– Задержался сегодня. Рыбаки виноваты? – Елена стояла в кухонном проеме. Чайник уже закипел, возле него на столе – две чашки. Она изучала Виктора взглядом.
– Да… – Виктор отводил глаза. Снимал мокрое пальто, нервно трогал карман. – Да, у Саши машина застряла… пришлось вытаскивать.
– И, как всегда, без тебя никак. – В голосе Елены послышалась ирония. Она умела сохранять спокойствие, даже когда внутри все замирало от холода.
– Что ты хочешь услышать? – Виктор сел, опустив голову.
– Правду. Хоть раз за тридцать два года мне бы хватило только правды… – Елена развела руками и достала из шкафа настойку, которую всегда берегла «для гостей». – Может, сегодня ты решишь быть откровенным?
– Зачем тебе это, Лен? Мы же взрослые люди, должны понимать…
Ее пальцы слегка дрожали. Виктор сильно изменился за последний год – седина в волосах, руки трясутся по утрам. Всегда работал на стройке, всегда был сильным, надежным, опорой для семьи, сыном, а теперь и дедом… Все разрушается понемногу. Сначала пропадают вечерние разговоры, потом – взгляды, а потом… появляется тень.
– Не смешно, Виктор, – она протянула ему чай, не садясь рядом. – Ты уже два месяца забываешь обо мне по четвергам. Как по расписанию. Было бы даже удобно, если бы знала заранее…
Тишина стала плотнее ветра за окном.
– Я больше не могу, Лена, – тихо сказал он. – Я пытался закончить…
– Шесть лет ты пытался закончить. Я считала. Столько лет длилась ваша честность и верность, – усмехнулась она. – Ты думаешь, я не замечаю? Чужой запах крема, волосы, царапины, ненужная радость? Шесть лет, Виктор.
Виктор опустил голову, сжал руки похолодевшими пальцами.
– Все не так, Лена. Я… там все иначе.
– Там? – она едва приподняла брови. – Там зовут Надежда. Моя подруга с шестнадцати лет. У меня, наверное, проблемы со слухом, но я слышу ее дыхание в каждом твоем вздохе…
Кухня наполнилась тихим стуком. За окном – метель. И все остальное – не сон.
– А теперь скажи, зачем пришел? Разве там ты не нужнее?
– Лена, дом – это не…
– Дом? – ее смех резанул воздух, – Посмотри на меня: я – твой дом?
Он впервые за долгое время смотрел не в пол, а ей в глаза. Там было 32 года – и ни одной секунды сожаления.
– Ты хочешь правды. Хорошо. Я полюбил Надежду, но тебя – всегда уважал.
– Любовь и уважение. – Елена приподняла брови. – А совесть куда дел? Скажи, сколько раз за эти шесть лет ты думал обо мне?
– Ни разу, – признался Виктор.
Елена улыбнулась впервые за вечер – так, что мороз пробежал по коже сидящего напротив.
– Спасибо. Теперь я знаю, что делать дальше.
Голова болела – вопрос «кто виноват» больше не имел значения.
– Ты чего, Лена? – Неожиданно появился страх. – Скажи же что-нибудь, не молчи так.
Но Елена молчала. Она приняла решение.
Следующее утро наступило после долгой ночи, в которой Елена не сомкнула глаз. За стенкой Виктор то ли спал, то ли отвернулся спиной – сейчас это уже не имело значения. Она слушала занавески, ловила звуки квартиры, вдыхала пустоту жизни – и принимала каждый звук как часть большого, страшного открытия: все прошлое – не вернется.
В семь тридцать – как обычно за много лет – она встала, надела халат. На кухне молчал телевизор, чайник кипел сам по себе. Руки действовали сами по себе: точно, уверенно, давно решив, что будет делать сегодня. Она купила билет до Тулы на ближайший вечер. В тот же день, когда Виктор ушел на работу, Елена зашла к Надежде.
– О, Ленка! Я уж думала, ты не придешь сегодня, – радостно воскликнула Надежда. Она была на три года моложе, чуть проще, чем Елена: всегда растрепанные волосы и голос, сбивающийся на шепот, когда речь заходила о чем-то важном. – Кофе?
– Кофе. – Елена кивнула, снимая пальто. – Или лучше чай, чтобы голова была ясной.
