— Мам, это я. Открой.
Лариса Николаевна застыла с чашкой в руках. За окном ноябрьский дождь стучал по подоконнику, а голос за дверью звучал знакомо и в то же время чуждо. Двадцать лет — целая вечность.
— Ты что, глухая совсем? Открывай давай, мне холодно стоять.
Она поставила чашку на стол, руки дрожали. На столе лежала та самая фотография — малыш в голубой шапочке, которого она сфотографировала в последний раз перед разводом. Потом Витька забрал Андрюшу и исчез.
— Сейчас, сейчас иду...
Дверь скрипнула, и на пороге стоял высокий мужчина с тяжёлым взглядом. Чужой совершенно. Только глаза — те же серые, как у неё.
— Андрей?
— Ну да. А ты думала, кто? Дед Мороз?
Он прошёл в прихожую, стряхнул с куртки капли дождя. Осмотрелся, будто оценивал — стоит ли здесь задерживаться.
— Что случилось? Где... где папа?
— Папаша помер. Три дня назад. Сердце.
Слова ударили её как кувалдой. Витя — мёртв? Тот самый Витя, который когда-то клялся ей в любви, а потом забрал сына и растворился в воздухе?
— Как... как это произошло?
— На работе свалился. Скорую не дождался. — Андрей снял ботинки, поставил их ровно у порога. — Мне некуда больше идти. Квартира съёмная была, хозяйка выгнала. Денег нет.
— Конечно, конечно, проходи. Садись. Я сейчас чай поставлю.
— Не надо чай. Мне бы переночевать пару дней, пока не разберусь с документами.
Лариса метнулась на кухню, включила чайник. Руки не слушались. Сын. Её мальчик. Вернулся. Но какой же он чужой, холодный...
— Ты ешь что-нибудь? Котлеты есть, борщ вчерашний...
— Да пофиг. Что дашь.
Она заметила, как он оглядывает комнату. Старенький диван, торшер с жёлтым абажуром, книжные полки до потолка. На стене висела его детская фотография — трёхлетний пацан с мячиком.
— Это я? — кивнул он на снимок.
— Да. Ты тогда мячик потерял и плакал целый день.
— Не помню.
Конечно, не помнит. Ему было всего четыре, когда Витька увёз его. Говорил, что женщина не сможет воспитать мужика. Что ей лучше новую жизнь начать. А сам через месяц женился на другой.
— Андрюша... — она подошла ближе, хотела коснуться его руки.
— Андрей. Просто Андрей.
— Прости. Я просто... столько лет ждала. Думала, ты придёшь, напишешь хотя бы...
— Папаша сказал, что ты от нас отказалась. Что тебе семья не нужна была.
Лариса опустилась на стул. Вот оно. Витькина месть. Он отравил сына против неё, сделал её виноватой.
— Это неправда. Я боролась за тебя в суде. Папа забрал тебя силой...
— Неважно уже. Всё в прошлом.
Но ей было важно. Очень важно. Все эти годы она винила себя, думала — может, действительно плохая мать? Может, не боролась достаточно сильно?
— Покажи мне свою комнату, — сказал Андрей, поднимаясь. — Устал я.
— Там, в конце коридора. Я сейчас постель постелю.
Она пошла вперёд, толкнула дверь детской комнаты. Всё было как двадцать лет назад — кровать-машинка, полка с игрушками, письменный стол. Даже обои с мишками не переклеивала.
Андрей остановился на пороге.
— Ты что, музей устроила?
— Я... думала, ты вернёшься. Хотела, чтобы всё было как прежде.
— Мне тридцать лет. Я не в детском саду.
— Знаю. Просто... не могла ничего менять. Это всё, что у меня от тебя осталось.
Андрей молча прошёл к окну, потрогал занавеску с корабликами. На подоконнике стояли выцветшие машинки, а в углу — плюшевый медведь с оторванным ухом.
— Этого мишку ты всегда с собой таскал. Боба звал.
— Боба? — он взял игрушку, повертел в руках. — Странное имя.
