— Ну и сколько это ещё будет продолжаться, Игорь? Месяц? Год? Вся жизнь?! — Лиля, облокотившись на дверной косяк, словно сторожевой пёс, не сводила глаз с мужчины, сидящего на полу с пожилой женщиной. Той самой, которая тихо что-то бормотала, перебирая ложки в шкатулке, как будто готовилась к званому ужину для кукольного театра.
Игорь не ответил сразу. Он поднёс матери стакан воды, проверил, не разлил ли. Потом поднялся и вытер руки о старую футболку — небрежно, будто вытер не воду, а раздражение.
— А как ты хочешь, чтобы это продолжалось, Лиль? — спокойно, почти утомлённо спросил он, и в этом спокойствии была такая тяжесть, что ей захотелось заорать. Но она сдержалась. Пока.
— Я хочу, чтобы мы начали жить как люди! А не как… сиделка и её ассистент! — Она шагнула вперёд. — У тебя же теперь есть я, Игорь! Или это не считается?
— У меня есть мать, — всё так же ровно ответил он. — Она не выбирала деменцию. И ты, кстати, знала, во что вписываешься.
— Во что я вписывалась, по-твоему? — вскипела Лиля, и голос её дрогнул. — Ты говорил, что у тебя всё под контролем! Что у тебя сиделка! А теперь ты сам чистишь ей зубы, Игорь! Ты даже забываешь, как меня зовут, когда зовёшь её по ночам!
Он отвёл взгляд.
Это было правдой. Несколько раз ночью, вскакивая с кровати, он действительно выкрикивал «Мама!», а не «Лиля». И каждый раз, когда просыпался от её крика в темноте: «Ты кто?! Где я?!», сердце его сжималось.
А потом утром Лиля смотрела на него с тем лицом, которое он однажды видел у фельдшера в морге: абсолютно холодное, пустое, деловое. Как будто у неё на груди бейдж: «Нахожусь здесь вынужденно».
— Я не могу больше, — тише, но чётко произнесла она. — Эта квартира пахнет таблетками и страхом. Я захожу — и будто попадаю в отделение неврологии. Мне страшно. Мне мерзко. Мне больно.
Он кивнул. Медленно. И пошёл на кухню.
Не потому, что разговор окончен. А потому что Лиля в таких состояниях — как граната без кольца: или ты от неё убегаешь, или взрываешься вместе с ней.
Она шла следом.
— Ты что, опять ей гречку варишь? Она же её плюёт! — Лиля всплеснула руками. — Господи, Игорь, да купи ты уже ей пюре детское! Или хотя бы не убирай каждый раз сам, когда она обделается! Пусть сиделка это делает — ты за неё платишь, между прочим, больше, чем мы тратим на еду!
— Сиделка приходит на шесть часов. Она не ночует. И не обнимает, когда мама дрожит от того, что «все умерли, и теперь за ней пришёл папа», — голос Игоря был хриплым. От недосыпа, от обиды, от жизни. — Я не собираюсь объяснять, почему хочу, чтобы ей было легче, Лиля. Это моя мать.
— А я кто, а?! — взвизгнула она. — Кресло временное, да? Заплатка между уходами сиделки?!
Он замер.
Посмотрел на неё.
Долго. Пронзительно. Будто впервые видел.
— Нет, — спокойно сказал он. — Но ты ведь именно так себя ощущаешь, да?
— А как иначе?! — Лиля опустила руки. — У нас даже секса уже нет. Тебе, прости, когда? Между подгузниками и валидолом? Или когда она спит в соседней комнате и скулит, как щенок?
Он не ответил. Только сел за стол и опустил голову в ладони.
— Я не виновата, что она больна, — мягче сказала Лиля, подходя ближе. — Но ты… ты позволяешь ей быть между нами. Она стоит стеной. А я не хочу жить в больничке.
— Значит, ты хочешь, чтобы я выбрал, — сказал он, не поднимая головы.
Она молчала.
Тишина между ними была вязкой, как манная каша в детстве, которую нельзя было ни проглотить, ни выблевать без последствий.
— Я просто хочу, чтобы ты подумал, — наконец проговорила она. — О себе. О нас. О будущем. Ты ведь не можешь быть её нянькой вечно. А я не хочу быть никем. Ты же мужчина. Сильный, умный. Но почему-то ведёшь себя как жертва.
Он поднял голову.
— Это не жертва. Это любовь. Может, ты слышала о такой?
Лиля фыркнула.
