Часть 2: "Жена-призрак"
Предыдущая часть:
Он — мой муж — так и не пережил эту смерть. Я это понимаю. Но то, как он вёл себя дальше… Он сказал мне, что я не поддержала его. Что я не была рядом, не сопереживала.
И вот это — это больно. Потому что я была. Просто не так, как он хотел. Я пыталась быть опорой, а он — искал повод оттолкнуть. И нашёл.
Я могу сказать с уверенностью одно — я была рядом с ним. Настолько, насколько вообще возможно быть рядом с человеком, который тонет и сам не хочет, чтобы его спасали. Я осталась рядом тогда, когда у многих бы не хватило ни терпения, ни веры.
Начало нашего брака было… не началом, а скорее продолжением трагедии. На похоронах к нам подошёл кто-то — даже не помню, кто именно, — и сказал: «Вот почему в браке нужно быть рядом и в радости, и в горе. Тебе, Ирочка, просто выпало начать с горя». И я подумала — да, справлюсь. Я — женщина, я сильная, я стану ему опорой. Ему никто, кроме меня, сейчас не нужен, я всё выдержу.
Но как бы я ни старалась — всё, что я делала, было недостаточно. Постоянно. Всегда. Я говорила, утешала, молчала, обнимала, приносила чай, старалась не мешать, старалась быть — незаметной, тихой, тёплой. Как воздух. А он… не слышал. Не видел. Как будто всё внутри у него захлопнулось. Как будто вместе с матерью он похоронил и ту часть себя, которая умела быть с кем-то рядом.
С того самого дня начался наш бесконечный траур. И я, наверное, впервые в жизни поняла, что такое жить с тенью. Мы с ним вроде бы и под одной крышей, но как будто в параллельных мирах. Я никогда этого не рассказывала раньше, но… Первая ночь после венчания — была самой одинокой ночью в моей жизни. Не было ни слов, ни объятий, ни даже банального «как ты?» Он просто лёг в кровать и отвернулся. Уснул. И всё.
Я не просила страсти. Мне хотелось чего-то другого — хотя бы молчаливого согласия быть рядом. Хотелось, чтобы он заплакал — или дал мне заплакать. Чтобы мы вместе прожили эту боль. Вместе. А не каждый в одиночку.
На венчании все говорили — «только не плачьте, не навлекайте, надо радоваться». И я стояла, глядя в объектив фотографа, и думала: с какой силой, из каких глубин я вообще могу вытянуть улыбку? Как мне сказать мужу — «улыбнись», если он камень, если в нём всё мёртвое?
С тех пор он так и не поговорил со мной по-настоящему. Не об этом, не о чём-то другом. Он просто исчез, оставив после себя тело, голос, запах, но не себя.
Он стал другим. Словно выцвел, словно забыл, как это — быть живым. И я не могу всё списать на смерть матери. Нет. Он и до этого был с ней очень связан, зависим. Она делала его ярче. С ней он был живее, энергичнее, смешнее. А без неё — осталась только тень.
А мне? Мне он перестал уделять хоть какое-то внимание. Он занимался семьёй — не нашей, а той, в которой родился. Решал их проблемы, тянул их долги, был для них опорой. А я — я просто была рядом. Фоном, как будто прозрачной.
Были недели, когда он работал допоздна, возвращался, ужинал, ложился спать — не спросив, как я, не поцеловав, не посмотрев в глаза. Были выходные, когда он уходил рано утром — если не по делам, то на кладбище. Почти три года, каждое воскресенье, он ездил на могилу матери. Без меня. Он не приглашал, не предлагал, просто уходил.
Я исчезла для него тогда, когда умерла она.
Он больше не мечтал со мной. Ни о чём. Не строил планов, не планировал отпуск, не говорил о детях, не представлял, где бы мы могли жить, какие картины бы повесили на стены. Он просто… был. Физически. Мы спали на огромной кровати, каждый на своём краю. Как соседи по купе. Даже в телесной близости не осталось тепла — только ритуал, только «надо», только чтобы не сказать, что совсем ничего.
Я часто спрашивала: «Почему ты не хочешь мечтать со мной?» И он не отвечал. Потому что и мечтаний уже не было. Потому что и я уже, кажется, не хотела.
Со временем я почти перестала поднимать с ним какие-то важные темы — не потому что не хотелось, а потому что знала: разговор снова заведёт нас в тупик, или, что хуже, — вообще никуда не заведёт. Ты же чувствуешь, когда любое слово становится угрозой для хрупкого равновесия, которое и без того держится на нитке. Я понимала: нам нужно говорить, нам необходимо говорить. Но каждый раз, когда я начинала — он просто… молчал.
