Долгим осенним вечером, когда за окном ветер гнал по небу тучи, а огонь в печи потрескивал, отбрасывая на стены дрожащие тени. Дед Семён вдруг оторвался от починки лаптя и поднял глаза на внучку.
— Слыхал я от отца такую историю… — начал он негромко, и голос его стал каким-то глухим, будто доносился издалека.
Катя, сидевшая на лавке с прялкой, сразу отвлеклась от работы. В избе стало тихо, только часы на стене мерно постукивали.
— Какую, деда? — спросила она, откладывая кудель в сторону.
— Как в деревне одной двоедушник жил…
— Двоедушник? — переспросила Катя, нахмурившись. — Кто это?
Дед Семён медленно выпрямился, потер поясницу и вздохнул. Его лицо в тусклом свете лучины казалось ещё более морщинистым, а глаза — тёмными, бездонными, будто хранящими десятки таких же странных историй.
— А это человек… — начал он, обводя взглядом избу, будто проверяя, не подслушивает ли кто. — Обычный с виду, ничем не приметный. Вот только внутри у него, окромя своей души, богом данной, живёт ещё одна…
Катя невольно придвинулась ближе.
— Вторая душа?
— И не душа даже, — прошептал дед, наклоняясь к ней. — А что-то иное… тёмное, лихое. Днём его и не распознать — ходит, работает, разговаривает, как все. А ночью, как заснёт, так эта нечисть из него выходит и творит, что захочет.
— И… что же она творит? — Катя невольно оглянулась на тёмный угол избы.
Дед Семён усмехнулся, но в его глазах не было веселья.
— А вот послушай…
Он замолчал, давая внучке прочувствовать тишину, прерываемую лишь потрескиванием огня. Потом начал рассказ — медленно, растягивая слова, будто боясь произнести лишнее.
— Когда отец мой молодым был, неженатым ещё, пошёл он в город, в рабочие наниматься…
И тут голос деда стал ещё тише, почти шёпотом, словно он боялся, что кто-то услышит его даже сейчас, спустя столько лет.
— И вот, идёт он, уже смеркаться начинает, а на пути деревенька…
Катя замерла. Ветер за окном вдруг завыл громче, будто сама ночь прислушивалась к рассказу.
Отец мой шёл тогда по старой просёлочной дороге, утопая в осенней грязи. Лапти его давно размокли, ноги ныли от усталости, а до города оставалось ещё добрых полдня пути. Вокруг темнел лес, редкие берёзы стояли как призраки в вечерних сумерках. Уже начал моросить холодный дождь, когда впереди показались первые избы деревни – покосившиеся, с потемневшими от времени брёвнами, будто прижавшиеся друг к другу от страха перед окружающей их глушью.
Решив проситься на ночлег, отец выбрал крайнюю избу – самую бедную на вид, с провалившейся кое-где соломенной крышей. "Бедняк бедняка пустит охотнее", – подумал он, стуча в потемневшую от сырости дверь.
Дверь со скрипом отворила старуха – маленькая, сгорбленная, с лицом, изборождённым глубокими морщинами. Глаза её были мутными, будто затянутыми плёнкой, но в них мелькнуло что-то настороженное, когда она разглядывала нежданного гостя.
– Ночуй, коли не брезгуешь, – буркнула она после недолгого молчания, пропуская отца в избу.
Внутри было тесно и сумрачно. Воздух пах сыростью, печным дымом и чем-то ещё – сладковатым и неприятным. В углу, на лавке, сидел мужчина лет сорока и что-то бормотал себе под нос, перебирая грязными пальцами щепки. Это был Гришка, младший сын старухи.
– Не в себе он у меня, – пояснила хозяйка, кивая в его сторону. – С рождения такой...
Гришка поднял голову и уставился на отца пустым, бессмысленным взглядом. Его лицо было одутловатым, рот полуоткрыт, а по подбородку стекала слюна. Но что-то в этом взгляде заставило отца невольно отвести глаза – будто за этой пустотой скрывалось что-то... наблюдающее.
Старуха поставила на стол горшок с варёной картошкой.
– Садись, поужинаем.
Ужин прошёл в тягостном молчании. Старуха изредка задавала отцу вопросы, но сама говорила мало, а Гришка так и сидел, ковыряя в тарелке, словно не понимая, что перед ним еда.
Когда стемнело окончательно, старуха забралась на печь, отцу постелила на сундуке, а Гришке – на той же лавке, где он сидел.
– Спи, путник, – сказала старуха, поворачиваясь к стене.
Но отцу не спалось. Луна, выглянув из-за туч, залила избу холодным светом, и тени на стенах зашевелились, будто живые.
