Вечер. Чужие окна уже жёлты, потом поочерёдно гаснут. По двору идёт привычная тишина, только в кухне тепло - огонёк лампы, капли дождя по стеклу, кот Граф тихо урчит у батареи. Я сижу в любимом кресле подле стола, пытаюсь доесть кашу - мама, как всегда, требует, чтобы я ела нормально, «как человек».
- Настя, ну что ты, каша же полезная, давай хотя бы ещё ложечку.
- Мам, я поела… Я с работы устала, честно.
Мама никогда не унимается. Её глаза - тёплые, по-матерински заботливые, но если присмотреться внимательнее - за морщинками тревога. Именно сейчас, когда мне почти сорок, я впервые понимаю: она будто считает минуты моей жизни математически. То суп, то шарфик потеплее, то вопрос наш, извечный:
- Ну что, Настёна, как у тебя там… на личном? Никого не встретила?
Тогда я отодвигаю тарелку, замираю, хватаюсь за чашку - прятаться за такую мелочь легче, чем лезть в разговор.
- Мам, да не встретила. И не ищу пока, если честно, - выходит раздражённо, но вяло. Всё, как обычно.
Тишина густеет. Мама глубоко вздыхает, смахивает крошки.
- Просто ты уже взрослая… Тебе, нам обеим, хочется, чтоб у тебя кто-то был. Стабильность. Настоящая семья.
Я вздыхаю громче, чем следовало бы, молча встаю, чтобы унести посуду.
- Всё нормально, мам. Я сама решу… Пожалуйста.
В этот момент в груди снова поднимается тревожная усталость. Каждое слово мамы звучит привычно, даже слишком - как пластинка, которая не умеет меняться. Откуда у меня эта тоска? Разве ей плохо со мной? Или мне с самой собой?
Из окна видно, как фонари расплываются в лужах. Скоро весна.
- Ладно, Анастасия, отдыхай… Я пойду полотенца повешу. Ты не забудь чай выпить, - мама уходит. Шаркающие шаги, запах глажки, хлоп хлоп - дом живёт своей жизнью.
В этот вечер мне почему-то хочется плакать. Но я взрослая, мама считает, что я вообще почти старая уже… А всё ещё чувствую себя маленькой, в чём-то виноватой.
Я сажусь за компьютер. Бумаги, цифры - моя стихия. Здесь никто не спрашивает, почему я одна.
Вопросы мелькают в голове, как надоедливые мошки: Кому я что должна? Почему жизнь одной - сразу «неправильная»?
И так - каждый вечер. Каждый вечер, как по нотам.
Утро начинается привычно - я уже могу предугадывать, какой будет у мамы настрой, даже по тому, как она стучит ложкой по чашке.
- Настя, вставай, опоздаешь… Яйца сварила. Хочешь бутерброды к кофе?
Я никогда не хотела бутербродов к кофе, но мама привыкла заботиться, как умеет. Я надеваю халат, механически заглядываю в зеркало. Всё та же я - волосы в небрежный узел, мешки под глазами. Сегодня понедельник, значит, мне удастся уйти пораньше.
На работе подруга Маринка ловит меня в коридоре - глаза у неё лукавые, нос всегда шелушится, как у ребёнка.
- Ну что, опять мама придавила? - шепчет, будто знает всё на свете.
Я улыбаюсь криво:
- Каждый вечер одно и то же. Скажи, почему ей так важно, чтобы я… ну, вышла? Зачем ей мой муж больше, чем мне?
- Потому что она верит, что только семья делает женщину настоящей, - улыбается Маринка, но у неё в голосе щемящее понимание. - Нашим мамам по-другому не положено было. У тебя хоть свобода есть, Настюха. А у меня, если что, муж где-то сигареты по ночам ворует…
Я смеюсь - громко, нервно. Хочется кричать: «Пусть хоть кто-нибудь перестанет во мне искать чужое счастье!» Но кому? Всё равно ведь не поймёт никто.
