Мне тогда было лет шесть, может, чуть меньше. Возраст, когда уже не сосешь палец, но еще не стесняешься сесть в лужу. Мы ехали в Питер — я, бабушка и дедушка. С пересадкой в Москве, а это, как известно, не просто город, а город с характером. Особенно для тех, кто наивен и мал, как я. Всё начиналось как приличное путешествие: бабушка с кофейным термосом, дед с газетой «Аргументы и факты», я — с мягкой игрушкой без имени. Настроение — туристическое.
На Казанском вокзале мы застряли часа на три. И вот бабушка, нацепив панамку и прихватив сумочку через плечо, заявила:
— Уж лучше я умру от экскурсии, чем от скуки.
— Сиди здесь, — сказал дед, обращаясь, конечно, к ней, но смотрел почему-то на меня. — Я с внучкой останусь.
Бабушка как-то неопределённо махнула рукой, мол, сами разбирайтесь, и ушла в толпу экскурсионно озабоченных пенсионеров. И тут, ровно через минуту, дед хлопнул себя по карману и сказал:
— Сиди тут, я только в ларёк. За сигаретами.
Сигареты у него всегда были с каким-то плачущим названием — «Беломор», «Ява»… как будто куришь и просишь прощения у лёгких.
Он ушёл. А я осталась. Минуты две была паинькой. Потом — как будто кто-то в затылок дунул. Я встала, вытерла нос рукавом и пошла. Просто пошла, как будто знала маршрут, которого не знала.
— Куда ты?! — крикнула тётка в фиолетовом платье.
— За бабушкой! — крикнула я в ответ, и это прозвучало как девиз.
И ведь нашла. Буквально на третьем светофоре бабушка стояла, глазела на какой-то собор и говорила соседке:
— Раньше хоть голубей боялись, а теперь — ничего не боятся, ни Бога, ни Ленина.
Я подошла, встала рядом, как будто так и надо. Она даже не удивилась.
— Ты чего тут?
— Дедушка сказал, можно.
— Что можно?
— Ну, тебя догнать. Он разрешил.
Пауза. На лице у бабушки появилось то выражение, с которым обычно смотрят на протухший суп. Потом она тяжело вздохнула, помолчала и, видимо, решила: раз уж догнала, не отпускать назад — вдруг опять что скажет дедушка.
Экскурсия длилась два часа. Я смотрела на окна, бабушка — на купола. Один раз меня накормили «кириешками», запивала я «Добрым». Ни того, ни другого у дедушки с собой не было. Казалось бы — в плюсе.
Когда мы вернулись, у вокзала стоял дед. Он не просто стоял. Он вращался. Как волчок из грубой плоти. На нём был пиджак, но уже с двумя распоротыми швами. Лицо — как будто на нём скрестили Ленина с Булгаковым, но без оптимизма. Волосы усы, руки — всё закручено.
— Где она?! — спросил он, как прокурор у подсудимого. — Где?!
— Я с бабушкой, — сказала я.
— С какой бабушкой?! — взвыл он.
И тут я впервые в жизни увидела, как мужчина, не имея никакого желания умереть, всё же морально умирает. Он подошёл ко мне, наклонился и выдохнул:
— Ты… зачем?
Я сказала:
— Мне скучно было.
Он сел на чемодан. Молча. Минут пять он просто сидел. Потом поднял голову, посмотрел на бабушку и произнёс фразу, которую мы потом вспоминали лет десять:
— Это не ребёнок. Это пуля в сердце.
На поезд мы успели. В Питер ехали молча. Бабушка читала журнал «Лиза», дедушка смотрел в окно и курил, даже если окно было закрыто. А я... я просто сидела, чувствуя, что внутри меня поселилось что-то важное — возможно, чувство вины. А может, просто усталость. Усталость от экскурсий, беготни и дедушкиных глаз.
С тех пор меня не отпускали одну даже в булочную. И правильно делали.