— Ты сам придумал. Говорил, что он тебя от монстров защищает.
Лариса достала из шкафа свежее бельё, начала застилать кровать. Руки дрожали от волнения. Сын дома. Её мальчик дома.
— Слушай, а что с отцом делать будем? Похороны, документы всякие...
— Завтра съездим в морг. Оформим всё как положено. — Она разгладила простыню. — Ты не волнуйся, денег у меня есть.
— Откуда? Работаешь где-то?
— В школе технички. Зарплата небольшая, но на жизнь хватает. Откладываю помаленьку.
— На что откладываешь?
Она замолчала. Не скажешь же, что двадцать лет откладывала на случай, если сын вернётся. На случай, если понадобится ему помочь.
— На всякий случай. Мало ли что в жизни бывает.
Андрей сел на кровать, пружины скрипнули. Кровать была детская, коротковата для его роста.
— Тесновато тут.
— Могу диван в зале постелить...
— Не надо. Перебьюсь.
Он лёг, закинул руки за голову. Лариса стояла рядом, не зная, что делать дальше. Хотелось спросить про его жизнь, про работу, про то, был ли он счастлив все эти годы. Но боялась — вдруг снова скажет что-то колючее?
— Андрей... а ты женат? Дети есть?
— Нет. Зачем мне это?
— Как зачем? Семья — это же счастье...
— Ага. Как у вас с папашей было? Такое счастье, что даже ребёнка не поделили.
Слова резанули. Лариса отвернулась к окну. Дождь усилился, капли текли по стеклу, как слёзы.
— Мы были молодые, глупые. Не умели договариваться...
— Не умели или не хотели?
— Хотели. Очень хотели. Но гордость мешала.
Она обернулась. Андрей лежал с закрытыми глазами, но не спал — лицо было напряжённое.
— Я пойду борщ погрею. Покушаешь?
— Не хочу.
— Ну хоть попробуй. Ты такой худой...
— Мам, не надо. Я взрослый человек.
— Ну хоть попробуй. Ты такой худой...
— Мам, не надо. Я взрослый человек.
"Мам". Он сказал "мам". Первый раз за вечер. Лариса почувствовала, как что-то тёплое разлилось в груди.
Утром Лариса проснулась от запаха жареных яиц. Встала, накинула халат и пошла на кухню. Андрей стоял у плиты, переворачивал яичницу.
— Доброе утро. Ты рано встаёшь.
— Привык. На стройке в шесть подъём был.
— Ты строителем работал?
— Разнорабочим. Кто возьмёт без образования?
Он выложил яичницу на две тарелки, поставил на стол. Хлеб нарезал ровными ломтиками, как в армии.
— Спасибо. Я обычно только чай утром пью.
— Надо нормально есть. Ты совсем худая.
Они позавтракали молча. Лариса украдкой разглядывала сына. Крупные рабочие руки, шрам на подбородке, усталые глаза. Жизнь потрепала его изрядно.
— Андрей, а почему ты раньше не приходил? Адрес же знал...
— Папаша запрещал. Говорил, ты нас предала, новую семью завела. Зачем мешать?
— Какую семью? Я одна всё время была.
— Одна? — он поднял голову. — А мужики?
— Были. Но серьёзных отношений не получалось. Всё время думала о тебе.
— Бред какой-то. Молодая женщина, красивая... Могла замуж выйти, детей нарожать.
— Не хотела. У меня уже был ребёнок. Просто недоступный.
Андрей отложил вилку, смотрел на неё внимательно.
— Ты серьёзно двадцать лет ждала?
— Серьёзно. Каждый день думала — а вдруг позвонишь? Или в дверь постучишь?
— Папаша сказал, что ты сама от меня отказалась. Что тебе карьера важнее была.
— Какая карьера, Андрюша? Я технички работаю. Полы мою, окна протираю. Это разве карьера?
Впервые он выглядел растерянным. Покрутил в руках хлебную корку.
— Значит, он врал?
— Врал. Я в суд подавала, к юристам ездила. Но тогда матерям редко детей оставляли. А у твоего отца связи были, деньги.