Вечером мама задерживается. Я сижу, ем всухомятку сыр и звоню Маринке.
- Знаешь, я боюсь её обидеть. Она старается, а я будто постоянно её подводю… - говорю вполголоса, чтобы не слышно было через стену.
- Ты не подводишь, ты живёшь, как можешь. Она же из любви… - тихо отвечает подруга, и я вдруг понимаю: мне по-настоящему страшно стать врагом для самой родной.
***
Тем временем мама, пока я сижу на работе, встречает тётю Веру - соседку, с которой делят все городские новости. У подъезда пахнет мокрым асфальтом.
- Лида, ты что такая уставшая?
- Да разве ж у меня сердце спокойно? Настя дома одна, не внуков - ни с кем поговорить, - вздыхает мама, нервно вертит угол платка. - Вон, у Полины трое, всё воскресенье дом вверх дном стоит, а тут…
- Да что ты, Лидия Петровна, всё у вашей будет! Бог даст, выдашь, - тётя Вера щёлкает языком, подмигивает.
Но в мамином лице - тревога. Она не умеет верить в случай. Для неё счастье - не то, что приходит просто так. Его надо «сделать». И если дочь не делает - значит она плохая мать? Или сама Настя несчастна - а она, Лидия Петровна, не справилась?
***
Дома мы обе ходим по кухне осторожно, как по минному полю. Разговоры сжимаются до бытовых мелочей - у кого как со здоровьем, какие цены на молоко. Диалоги короткие, сухие.
- Ты поела?
- Поела.
Иногда мне хочется закричать, но я знаю, что голос сорвётся на слёзы. Иногда мама смотрит с укоряющей нежностью: «Ну когда ж ты…»
И я будто остываю, застываю в этом своём одиночестве. Не потому что одна, а потому что рядом даже самые близкие - и всё равно не слышат.
Иногда мы вдвоём находимся в одной квартире и будто в разных мирах. Я всё сильнее устаю. Тоска копится, нарастает, выходит за края.
***
Однажды вечером я просто сажусь на диван, обнимаю колени и думаю - как звучит моё собственное счастье? На что оно похоже?
Словно бы вот оно, рядом, но его не дадут взять - потому что «так не полагается».
И в сотый раз ночью не могу заснуть: вдруг я правда навсегда останусь тут, в этой бесконечной кухне ожиданий?
Это случилось внезапно, как всё важное.
Утром, когда я пробегала на кухню за ключами, мама снова - будто бы между делом, будто впервые - спросила:
- Настя, ну почему нельзя подумать о семье, пока не поздно?
И в этот раз… что‑то во мне оборвалось. Не нашлось больше ни терпения, ни спокойствия, ни привычной вежливой улыбки.
Я развернулась резко, чуть не уронив чашку. Сердце стучит глухо и тяжело.
- Мам! Ты действительно думаешь, что я не хочу счастья?! Думаешь, мне весело одной тут сидеть? - голос срывается, в глазах вдруг жжёт. - Но счастье - это не только муж! Почему я только и должна, что оправдывать твои ожидания? Почему для тебя всё так просто: замуж - и всё наладится, вот словно новая мебель купится, и в жизни порядок…
Мама резко поднимает глаза от стола, в лице стоп-кадр: обида, испуг, раздражение.
- Я просто боюсь за тебя. Ты же у меня одна… Я не понимаю, зачем так упрямиться? Всем же надо… - Она пытается замять разговор привычными словами-обёртками, но я не даю продолжить.
- Мне не надо так! Мне хорошо своей жизнью - работой, книгами, друзьями, котом этим вечным… Почему ты никак не увидишь, что я живая, а не просто твой проект? - тепло ладоней уходит в дрожь, голос резко обрывается.
Молчание висит, как зимний пуховый платок - тяжёлое, мокрое, горькое. Оно - стена.
