В бараке пахло теснотой, махрой, самогоном и мужицкой тоской. Сквозняк шептал сквозь щели, и струна на расстроенной гитаре подрагивала сама по себе — будто в ней кто-то жил, из тех, что не дошёл до конца дороги. Или дошёл, да не туда.
Сидели молча. Курили. Витя-Козёл, Павлуха Крепкий и я. В углу спал Семён Шнырь, то ли пьяный, то ли просто притворялся. У него было лицо такое — всегда будто ушёл от всех и навсегда. Сухое, почти без кожи.
— Думаешь, убьют? — вдруг спросил Павлуха.
— Да кого тут убьют, — хрипло ответил Витя. — Мы сами уже не живые. Разве живое так пьёт?
— Не пьём — провожаем, — сказал я. — Себя, друг друга. Всех.
За стенкой кто-то кашлянул. Может, старшина — у него туберкулёз, не лечат. Не до него. А может, тень чья-то бродит, бывшая.
Весной нас перекинули на запад. В лагере сказали: "Вы теперь штурмовая группа. Передовая." Мы переглянулись, поняли. Передовая — это когда вперёд, а назад нельзя. Ни шагу.
Шли по глине, по вонючей жиже, по раскисшим дорогам. Броня впереди, мы следом. Земля гудела под нами, как будто кто-то снизу стучался: мол, хватит, хватит уже топтать.
В бою всё смешалось. Земля, крик, кто-то кричал "мама", кто-то "бей фашистов", кто-то молча умирал. Я видел, как у Вити-Козла открылась грудь — как консервную банку вскрыли. А он ещё шаг сделал. Потом упал. Так и остался — лицом в мох.
Павлуху разорвало на куски. Рядом. Я только и понял, что уши заложило, а потом что-то липкое стекло по щеке. Кровь — не своя. Павлухина.
Семёна не стало на третий день. Заслали в разведку, не вернулся. На вопрос — "где он?" — командир сказал: "Там." И махнул рукой, как будто махал мухе.
А потом было затишье. Мы лежали в воронке. Было тихо. Даже птицы замолкли.
Я достал корку хлеба. Последнюю. Сухую, как папин ремень. Разломил. Себе половинку. Вторую положил рядом — Павлухе. Вити. Семёну. Пусть по чуть-чуть, но с нами.
Поднял глаза — флаг. Прострелен, в дырках, будто истыкали его ножами. А всё равно он был красный. И как-то жутко ясно вдруг стало — больше нас никто не помнит. Ни мать, ни Родина, ни те, что в штабе сидят. Только мы друг у друга.
Когда нас всё же сменили, я остался один. "Хороший солдат", — сказали. "Пойдёшь дальше." А куда — дальше? К новым воронкам? К другим простреленным флагам?
Я не знал. Только шёл. Потому что назад нельзя.
Ни шагу назад.