Кухня у Надежды – маленький мир светлых полотенец и запаха ванили, настоящий уют. Здесь Елена когда-то рассказывала о счастливых днях и радостях: из первых уст Надежда узнала о совместной поездке в Крым, о внуке Димке, когда тот только родился, о первой зарплате, которую Виктор принес домой.
– Ты какая-то не такая, Лен… – осторожно сказала подруга.
– Да, верно.
– Что-то случилось? Беда какая?
– Не беда… Радость, Надя. – Елена впервые за все это время не лгала подруге.
Когда Надежда услышала правду, она не сразу поверила. Сначала был смех – неловкий, смущенный, почти детский:
– Лен, ну ты чего выдумываешь! Я с твоим Виктором? Да ты что…
– Шесть лет, Надь. Ты просто не умеешь прятать следы. Помнишь пуговицу от его рубашки? Ты сказала, что нашла на полке. На моей полке. В моем доме.
Перед глазами Елены всплыли все те разы, когда Надежда избегала прямых ответов, сглатывала слезы, неожиданно спешила сменить тему:
– Да не ты одна… – выдохнула Надежда. Признание было громким, почти неконтролируемым.
– Я знаю. Если бы только ты – я бы простила, возможно…
Наступила тишина; Надежда пыталась что-то сказать, но слова путались.
– Лен, ну как… как жить-то будем? Виктор тебя любит.
– Любил. До четвергов. – Елена ответила спокойно, без истерики. – Теперь он твой.
– Погоди, Ленка… Я – твоя подруга, ты что?! Ты всегда могла у меня все взять, но не мужа же.
– Я не забираю. Отдаю.
Елена поднялась. Взяла на себя роль судьи и жертвы.
Надежда заплакала.
В тот же день Елена убрала из квартиры все вещи мужа: одежду, инструменты, даже какие-то забытые вещи в кладовке. Она медленно выносила их на лестничную площадку; одну за другой складывала в черные пакеты – целую жизнь в мусорных мешках. Между делом приняла звонок сына и сказала, что муж уехал к Надежде – «по делам». Сказала так, будто это и правда просто дело, и ничего больше. Никто ничего не понял. Она и сама уже не чувствовала обиды, только глухую усталость.
Вечером Виктор, как обычно, вошел в квартиру. Вечерний свет, пробиваясь сквозь пыльную тюль, отбрасывал тени так, будто в квартире начиналась новая жизнь; неизвестная, тревожная, холодная.
– Лена… – он замер от чужого холода. Все: в доме пахло отсутствием.
– Знаешь, твои вещи на лестничной площадке. Если ты не заберешь их до утра – их вынесут соседи.
– Ты что, серьезно?..
– Впервые за 32 года.
– Лен, подожди! Я просто запутался! Я люблю вас обеих…
– Спасибо, Виктор, мне больше не нужно быть «обеими». Забирай просто себя.
Дверь за ним закрылась. Ни спросить, ни возразить.
Она осталась одна. В этот вечер никто не позвонил. Часы тикали, старая кошка терлась о ногу – все, что у нее теперь было, это прожитые годы и эхо предательства.
Утром Елена ушла из дома на вокзал, не попрощавшись ни с кем. Она купила билет до Тулы – там жила ее школьная подруга Лида, с которой она делилась новостями еще лет десять назад.
Дождь барабанил по платформе. Багаж с трудом волочился по шершавому асфальту, оставляя за собой бордовый след. Все расчеты оказались верны – осталось лишь горькое послевкусие.
В то время как поезд увозил Елену вдаль, Виктор и Надежда стояли в тишине ее кухни, ощущая себя незваными гостями в новой реальности.
— Ты получила то, что хотела? — нарушил молчание Виктор.
— Нет. Я не чувствую к тебе той любви. Мне нравилось быть запретным плодом…
— А теперь я всего лишь твой муж?!
— Нет, просто женщина, оказавшаяся не в своей тарелке.
Вечером ни один из них не вернулся к себе домой.
В тесной съемной комнате Лидии в Туле витал аромат вареного лука и свежего хлеба. Елена жила у нее уже третий день, избегая ворошить свои душевные раны – не хватало сил снова произносить вслух имя, которое стало одновременно близким и чужим.
— Лен… — тихо произнесла Лида, заглянув утром в комнату и увидев ее лицо, спрятанное за книгой. — Ты ведь приехала не просто так, я уверена.
— Мне нужно было сбежать, Лид. Там – всему пришел конец.
— Семья?..
— Всему.
