Дверь квартиры хлопнула за спиной с обречённым скрипом старой калоши, словно прощаясь с последней надеждой на покой. Я скинула туфли, не глядя — они, скорее всего, шлёпнулись под вешалку, а не на полку. Туда им и дорога, как и мне сейчас. Сумка с ноутбуком рухнула на пол, издав глухой, протестующий стук. Я чувствовала себя не просто выжатым лимоном, а лимоном, из которого выдавили даже косточки. Одиннадцать часов в офисе, три бесконечных созвона, два отчёта, от которых рябило в глазах, и поток писем — Ниагарский водопад чужой головной боли. Всё это высасывало из меня силы, как старый пылесос последнюю пылинку из ковра.
«Лера, ты дома?» — донёсся голос Артёма из кухни. Звон посуды намекал, что он уже хозяйничает, что радовало и настораживало одновременно. «Ага!» — буркнула я, стаскивая пальто и вешая его на шатающийся крючок. Горький, но уютный запах кофе потянулся по коридору, пробиваясь сквозь затхлость старого подъезда. Но даже он не мог разбудить во мне второе дыхание. Хотелось рухнуть на диван, зарыться в подушку и притвориться, что мир за пределами нашей однушки исчез.
В гостиной часы показывали начало вечера, но для меня он был финалом изнурительного марафона. Артём вышел из кухни с огромной кружкой дымящегося кофе. Его тёмные волосы были взъерошены, а на серой футболке красовалось пятно томатной пасты — след ужина, который он, видимо, начал готовить. Лицо его, освещённое тусклой лампой, казалось одновременно знакомым и чужим. «Ну что, как день?» — спросил он, привалившись к косяку. Тон был лёгким, почти игривым, но взгляд выдавал: он ждал моего привычного рассказа о работе, коллегах, о том, как всё бесит, но я справляюсь.
«Выжила», — коротко ответила я, падая на диван и закрывая глаза. «Устала». Артём хмыкнул, отхлебнув кофе. «Устала?» — переспросил он с ноткой, от которой внутри что-то болезненно сжалось. — «Моя мамочка никогда не уставала. Так что живо на кухню». Я открыла глаза. Он стоял, ухмыляясь, считая свою шутку гениальной. Но в его словах сквозил намёк, слишком знакомый. Его мать, Ольга Петровна, была легендой: борщ на двадцать человек, трое детей, работа в три смены, и при этом — идеальный вид, будто из салона. Я никогда её не видела — она умерла до нашей свадьбы, — но её тень висела над нашей жизнью, как судья, измеряющий мои домашние подвиги.
«Серьёзно?» — медленно проговорила я, чувствуя, как усталость сменяется раздражением. — «Теперь мне борщ варить, потому что твоя мама была супер-женщиной?» Артём пожал плечами, не убирая ухмылку. «Ну, не борщ, но ужин бы не помешал. Я картошку почистил. Нарежь и в духовку закинь». В его глазах не было иронии. Он правда ждал, что я встану и начну шинковать овощи после рабочего дня, где я тонула в проблемах, которые он не пытался понять.
«Артём», — начала я, стараясь держать голос ровным. — «Я работала весь день. Устала. Может, ты сам сделаешь ужин?» Он поднял брови, будто я предложила абсурд. «Я? Я же картошку почистил. И ты всегда говорила, что готовка тебя расслабляет».
«Расслабляет», — я чуть не рассмеялась, но смех застрял в горле. — «Когда я не падаю с ног. Я не робот, Артём. И не твоя мама».
Он поставил кружку на стол и скрестил руки. «Знаешь, моя мама как-то справлялась. И на работе, и дома. И никто не жаловался». Это был удар ниже пояса. Кровь прилила к щекам. Сравнение с его матерью резало, как нож, вонзённый в самолюбие. Я встала, чувствуя, как внутри закипает ярость.
«Окей», — мой голос стал холоднее, чем я ожидала. — «Давай разберёмся. Ты правда думаешь, что я должна быть как твоя мама? Потому что я — это я. У меня работа, которая выжимает меня досуха. Я не подписывалась быть твоей кухаркой, пока ты попиваешь кофе и вспоминаешь, как твоя мама всё успевала».