— Суки... — процедил он сквозь зубы.
— Не ругайся. Он умер. Зачем злобу носить?
— Легко говорить. А я двадцать лет думал, что мать меня бросила.
В голосе прорвалась боль. Настоящая, детская боль. Лариса протянула руку, накрыла его ладонь своей.
— Прости меня. Надо было сильнее бороться.
Он не убрал руку. Сидел, смотрел в окно. На улице было серо и мокро.
— После похорон съеду. Не буду мешать.
— Куда съедешь? У тебя же денег нет, работы нет...
— Найду что-нибудь. Перебьюсь.
— Не надо никуда ехать. Оставайся. Дом большой, места хватит.
— Зачем тебе это? Я же чужой почти.
— Не чужой. Ты мой сын. Единственный.
Андрей поднялся, подошёл к окну. Стоял долго, руки в карманах.
— Не знаю... Привык один жить.
— А я привыкла одна. Но это не значит, что правильно.
— Ладно. Посмотрим. Сначала с отцом разберёмся.
Лариса встала, начала убирать посуду. Радости было много, но и страха тоже. А вдруг не получится? А вдруг он всё-таки уйдёт?
Похороны прошли тихо. Пришли только коллеги Виктора да несколько соседей. Андрей стоял у гроба как каменный, не проронил ни слезинки. А Лариса плакала — не по бывшему мужу, а по тем годам, что украл у неё и сына.
Вечером вернулись домой усталые, вымотанные. Андрей сел в кресло, закрыл глаза.
— Всё. Больше никого у меня нет.
— Неправда. Я есть.
— Ты? А кто ты мне после двадцати лет?
Слова прозвучали жестоко, но Лариса услышала в них не злобу, а растерянность. Он боялся поверить, что кто-то может его любить просто так.
— Хочешь, покажу тебе кое-что?
Она пошла в спальню, достала из комода старую коробку. Принесла в комнату, поставила на стол.
— Что это?
— Открой.
Андрей снял крышку. В коробке лежали детские вещи — крошечная распашонка, пинетки, первые ботиночки. А под ними — пачка писем.
— Я писала тебе каждый год. В день рождения. Рассказывала, как живу, что делаю. Думала — вдруг когда-нибудь дойдут до тебя.
Он взял одно письмо, развернул. Почерк был аккуратный, женский.
— "Моему дорогому Андрюше. Сегодня тебе исполняется десять лет. Интересно, какой ты стал? Высокий? По-прежнему любишь машинки?"
Голос у него дрогнул. Взял второе письмо.
— "Пятнадцать лет... Наверное, уже в школу не хочешь ходить. Я в твоём возрасте тоже хотела побыстрее взрослой стать..."
— Мам, хватит. Не надо.
— Надо. Ты должен знать правду. Я ни дня не забывала о тебе. Ни одного дня.
Андрей сложил письма обратно, откинулся в кресле. Молчал долго. Лариса боялась пошевелиться.
— Знаешь, что самое поганое? — наконец заговорил он. — Я ждал, что ты придёшь. До семи лет ждал. Каждый день к окну прибегал — а вдруг мама идёт? А потом папаша сказал, что ты в Америку уехала. К богатому дяде. И я поверил.
— В Америку? Господи, откуда он это взял?
— Хрен его знает. Я тогда ревел неделю. А он говорил — забудь, мужики не плачут. Новую маму найдём.
— И нашёл?
— Нашёл. Тётка Люда. Злая как собака. Меня ремнём лупила за каждую провинность. Говорила — раз тебя родная мать бросила, значит, ты плохой.
Лариса почувствовала, как внутри всё переворачивается. Её мальчика били, унижали, внушали, что он никому не нужен.
— Прости меня. Я должна была найти способ забрать тебя.
— Не твоя вина. Папаша сволочь был ещё та.
Андрей встал, подошёл к окну. На улице зажглись фонари, город погружался в вечер.
— А помнишь, как мы в парк ходили? Я на качелях качался, а ты рядом стояла?