— Любовь — это когда двое. А не ты и твоя мать. А я — приложение.
— А я думал, что мы команда.
Он встал. Медленно.
— Но, видимо, ошибался.
— Ошибся, Игорь. Сильно ошибся.
Она вышла из кухни, стуча каблуками — как отбойный молоток по нервной системе. А он так и остался стоять, глядя в никуда. Только на стене часы тикали: "Время, Игорь. Время выбирать".
А в соседней комнате мать снова бормотала:
— А где мой Игорёчек?.. Не уходи… ты же мой мальчик…
Он сел обратно. И стал думать. О выборе, которого не должно было быть. О женщине, которая не помнила своего имени, но звала его каждый вечер. И о той, что прекрасно всё помнила — но уже начала стирать его.
Лиля швырнула сумку на кровать с видом коменданта военного училища. Сумка была новая, кожаная, с золотой фурнитурой — подарок Игоря «просто так». Ещё тогда, когда он пытался совмещать вечернюю кашу для матери и утренний кофе для неё.
— Значит, ты на неё злишься, да? — спросила Алёна, её подруга и коллега, закатив глаза так, будто это всё ей уже порядком осточертело.
— Да не на неё, на всю эту ситуацию! — Лиля уже вытащила дорожные баночки с косметикой и аккуратно их выстраивала, будто готовилась к экзамену в гостинице «Ритц». — Я, понимаешь, живу с мужчиной, который выбирает свою мать. Постоянно. Без вариантов. Всё остальное — мусор на обочине. И я — мусор, получается.
— Ну ты ж знала, куда лезешь, — Алёна потянулась на диване и пожала плечами. — Я б не смогла. Серьёзно. У меня бабка два года жила, так я к терапевту на уколы от нервов бегала. А у тебя деменция. Это вообще триллер.
Лиля вздохнула.
— А он… хороший, понимаешь? Вот до костей. Нормальный. Умный. Руки золотые. Дом — конфетка. Только вот с этой… его «святостью» жить невозможно. Она у него, как икона, перед которой он каждый вечер кланяется. Он даже её тапки переступает, чтоб не потревожить. Я однажды сказала — «она орет ночью, я не сплю», так он ушёл спать в гостиную. Чтобы ей, понимаешь ли, не мешать «чувствовать себя дома».
— Слушай, а ты не думала… — начала Алёна, и в голосе её зазвенел колкий металл — тот самый, что появляется у женщин, у которых с совестью давно разведены. — Ну, сделать, как делают в нормальных странах? В пансионат. Хороший. Современный. За городом. Там всё чисто, нянечки в белых халатах, даже бассейн есть. Ну или хоть какую-то… как сказать помягче…
— Утилизацию? — кисло хмыкнула Лиля. — Думала. И не просто думала.
Она вытащила из кармана бумажку с адресом.
— Есть один частный. Неофициальный, конечно. Но зато туда берут с любой стадией. Хоть с криками, хоть с подгузниками, хоть с тем, что человек «говорит с покойным папой» в три часа ночи.
Алёна приподняла брови.
— Ты серьёзно?
— Ага. Поеду туда завтра. С ней.
— А Игорь?
— Скажу, что хочу маму погулять вывезти. Он не заподозрит. Я ж приличная. Я же за него. Забочусь. Вот пусть и поверит.
Алёна замолчала. Потом осторожно добавила:
— А если он узнает?
Лиля медленно обернулась.
— Он не узнает. Если не лезть в GPS. Машина — моя. Телефон — у меня. Я не дура.
— Ты, может, и не дура… — Алёна встала, взяла сумочку. — Но ты точно не готова к последствиям. Он тебя точно простит, да?
— А мне не нужно прощение, — Лиля зажгла сигарету у открытого окна, чего раньше никогда не делала. — Мне нужно будущее. Без скулежа. Без протекших пелёнок. Без вечной вины, будто я должна жить в слезах, потому что у кого-то деменция. Это не мой крест. Не я рожала.
На следующий день всё пошло гладко.
Лиля была мила до приторности, звала женщину «мамочка», заплетала ей косу, даже дала в руки мягкую игрушку. По дороге в машине она включила ей в плеере советские песни — «Три года ты мне снилась» и прочие ностальгические яды.
— Мы едем гулять? — спросила мать Игоря, улыбаясь детской улыбкой.
— Конечно, мамочка, — ответила Лиля и включила поворотник на просёлочную дорогу. — Сейчас будет очень красиво. Цветочки, птички. Там хорошие люди. Очень хорошие.