Артём открыл рот, но я подняла руку. «Нет, подожди. Ты хочешь ужин? Отлично. Но сначала послушай». Я шагнула вперёд, слова, копившиеся годами, рвались наружу. «Ты хоть раз задумывался, каково быть мной? Вставать в шесть утра, чтобы успеть на созвон с заказчиком, который считает, что я должна работать 24/7? Бегать по встречам, писать отчёты, решать чужие проблемы? А потом слышать, что я, видите ли, устала? А ты? Сидишь в офисе, где три перерыва на кофе и никаких дедлайнов, висящих над головой, как топор. И ждёшь, что я буду скакать на кухню, потому что твоя мама так делала».
Артём замер. Ухмылка исчезла, сменившись смесью удивления и стыда. Тусклый свет лампы подчёркивал морщинки у его глаз — следы усталости, о которой он никогда не говорил. «Лер, я…» — начал он, но я не дала договорить.
«Нет, я ещё не закончила. Знаешь, почему твоя мама никогда не уставала? Потому что не смела сказать об этом. В её время женщине полагалось молчать и тянуть всё на себе, даже если она разваливалась. Но я не она. Я не буду притворяться, что у меня бесконечные силы, чтобы ты чувствовал себя комфортно. И если ты хочешь, чтобы я была копией твоей мамы, то, может, тебе стоит жениться на её памяти, а не на мне».
Тишина накрыла комнату, тяжёлая, как мокрое одеяло. За окном скрипели качели во дворе, где-то капала вода. Артём смотрел на меня, моргая, будто пытаясь осмыслить сказанное. Его пальцы нервно теребили край футболки. Я видела, как в его голове крутятся мысли, но слов не было. И вдруг он отвёл взгляд, опустив плечи.
«Лера», — выдавил он тише, чем обычно. — «Я… не хотел тебя обидеть. Просто пошутил».
Я скрестила руки. «Это не шутка, Артём. Это твоё представление о том, как всё должно быть. Но жизнь — не музей памяти твоей мамы. Я твоя жена, а не экспонат».
Он потёр затылок, глядя в пол. Его лицо, обычно такое уверенное, теперь казалось растерянным, почти мальчишеским. «Прости», — сказал он, поднимая глаза. — «Я правда не думал, что это так прозвучит. Просто… мама всегда была такой… сильной. Я думал, это нормально. Что так и должно быть».
Я молчала, чувствуя, как гнев отступает, уступая усталости — не физической, а той, что копится от недосказанных слов. В его голосе была искренность, но за ней — тень другой правды. Ольга Петровна не была просто «сильной». Она была женщиной, которая жертвовала собой, потому что не видела иного пути. И Артём, сам того не понимая, нёс этот груз ожиданий, как эстафету.
«Артём», — я вздохнула. — «Я не против готовить или убираться. Но хочу, чтобы это было по-честному. Чтобы мы делили всё пополам. Я тоже человек, а не машина для домашних дел».
Он кивнул, переваривая слова. «Окей», — сказал он. — «Давай так. Я закончу ужин, а ты иди приляг. Или в душ. Или что хочешь».
Я прищурилась. «Серьёзно?»
«Серьёзно», — он улыбнулся, но без иронии. — «И прости ещё раз. Я правда облажался».
Я кивнула и пошла в ванную. Горячий душ смыл раздражение, а пар, пахнущий лавандовым гелем, окутал, как мягкое одеяло. Когда я вернулась в гостиную, на столе стояла запеканка из картошки и курицы. Аромат розмарина и чеснока наполнил комнату, заглушая запах старой мебели. Артём сидел за столом, глядя на меня с лёгкой улыбкой.
«Ну что, шеф-повар одобряет?» — спросил он, пододвигая тарелку.
Я рассмеялась впервые за вечер. «Пока не попробую, не скажу», — ответила, беря вилку.
Мы ели в тишине, но это была не та тяжёлая тишина, что давила раньше. Это была тишина, в которой рождалось понимание. За окном гудел ветер, лампа мигала, отбрасывая тёплые тени на стены. Я знала, что нам предстоит ещё многое обсудить, многое изменить. Но в тот момент, с тарелкой тёплой запеканки и мужем, который впервые посмотрел на меня как на равную, я чувствовала, что мы на правильном пути.
И всё же в глубине души шевельнулась мысль: а что, если тень его матери не уйдёт? Что, если она — не просто память, а часть его, которую он никогда не отпустит? Я отогнала эту мысль, но она, как холодный сквозняк, осталась где-то на краю сознания.