— Помню. Ты всё время просил — ещё, ещё! А я боялась, что упадёшь.
— И мороженое покупала. Эскимо в шоколаде.
— Ты его сначала облизывал, потом шоколад ел отдельно.
Он повернулся к ней, и впервые за два дня на его лице появилась почти улыбка.
— Странно. Почему я это помню, а про ссоры ваши с папашой — нет?
— Потому что ребёнок запоминает любовь, а не злость. Хорошее сильнее плохого.
— Ну хз. У меня наоборот как-то.
— Потому что тебя учили не доверять. Но это можно изменить.
Андрей вернулся в кресло, взял коробку с письмами.
— Можно я их все прочитаю? Потом, когда один буду?
— Конечно. Они твои.
— Мам... а если я останусь... ты не будешь ко мне лезть с нравоучениями? Я не привык, чтобы кто-то мной командовал.
— Не буду. Ты взрослый. Сам знаешь, что делать.
— И кормить насильно не будешь?
— Нет. Но готовить буду. Просто потому что люблю готовить.
— Ладно. Тогда попробуем.
Прошёл месяц. Андрей устроился слесарем на завод, работал в дневную смену. Возвращался домой усталый, но не хмурый, как в первые дни. За ужином рассказывал про работу, мастера вредного, который всех доставал.
— Говорит мне: "Ты тут не начальник!" А я ему: "И не собираюсь им быть. Мне лишь бы работу делать нормально."
— Правильно. Главное — не конфликтовать.
— Да я привык. С папашей жил — тот ещё зануда был.
Лариса мыла посуду, а Андрей вытирал. Притёрлись потихоньку. Он больше не спрашивал разрешения заварить чай или посмотреть телевизор. А она не вздрагивала каждый раз, когда он приходил — вдруг последний раз.
— Мам, а давай завтра в тот парк съездим? Где ты меня на качелях качала?
— Зачем? Там же ничего интересного...
— Просто хочу посмотреть. Проверить, не наврала ли ты про мороженое.
Она засмеялась. Первый раз засмеялась по-настоящему с тех пор, как он вернулся.
— Не наврала. И качели те же самые стоят. Видела недавно.
— Тогда поехали. И мороженое купим. Эскимо в шоколаде.
Утром они сели в автобус, доехали до парка. Андрей остановился у детской площадки, смотрел на качели.
— Помнишь, ты говорила — "держись крепче, а то упадёшь"?
— Говорила. И ты отвечал — "не упаду, я сильный!"
— Глупый был...
— Не глупый. Смелый.
Они купили мороженое в киоске, сели на лавочку. Андрей аккуратно обкусывал шоколад, как в детстве.
— Мам, а если бы папаша не забрал меня тогда... мы бы жили вместе?
— Жили бы. Обязательно жили бы.
— И я бы институт закончил?
— Может быть. А может, в техникум пошёл бы. Главное — был бы дома.
— Жалко. Столько времени потеряли...
Лариса взяла его за руку. Большую, рабочую, с мозолями.
— Не потеряли. Нашли друг друга. Это главное.
— Да. Нашли.
Он не убрал руку. Сидели молча, смотрели, как дети играют на площадке. Мамы стояли рядом, следили, чтобы не упали.
— Знаешь, что странно? — сказал Андрей. — Я думал, что дом — это где тебя никто не достаёт. А оказывается, дом — это где тебя ждут.
— Теперь ты знаешь.
— Теперь знаю.
Вечером вернулись довольные. Лариса приготовила любимые Андрюшины котлеты — он признался, что помнит их вкус. За ужином он вдруг сказал:
— Мам, а можно я тебе на день рождения подарок куплю? Нормальный такой.
— Зачем тратиться? Мне ничего не нужно.
— Нужно. Двадцать подарков задолжал. Надо отдавать.
— Ладно. Но недорогой.
— Посмотрим.
Он улыбнулся, и в этой улыбке она увидела своего маленького Андрюшу — того, что качался на качелях и просил ещё мороженого.
Дом снова стал домом.