У ворот стоял мужчина в потёртом пуховике, хотя на улице была жара. Вид у него был вполне приличный — по крайней мере, зубы были на месте, а глаза не бегали, как у шулера.
Лиля отдала документы, пару купюр, что заранее приготовила. Всё было сделано быстро. Она не смотрела, как женщину уводят за высокий серый забор.
А когда вернулась в машину и включила зажигание, рука дрожала.
Но всего пару минут. Потом пришло облегчение. Свобода. Воздух. Чистый салон. Пустое заднее сиденье.
Телефон Игоря она заблокировала на час — «не беспокоить». Дома сказала, что мать устала, осталась у её подруги в пригороде «погостить, подышать воздухом».
— С какой подругой? — удивился Игорь.
— Ну, у меня же есть друзья, в отличие от тебя, — съязвила Лиля. — У которых бабушка недавно умерла. Комната свободна. Дача — лепота. Цветочки, птички, всё как ты любишь.
Игорь задумался. Сказал «ну ладно» — и всё.
А ночью что-то пошло не так.
На кухне свет не горел, но кофе варился.
Игорь стоял, облокотившись о подоконник, и держал в руке смартфон.
— Лиль… — голос у него был слишком ровный. Так говорят перед землетрясением. — А ты уверена, что отвезла маму на дачу?
— В смысле? — она влетела в кухню в халате, изображая искреннее удивление. — Конечно уверена! Ты думаешь, я её выкинула где-то?!
— Ага, именно об этом думаю, — он развернул к ней экран.
На нём было изображение с GPS. Маленький красный круг.
И адрес. Очень знакомый адрес.
— Ты же забыла, что я подключал трекинг к твоей машине, когда ты её на штрафстоянке дважды теряла, — мягко сказал он. — И вот что странно. Почему же твоя «дачная поездка» закончилась в промышленной зоне, рядом с заброшенной территорией?
— Это… — Лиля отступила на шаг. — Там… у меня подруга… забыла кошелёк…
— Там нет домов, Лиля. Там даже кошек нет. Только один частный пансионат. Без вывески. Знаешь, что там с людьми делают?
Он подошёл ближе. Очень близко.
— Они умирают. Медленно. Потому что у них забирают не только воспоминания, но и воздух. Там нет цветов. Там нет птичек. Там — крики за закрытыми шторами. Я был там, Лиль. Сегодня. Через три часа после тебя.
— Игорь… — Лиля попятилась, наткнулась на спинку стула. — Я… я просто хотела нам жизни. Хотела, чтобы ты выбрал меня!
— Я выбрал бы тебя.
Если бы ты не выбросила мою мать, как мешок с мусором.
Он говорил спокойно. Но в этом спокойствии было столько ледяного гнева, что воздух между ними трещал.
— Уходи, — сказал он тихо. — Сейчас. Пока я ещё могу говорить. Пока я не сделал того, чего пожалею. Уходи, Лиля.
Она хотела что-то сказать. Объяснить. Найти оправдание. Но слова застряли в горле. А Игорь уже отвернулся. Не крикнул, не позвал, не попросил остаться.
Он просто сел на стул и достал из кармана очки — те, что мать всё время теряла.
И начал их протирать.
Словно готовился к очередному дню. Где нет Лили. Но есть мать. И ответственность. И одиночество. С которым он, как всегда, справится сам.
Игорь не выходил из дома два дня. Он не звонил, не отвечал на сообщения и не открывал дверь, когда приходили соседи. В квартире было тихо, только за стеной — еле уловимый скрип: мать тёрла подоконник тряпкой. Делала вид, что моет окно, которого там уже не было. В её мире — оно было. Там пели птицы, звенели трамваи, а он, Игорь, был ещё мальчишкой с ободранными коленками, который бежал домой из школы. Мать всегда его ждала. И теперь — она тоже ждала.
Он смотрел на неё и не знал, как жить дальше. Не из-за Лили — её он пережил уже к утру. Не из-за злости, нет. Просто потому, что всё внутри выгорело. Осталась пустота, в которой звенел один-единственный вопрос: а он сам — хороший человек? Тот, кто может быть счастлив, пока рядом человек, забывший, кто он сам?
В ту же ночь он снова поехал в тот самый дом. Не потому, что надо — а потому что не мог не поехать. Хотел убедиться, что мать в порядке, что никто не посмел к ней прикоснуться, пока он был рядом.
Перед воротами снова стоял тот самый мужчина в пуховике.