Знаете, обычно, когда споришь с супругом, он хотя бы пытается отстоять свою точку зрения, возразить, показать, что слышит. Говорит: «Я не так понял», «Ты преувеличиваешь», «С чего ты это взяла?» — хоть что-то. А он просто смотрел на меня. Долго, без слов. И в этом взгляде было не участие, не грусть — а пустота. Отчуждённая, тяжёлая пустота, будто он слышал меня, но не считал нужным отвечать. Будто я говорила в закрытую комнату, откуда не может выйти ни звук, ни тепло.
Помню, как-то мы ехали в машине, смотрели в окно, молчали. Я вдруг повернулась к нему и тихо, почти шепотом спросила: — Скажи, будет ли когда-нибудь день, когда ты просто остановишь машину, посмотришь на меня по-настоящему, в глаза, и скажешь, что любишь меня? Будет ли этот день?
Он сказал: «Да, конечно». И больше — никогда. Мы тогда были женаты всего полгода. А он уже не смог.
Потом он писал мне «люблю» в сообщениях. Через экран, без голоса, без взгляда, без дыхания. Просто слово. Автоматическое, бесстрастное, как фоновая заставка — вроде есть, а будто и нет.
Я часто думала — может, он просто не умеет иначе? Или уже не может? Я предлагала ему помощь — настоящую, честную. Давай пойдём к психологу, к тому, кто помогает пережить утрату, давай сделаем что-нибудь. Потому что я — не могу справиться одна. Ни я, ни ты, ни наши семьи — не справляются, нам нужна помощь.
Мы пошли на семейную терапию. Несколько раз. Четыре, если точно. Для кого-то — это смешное количество, а для нас — почти подвиг. Я не боялась, что меня будут обвинять. Даже если бы на меня обрушился весь гнев, я готова была выдержать — только бы он начал говорить. Только бы снова стал живым.
А потом началась пандемия. Для меня это, странно звучит, но сначала казалось благословением. Я думала: «Вот он, наш шанс. Мы вместе, нас никто не отвлекает. Никаких поездок, визитов, гостей, мероприятий. Только мы, четыре стены. И, наконец-то, — близость».
Но всё оказалось иначе.
Он стал ещё дальше. Я заболела — щитовидка дала сбой, организм сдался, вес упал до сорока трёх килограммов, я буквально исчезала. Мы мечтали о ребёнке, но теперь это стало невозможным. Я боялась. Говорила ему: «Я боюсь, что у нас никогда не будет малыша…» А он — молчал. Не обнимал, не говорил: «Я рядом», не говорил: «Мы справимся». Ни одного слова. Как будто даже не слышал.
Он продолжал обеспечивать нас — да. Продукты, коммуналка, лекарства, врачи, корм для собак — всё было под контролем. А я... я была за пределами этого списка.
Он часто спрашивал:
— Ну и чего тебе не хватает, Ира? Всё же есть. Еда есть, крыша есть, деньги есть. Что тебе ещё надо?
И я отвечала: — Ничего, милый, всё хорошо.
Потому что как сказать, что не хватает тебя? Не слов, не дел, а тебя — живого, любящего, хотя бы немного включённого в этот брак?
Когда мы только поженились, я всерьёз хотела быть домохозяйкой. Это было почти тайной мечтой. Несмотря на дипломы, публикации, преподавание в университете — я искренне хотела просто быть дома. Готовить, убирать, украшать. И он сказал тогда:
— Конечно. Делай, что хочешь. Живи для себя, я обеспечу.
И я поверила.
Я отдалась дому без остатка. Меняла шторы под настроение, мыла полы до скрипа, готовила каждый день что-то новое — и для себя, и для него. Я люблю готовить. Это моя терапия, моё признание в любви.
Я вылизывала наш быт, как будто он мог заменить нам всё то, что мы потеряли в чувствах.
Но долги росли. И когда я, наконец, набралась смелости сказать: «Нам, наверное, нужно что-то менять», — он снова ответил:
— Не волнуйся. Всё будет, я разберусь.
И я снова замолчала.
В какой-то момент я поняла: всё, хватит. Я должна вернуться к работе. Я больше не могу просто сидеть и ждать, когда он меня заметит. Я хотела выйти из дома — даже не за деньгами, а за воздухом, за возможностью чувствовать себя полезной, живой, нужной хоть кому-то. Но, как назло, всё это совпало с началом пандемии, и стало ещё тяжелее.