- Прости, - шепчу почти беззвучно, и сразу хочется раствориться в комнате, стать невидимой, маленькой.
Мама молчит. Она впервые реально не знает, что ответить. Обида и тревога в её глазах огромные - как огромный, неподъёмный мешок.
Я ухожу, хлопнув дверью мягко - по-своему, чтобы только громко не было.
День проходит - не помню, чем он заполнен: руки делают привычное, мысли же где-то в кулаке стянуты. Не хочется возвращаться домой, но надо. Надо - потому что дом всё равно что крошки после еды: устал, но свой.
Вечером, как ни странно, мама не выходит встречать. На кухне темно, запах печёного хлеба. Я незаметно благодарна ей за это молчание. И всё-таки в груди саднит.
Я не хочу быть чужой для самой родной, - думаю перед сном, - и не хочу больше жить не своей жизнью.
И где в этом всём истина? Чем заплатить за право быть собой?
Прошло три дня - в доме стояла звенящая пустота. Мы почти не встречались в кухне: то я специально задерживалась на работе, то мама вдруг «забывала» разогреть суп к моему приходу. Каждый запирался в своей тишине.
На четвёртый день вечером, возвращаясь домой, я вдруг заметила: на полочке у старого серванта лежит мамино письмо. Сердце слегка заныло - такой детской болью. Я вспомнила, как лет в девять, за что-то обидевшись, писала маме записку: «Мама, не сердись, я тебя всё равно люблю» - неловким крошечным почерком, с рисунком кривого котёнка.
Письмо было не мне - это была моя записка, хранимая десятки лет.
Я осторожно взяла в руки, провела пальцем по бумаге - знакомые буковки, даже кляксы на месте. В груди стяжкой защемило: сколько лет мама жила вот так - боясь потерять, теряя?
Тихо заходит мама. Я не сразу вижу: на её лице что-то изменилось, кожа кажется чуть прозрачней, глаза не твёрдые - а растерянные, по-детски добрые.
- Прости меня, Настя… Я тут вдруг подумала… - Она опускает глаза, мнёт костяшку пальца. - Я, оказывается… не умею спрашивать, что тебе на самом деле надо. Всегда думала, как у меня было. А у тебя ведь своя жизнь. Ты же правда счастлива, когда занимаешься своими делами?
Я киваю. Горло сушит, глотаю слёзы.
- Да, мам. Мне хорошо вот так. Я люблю свою работу. Я - ну вот я, какая есть… - голос то и дело дрожит, но внутри впервые за долгое время рождается легкость.
Мама садится напротив, кружит в руках чашку:
- Расскажи мне про твою бухгалтерию. Ты же там недавно какой-то отчёт спасла, да? Ну расскажи, как у тебя на работе…
Я смеюсь - всхлипываю и смеюсь одновременно. Что-то щёлкает: мы - снова вместе, не идеальная пара «мать-дочь», но двое взрослых людей, которые учатся слышать друг друга.
- А у тебя, мам, как с тётей Верой дела? - спрашиваю в ответ. - Снова она спорит с дворником?
И вдруг становится просто и по-домашнему легко.
Как будто я снова - маленькая, а мама - защищает меня не только от простуды, но и от своей тревоги.
С того вечера что-то меняется. Мама больше не спрашивает, когда я выйду замуж. Иногда соскучится, конечно, вздохнёт: «Ну вот кабы внуки…», - но всегда чуть виновато.
А я - перестаю прятаться. Зову на кухню на чай, рассказываю подробности жизни. У нас есть и тишина, и разговоры. Есть обида, но больше - принятия. Не идеальные мы, но по-своему счастливые.
Я понимаю: быть собой - труднее, чем подстроиться. Но это наконец-то возможное счастье.
…Вечер. В кухне тепло, Граф урчит. Мы с мамой молчим - но молчим уже не о разном, а вместе.