Читаю перевод Ирины Богушевской коронных коэновских строчек:
Знал царь Давид секретный лад,
Господь его был слышать рад,
И тот секрет теперь понять могу я...
— и думаю: сейчас спою!
Красивый же перевод, и звучит тоже вполне себе. Вот только кухонный стул куда-то пропал... да и не он один.
В том-то и проблема: слишком уж много всего в этот текст заложено, и нереально в переводе всё это передать. Там ведь минимум два смысловых слоя: библейский сюжет про царя-песнопевца, и то, что связано с авторским альтер-эго, живым человеком, его творчеством и его любовью. И повсюду ещё дополнительные аллюзии.
Те же отрезанные волосы (у Богушевской они,кстати, исчезли), разумеется, напоминают об отрезанных волосах ветхозаветного персонажа, только не титульного царя Давида, а Самсона (который, лишившись благодаря коварной Далиле волос, потерял свою фантастическую силу, а дальше было только хуже), но ещё и об умершем первенце уже самого Давида от соблазнительной Вирсавии (ведь heir «наследник» созвучно hair «волосы»); применительно же к обыденной реальности — это обозначение бытовых конфликтов, которые случаются и у самых любящих людей, а заодно и примета времени: как раз в пору написания песни в разгаре была эпохи хиппи, которым добропорядочные граждане настоятельно советовали: cut your hair, hippie — подстригись, мол, будь, как все.
Да, всего этого в рамках довольно компактного песенного текста передать невозможно, и потому перевод неминуемо сужает сферу внимания. Богушевская, например, сосредотачивается на обще-любовной теме (что и логично). Хотя в источнике есть и о совсем другом. Вот, скажем, подстрочник одного из куплетов:
Я старался изо всех сил — этого было мало
Я не мог ощутить, поэтому пытался прикоснуться
Я сказал правду, я явился не затем, чтобы тебя обмануть
И пусть даже всё пошло не так
Я предстану перед властителем песни
С одной «Аллилуйей» на языке
Это явно не только о любви. Но и о любви у Коэна сказано так, что мало не покажется. Следующие строки даже и не пытаюсь перевести, скажу только: ну вот кто, кто ещё сможет сказать так откровенно о самом телесном и при этом соединить его с самым возвышенным, да ещё так, чтобы это звучало не глупо и не пошло, а абсолютно естественно, как вздох?! —
And remember when I moved in you
The holy dove was moving too
And every breath we drew was hallelujah
...И в каждом нашем вдохе — благодарность.
А ещё — и это не претензия, а всего лишь констатация — перевод Богушевской в первой своей половине ещё более-менее близок к оригиналу, но чем дальше, тем сильнее от него отходит; и, в результате, представляет собой не столько перевод, сколько отдельное произведение, вдохновлённое Леонардом Коэном.
Взять, например, строчку: «И каждый поднял чёрный флаг» — и дальше про бой, про то, что любовь стала войной.
Она отталкивается от следующего фрагмента оригинала (передам в подстрочнике):
И я видел твой флаг на мраморной арке
Любовь — не победный марш
Это холодная и сломленная «Аллилуйя»
Ну, довольно далеко, по-моему. В оригинале, скорее, про то, что итог любви не так прекрасен, как может поначалу показаться, не триумф и ликование, а боль и разочарование. Не про процесс, а про результат. Немного как у Пушкина в донжуанском «Каменном госте»: юная красавица поет и веселится, окруженная кавалерами, а один, самый пожилой из них, мрачно изрекает: ну, ещё лет пять попляшешь, а потом красота уйдёт, станешь ты никому не нужна, и веселье кончится.
Вот Коэн и выступает в роли такого сумрачного пророка, Богушевская же настолько далеко не заглядывает... Да и кому хочется? Вон, одна британская группа когда-то пела про помянутого выше Самсона и Далилу совсем в ином ключе, а другая группа — израильская, кстати — сделала свою «Аллилуйю» развесёлым общеевропейским танцевальным хитом. Молодо-зелено... Но какие наши годы. Все там будем, как завещал великий Коэн.