И тогда он увидел...
Гришка внезапно сел на лавке. Медленно, неестественно, как кукла на тугой пружине. Его глаза, тусклые днём, теперь блестели в лунном свете, словно у кота. Он повернул голову и уставился на отца.
Тот замер, почувствовав, как по спине побежали мурашки.
Гришка не моргал.
Потом – резко, как подкошенный, упал назад, вытянулся и затих.
И тогда из-под лавки выскользнул чёрный кот...
Луна, пробиваясь сквозь запотевшее оконце, застыла на полу серебристой лужей. Отец лежал неподвижно, но сон бежал от него – каждый шорох в старой избе заставлял сердце биться чаще. Вдруг Гришка резко дёрнулся, как кукла на нитках, и замер, уставившись в потолок. Его пальцы судорожно впились в края лавки, суставы побелели от напряжения.
Воздух в избе вдруг стал густым, тяжёлым, словно наполнился дымом от невидимого огня. Отец почувствовал, как по спине пробежал ледяной пот. Он прикрыл глаза, оставив узкую щель между ресницами, и сквозь неё наблюдал, как грудь Гришки перестала подниматься – будто жизнь покинула его тело.
Тогда из-под лавки, из чёрной щели между половицами, выползла тень.
Сначала это было просто пятно – бесформенное, колеблющееся. Но постепенно оно вытягивалось, густело, обретая очертания. Большая чёрная кошка, шерсть которой не отражала лунный свет, а будто впитывала его, вбирая в себя саму тьму. Жёлтые глаза,медленно повернулись в сторону отца.
Он затаил дыхание.
Кот потянулся, выгнув спину дугой, и бесшумно ступил на пол. Его лапы не оставляли следов на рассыпанной по половицам соломе. Он подошёл к двери, и тогда отец увидел нечто, от чего кровь застыла в жилах – передние лапы зверя не были лапами. Длинные, костлявые пальцы с грязными когтями поддели щеколду, и дверь со скрипом приоткрылась.
Отец лежал, не смея пошевелиться, пока тварь не скрылась в сенях. Тогда он осторожно поднялся, чувствуя, как дрожат колени. "Бежать? Но куда, в ночь, в незнакомом месте?" Мысль о том, чтобы остаться в избе со спящей старухой и... тем, что осталось от Гришки, была ещё страшнее.
Он вышел во двор, и холодный ветер ударил в лицо. Луна, теперь ясная и холодная, освещала дорожку, по которой скользила чёрная тень. Отец, сам не зная зачем, пошёл следом.
Кот крался вдоль плетня, сливаясь с тенями, и привёл его к крайней избе на краю деревни. Окно там было не завешено, и сквозь мутное стекло отец увидел, как внутри, посреди горницы, стоит Гришка. Но это был уже не тот пустоглазый дурачок – его фигура казалась выше, плечи шире, а пальцы, длинные и костлявые, медленно шевелились в воздухе, будто что-то ощупывали.
На лавке спала девушка, её светлые волосы растрепались по подушке. Гришка наклонился над ней, и его рот вдруг растянулся – шире, чем возможно, обнажая ряды мелких острых зубов. Изо рта девушки потянулся синеватый пар, и Гришка жадно втягивал его, раздуваясь, как опарыш на падали.
Отец отпрянул, случайно задев ветку. Гришка резко поднял голову – их взгляды встретились сквозь стекло. И тогда то, что притворялось человеком, улыбнулось.
Отец бежал, не разбирая дороги, пока не рухнул под старым дубом на окраине деревни. Ветви дерева скрипели над ним, будто смеясь. Он знал – утром ему придётся вернуться в ту избу. Ведь там, под холщовой подушкой, осталось материнское благословение – маленькая иконка, которую он не мог оставить.
А пока он сидел, прижавшись спиной к шершавой коре, и смотрел, как чёрная тень скользит обратно к дому старухи...
Первые лучи солнца едва тронули макушки деревьев, когда отец, весь продрогший, слез с дуба. Ноги одеревенели от долгого сидения в неудобной позе, а в груди стучало, будто пойманная птица. Он медленно побрёл обратно к избе, каждый шаг давался с трудом - то ли от усталости, то ли от невысказанного ужаса.
Двор встретил его зловещей тишиной. Даже привычного утреннего кудахтанья кур не было слышно. Дверь в избу оказалась приоткрытой, будто его уже ждали. В горнице пахло пеплом и чем-то затхлым, как в давно не проветриваемом погребе.
