредит сну.
Я вышел. У меня был чемодан, недосып и торжественное чувство справедливости. Что-то вроде тихой победы в личной войне, о которой никто, кроме меня, не знал.