— Ну чё, опять? — тот узнал его сразу. — Так вы ж забрали уже. Или снова хотите привезти?
Игорь сжал кулаки.
— Если я когда-нибудь узнаю, что вы…
— Да не ори ты, — буркнул тот. — У нас всё по-человечески. Деньги есть — место есть. Нет денег — гуляй. Но мы не бьем, не привязываем. Мы не нелюди, в отличие от тех, кто сюда своих тащит. Особенно молодые. Им же дети мешают, старики мешают, болезни мешают. Все мешают, кроме зеркала с их отражением.
— Мне тоже мешает, — тихо сказал Игорь. — Только я не сдаюсь.
Тот пожал плечами.
— Ты, может, и не сдаёшься. Но ты один. А это хуже. Это затягивает. Как воронка. Будешь тонуть и думать, что так и надо. А потом — хоп — и никому не нужен.
На третий день приехала Лиля. С вещами. И с наглой уверенностью, будто они просто поругались из-за пельменей.
— Я всё обдумала, — заявила она с порога. — Давай, может, начнём заново? Я — не ангел, ты сам знаешь. У меня своё представление о жизни. Я не могу жить в доме, где пахнет мочой и где телевизор стоит в тарелке с супом. Но я… я могу меняться. Ради тебя.
Он смотрел на неё и молчал.
Мать в этот момент вышла из комнаты в одном носке и с расстёгнутой рубашкой. Увидела Лилю — и замерла. Потом улыбнулась.
— Это вы… из магазина? С хлебом?
Лиля отвела глаза.
— Нет, тётя, я не из магазина. Я...
— Ой, ну и не надо. А то те из магазина всё время мухлюют. То хлеб несвежий, то сдачу не дают…
Она ушла обратно, как ни в чём не бывало.
Игорь закрыл дверь. Остался один на один с Лилей.
— А ты… Ты что-то поняла вообще? — спросил он устало. — Или просто испугалась, что я не побежал за тобой с розами и слезами?
— Я поняла, что ты хороший. И что таких больше нет. Что ты не кинешь, не обманешь, не подставишь. Просто ты сам себе мешаешь. Ты живёшь не своей жизнью, Игорь. Ты живёшь за троих. А я хочу, чтобы ты жил для себя. Для нас.
— А если «нас» невозможно без неё?
— Тогда нет и «нас», — холодно сказала она.
Он кивнул. Даже не с обидой — с пониманием.
— Вот и всё, — сказал он. — Теперь ты честная. Поздно, правда.
На кухне снова звенела ложка — мать размешивала чай, которого не было. Она смотрела на Игоря и улыбалась, словно знала, что он сделал правильный выбор.
— А ты кто у меня? — спросила она.
Он наклонился, поправил ей воротник.
— Я — тот, кто остался.
— А-а, понятно, — она замолчала. — Ты у меня умный. Прям как папа был. Только папа умер… или нет? Я всё путаю.
Он кивнул.
— Всё правильно, мама. Он умер. А мы живы. Пока.
Через неделю он нашёл новую сиделку. Та оказалась пожилой женщиной из Киргизии — тихая, спокойная, с добрыми руками. Мать её приняла как свою.
На стене в коридоре он повесил фотографию: мать, он, ещё совсем мальчик, и отец — серьёзный мужчина в рубашке с отложенным воротником. Все трое смотрели в камеру, будто в будущее, которое тогда казалось светлым и бесконечным.
Он смотрел на фото и думал:
— А вдруг и правда так надо? Не предавать. Не выбирать лёгкое. Не отказываться от своих. Даже когда страшно. Даже когда один.
Он мог бы быть с Лилей. Без хлопот. Без запаха лекарств и без бормотаний по ночам.
Но он остался.
Потому что если не он — то кто?
На почте его окликнули.
— Игорь?! Привет, помнишь меня? Это же я, Мишка Комаров, с третьего подъезда!
— Миша? Чёрт, конечно помню!
— Слушай, говорят, ты один остался. А мать у тебя… всё там же? Ты молодец, брат. Все бы так.
— Не все, Миш. Да и я не святой. Просто другого варианта не вижу.
Это ж моя мать.
Финал:
Он шёл домой с пакетом — таблетки, йогурт, свежая газета. Солнце било в глаза, спина ныла. Но он улыбался.
Потому что знал: он сделал правильно. Даже если это никому не нужно. Даже если никто не похлопает. Даже если Лиля больше не вернётся.
Он сделал правильно.
А это — единственное, что по-настоящему важно.
Конец.