Старуха возилась у печи, её сгорбленная фигура казалась особенно хрупкой в сером утреннем свете. Но когда она обернулась, отец увидел в её глазах нечто, заставившее кровь стынуть в жилах - твёрдый, почти молодой блеск, совершенно не соответствующий её возрасту.
"А я уж думала, ты сбежал, путник", - проскрипела она, и в голосе её слышалась странная насмешка.
Гришка сидел на своём обычном месте. Но какая разница была с вчерашним! Щёки порозовели, глаза блестели, а по всему телу разлилась какая-то странная полнота. Он ухмылялся, показывая редкие жёлтые зубы, и его пальцы нервно перебирали край стола.
"Спасибо за ночлег", - пробормотал отец, торопливо шагая к сундуку, где оставил свои вещи. Рука его дрожала, когда он поднимал холщовую подушку - иконка была на месте, но... перевёрнутая ликом вниз. Холодный пот выступил на спине.
"Хорошо спалось?" - неожиданно громко спросил Гришка. Голос его звучал непривычно звонко, без прежней туповатой протяжности. Отец вздрогнул, не в силах поднять глаза.
Когда он уже брался за скобу двери, старуха вдруг зашептала ему вслед: "Запомни, путник: что ночью видел - днём не вспоминай. А то наш Гришенька проголодается... Он ведь не только котом бывает. По ветру может прийти, по дыму, по тени..."
Отец выскочил на крыльцо, и тут его настиг последний ужас - в углу двора, в ящике для кур, лежали ощипанные птичьи тушки. Все до одной. И на каждой - крохотные следы зубов, будто кто-то высосал из них всю жизнь, не тронув мяса.
Он бежал без оглядки, пока не выбежал на большую дорогу. Только там осмелился остановиться, чтобы перевести дух. Рука автоматически полезла за иконкой - и тут он почувствовал, что деревяшка обгорела у него в пальцах, будто побывала в огне.
Ветер донёс до него последние слова, хотя деревня уже скрылась за поворотом: "Материнское благословение береги... Оно тебя спасло... На этот раз..."
Прошли долгие годы, прежде чем отец решился рассказать кому-то о той страшной ночи. Лишь когда его собственный сын, Семён, достиг совершеннолетия и собрался в дальнюю дорогу, старик, дрожащими руками давая иконку юноши, не выдержал и поведал свою историю.
Это было тихим вечером, когда последние солнечные лучи цеплялись за верхушки сосен за окном. Отец сидел у горящей печи, а его лицо, освещённое неровным пламенем, казалось особенно древним и морщинистым.
"Сынок, есть вещи, которые знать нужно," - начал он, и голос его звучал глухо, будто доносился из глубины колодца. "Чтобы, если встретишь подобное - сразу бы понял и ноги унёс."
Когда рассказ был окончен, в избе повисла тяжёлая тишина. Даже привычное потрескивание дров в печи казалось теперь зловещим. Семён-младший сидел бледный, пальцы его непроизвольно сжимали край скамьи.
"Так что же это было, отец?" - наконец выдохнул он.
Старик медленно покачал головой, его глаза отражали танцующие языки пламени.
"Двоедушник, сынок. Редкостная нечисть. Пока жив человек - в нём две души уживаются. Одна - божья, другая... не знаю чья. Днём он как все, а ночью - выходит та вторая сущность и творит что хочет."
Он замолчал, прислушиваясь к завыванию ветра за окном, затем продолжил, ещё тише:
"А когда помрёт такой человек - тут самое страшное начинается. Если похоронить его как обычного покойника - злая душа обратно в тело войдёт. И встанет он тогда... не упырём даже, а чем-то похуже. Особые обряды знать надо, чтобы упокоить такого навеки."
Семён почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Ветер за окном усилился, заставляя ставни постукивать, будто кто-то просился внутрь.
"Как же распознать такого, отец?"
Старик тяжело вздохнул, его пальцы нервно перебирали край одеяла.
"Днём - никак. Разве что глаза... иногда в них что-то не то мелькнёт. А ночью..." Он вдруг резко обернулся к окну, где на мгновение мелькнула тень. "Ночью, если увидишь, что кто-то спит и не дышит - беги. Беги без оглядки."
Он вдруг схватил сына за руку, и его пальцы были холодны как лёд.
"И никогда, слышишь, никогда не рассказывай таким, что видел их истинное лицо. Пока не знают они, что ты знаешь - ты в безопасности."
В ту ночь Семён-младший не сомкнул глаз. А утром, уходя в дорогу, он трижды осенил себя крестным знамением и никому не сказал, что мать дала ему не только иконку, но и маленький зашитый мешочек с освящённой землёй... на всякий случай.