Я начала экономить — по мелочам. Перестала покупать дорогой сыр, отказалась от любимого хлеба из маленькой пекарни за углом. Понимаете, это ведь такие мелочи, но они формируют ощущение жизни. Я стала сдерживать себя даже в этих крошечных радостях — не потому, что нас прямо душили долги, а потому что интуитивно чувствовала: лучше затянуть ремень потуже. Только позже я поняла — все мои маленькие «сбережения» уходили не на нас. А на них.
На его семью.
И вот тогда началось настоящее напряжение. Я не могла больше делать вид, что не вижу. Сначала — долги. Потом — просьбы его брата. Я, честно, не помню, как именно узнала, что он собирается дать ему в долг, но я точно помню, как говорила ему:
— Не давай. Пожалуйста. Мы и сами еле держимся, попросит — откажи. Сейчас не время.
Он смотрел на меня с той самой своей тихой уверенностью и говорил:
— Ну что ты, конечно нет. Я же понимаю.
Но через несколько дней, на какой-то непримечательной встрече, его телефон оказался рядом со мной. Я никогда не рылась в чужих сообщениях, но экран мигнул, и на нём — сообщение: «Ваш кредит одобрен». Я помню, как в голове будто хлопнула дверь. Всё встало на свои места. Когда мы потом заговорили об этом — я уже знала ответ, но всё равно спросила:
— Какой кредит? Для чего?
И он сдался. Сказал, что действительно взял кредит — чтобы передать деньги брату. Я молчала. А потом тихо, почти выдохом:
— Я тебя умоляла, я просила.
Он начал оправдываться: что сумма маленькая, что брат вернёт всё в срок, что всё под контролем. Но я уже даже не злилась. Я просто почувствовала себя — снова — никем. Он не счёл нужным посоветоваться, не услышал, снова. И, как обычно, я сделала шаг назад. Сказала:
— Ладно. Хорошо, пусть будет по-твоему.
Я привыкла сжимать себя до состояния комка. Сжалась снова. Отказалась от всего — от разговоров, от претензий, от надежды, что в следующий раз он выберет нас, а не их.
Когда пришло время, он действительно вернул долг. Как — я не знаю. Может, брат вернул, может, нашёл где-то ещё. Это уже не имело значения. Дело было не в деньгах, а в том, что он меня не слышал. И даже не пытался услышать.
И да, может быть, я сама виновата. Потому что слишком часто говорила: «Хорошо». Слишком часто соглашалась, терпела, подстраивалась. И однажды заметила: даже моя профессия — то, что всегда было частью меня, — начала покрываться пылью. Я перестала читать, перестала писать, перестала быть собой.
Но именно профессия и спасла меня.
Во время пандемии я вернулась к преподаванию — онлайн, конечно. И эти час-два, которые я проводила со студентами, стали для меня воздухом. Настоящим. Это было моё пространство, где я чувствовала себя нужной, умной, живой. Где у меня спрашивали совета, слушали, писали: «Спасибо, Ирина Сергеевна». Это поддерживало меня в прямом смысле. Без этого — я бы, наверное, сдалась.
А ещё — мой старенький пёс.
Он был уже в возрасте, но каждый раз, когда я подходила к двери, он вставал, тянулся ко мне, словно говорил: «Я с тобой. Пошли». Мы выходили во двор, садились на траву, просто сидели. Молчали вдвоём. И в этот момент — становилось легче. Он слушал меня — без слов, но по-настоящему.
Он был тем, кто ждал меня вечером. Тем, кто шёл со мной выбрасывать мусор, кто ложился у ног, когда я не могла уснуть. И я иногда думала: «Да зачем мне этот человек, если у меня есть мой пёс — и в нём больше тепла.»
Я жила между двумя точками — преподавание и собака. Это были мои спасительные островки. Места, где меня были рады видеть, где я не была тенью.
Да, я чувствовала себя ничем, полным нулём. Знаете, это чувство — когда ты и красивая, и образованная, и хозяйственная, и любящая, и готова жертвовать своими желаниями ради другого — а всё это не имеет ни малейшего значения. Как будто ты стучишься в закрытую дверь, и тебя даже не спрашивают, кто ты. Просто не открывают.
Не было насилия. Он не бил, не кричал. Но… и не жил рядом. И, пожалуй, это было больнее всего.
🙏 Бесплатная подписка на канал — как тёплое «спасибо» от читателя.
А я обязательно продолжу радовать вас новыми историями, которые хочется читать до самой последней строчки.
Продолжение: