Меня зовут Алина. Мне 25 лет. И я никогда не знала своего отца.
Мама всегда говорила, что он ушёл, когда мне было всего несколько месяцев. Сначала — “на время”, потом — “на совсем”. Ни писем, ни звонков, ни алиментов. Только одна старая фотография, где он молодой, с сигаретой в зубах, обнимает маму, а она держит на руках крошечный свёрток — меня. Это фото мама долгое время хранила в ящике, а потом, обидевшись на всю мужскую половину человечества, порвала. Так и росла я — с мамой, которая тащила всё на себе, работала в две смены, не плакалась и старалась не говорить про отца.
А потом… однажды, в обычный вторник, мне позвонил незнакомец. Голос был сухой, официальный:
— Вы Алина Павловна Селиванова?
— Да… а в чём дело?
— Я представляю интересы Павла Игоревича Селиванова. Ваш отец. Он скончался две недели назад. Назначено слушание по наследственному делу.
Я чуть не выронила телефон. Какой отец? Он же мёртв для нас с рождения! Я бросила трубку, подумала, что это какой-то розыгрыш. Но на следующий день пришло заказное письмо с печатями, копиями документов и приглашением в нотариальную контору.
Я пришла. И узнала, что мой отец всё это время жил в Сочи. Бизнесмен, владел сетью апарт-отелей, был дважды женат после мамы, но больше детей не имел. Умер от инфаркта. А в завещании — моё имя. Только моё.
Я сидела с сухим горлом, пока нотариус читала:
«…всё моё имущество, движимое и недвижимое, банковские счета, а также авторские права на мою коллекцию живописи передаю моей дочери, Алине Павловне Селивановой…»
Оказалось, он следил за моей жизнью. Знал, что я окончила педуниверситет, что работаю преподавателем, что у меня нет своей квартиры. Через частного детектива он даже знал, в какую школу я ходила и как мама вкалывала, чтобы купить мне первый ноутбук.
Он никогда не пришёл. Ни на выпускной. Ни на день рождения. Ни тогда, когда я впервые сломала руку и рыдала от боли и обиды. Ни разу.
А теперь — квартира у моря, счёт в банке, галерея картин, о которых я и не мечтала.
Я подписала бумаги с дрожью. Не от радости — от странного чувства внутри. Как будто это была не победа, а расплата. За то, что он так и не стал мне отцом. За то, что искупил свою вину не поступками, а деньгами.
Мама не одобрила. Она всегда была гордая. Сказала: «Ты сама решай, но помни — твоё настоящее строится не из чужих долгов, а из твоих выборов».
Теперь я живу в Сочи. В его доме. На стене висит портрет — он на нём старше, уставший, с потухшими глазами. Иногда я говорю ему вслух:
— Знаешь, пап… ты всё-таки мог хотя бы раз попытаться.
Ответа нет. Только море шумит за окном. И где-то в этой тишине — пустота, которую не заполнишь ни миллионами, ни квадратными метрами. Только вопросом: а зачем всё это, если опоздал на двадцать пять лет?..