Лида не стала задавать лишних вопросов. Она знала, что бывают такие раны, из которых торчит не лезвие, а целая трагическая история. Такую боль не залечить сладким вареньем и теплым чаем, не укротить уютом чужой квартиры.
Первые дни тянулись в бессмысленной рутине. Елена погружалась в чтение, стирала полотенца, прогуливалась по небольшому парку, звонила сыну, лживо успокаивая его:
— Все в порядке, просто захотелось немного развеяться.
Где-то между третьим и пятым днем отступила привычка плакать по ночам. Но ее место заняла другая боль – давящая, непрекращающаяся, не дающая забыть о предательстве близких: и любимого мужа, и лучшей подруги.
Тем временем в Москве Виктор не находил себе места. Несколько суток он провел в гостиничном номере, пару ночей – на даче у приятеля, но в итоге вернулся в опустевшую квартиру Надежды. Здесь больше не чувствовался ее парфюм – лишь угнетающая затхлость и следы чужого присутствия.
— Надь, мы же теперь вместе, чего ты сторонишься? — попытался обнять ее Виктор.
— Не знаю, Вить… Я не могу здесь освоиться. Все здесь напоминает о Лене. Даже посуда… — Надежда избегала смотреть ему в глаза. — Мне не по себе.
Однажды ночью Виктор попытался позвонить Елене, но тут же сбросил вызов. Сердце бешено колотилось, словно в юности, когда он впервые пришел к ней на свидание с дрожащим букетом цветов в руке. Теперь этот звонок был невозможен.
Прошла неделя. Елена вышла на рассвете прогуляться возле Тульского кремля. Резкий ветер хлестал по лицу, но, казалось, ей это было необходимо. Она шла и повторяла про себя:
«У меня осталась только я. Больше никого».
По вечерам Лидия навещала ее, устраивая скромные чаепития – подруги вспоминали прошлое, говорили о любимых вкусах детства, о первых школьных днях, о том, как делили конфеты и мечтали узнать, что такое «настоящая семья».
Но душу Елены терзала не ностальгия – а жгучая зависть: почему у других все складывается, а ее жизнь разрушена до основания?
Виктор, потерявший прежний уклад, несколько раз звонил сыну:
— Здравствуй, можно с тобой встретиться?
— Пап, у меня двое детей, я занят. Может, маме позвонишь?
— Мама не отвечает…
— Значит, на то есть причины, — отрезал сын.
Сын все понимал, но не собирался поддерживать отца.
Спустя две недели Надежда без обиняков заявила Виктору:
— Я уезжаю на север, Вить. Я больше не могу здесь оставаться.
— Ты меня бросаешь?
— Нет. Просто заканчиваю то, что не должно было начинаться. Пусть Лена когда-нибудь меня простит, но я себя не прощу – ни за тебя, ни за себя.
Она молча собрала вещи и ушла, оставив его одного.
Виктор сидел за столом, опустив голову на руки – жизнь отняла у него все, кроме самого себя. Но наедине с собой ему было тяжелее всего.
В тот же вечер Елена впервые достала старый фотоальбом. Свадьба, друзья, первая дача, розовая кофточка дочери, еще не родившийся внук… Все это в прошлом. На каждой фотографии она видела себя прежнюю – счастливую, сияющую, уверенную в поддержке близких.
В груди защемило, затошнило от жалости и злости.
«Я слишком много отдавала», — промелькнуло у нее в голове, — «и слишком мало оставляла себе».
Впервые за долгие годы она не знала, стоит ли возвращаться в дом, где царит пустота и нет ни злости, ни добра.
А Виктор той ночью пил чай на кухне, внимая тиканью старых часов.
Впервые за тридцать два года он почувствовал себя по-настоящему одиноким.
Пролетел месяц. Елена жила в Туле дольше, чем во всех своих прежних бегствах – прошло больше сорока дней. Но время не приносило облегчения, а лишь усугубляло ее страдания – каждое утро начиналось с мучительного вопроса: «Зачем мне возвращаться? Зачем возвращаться в опустевший дом, где нет ни голосов, ни запаха супа, ни полотенца мужа?»
Наступила осень, и Лидия осторожно предложила:
— Лен, не хочешь попробовать поработать? В городском музее администратор уходит на пенсию.
Елена согласилась. Не ради денег – ради общения с людьми. Каждое утро она терпеливо начинала экскурсии: «Справа – уникальный самовар, принадлежавший князю Оболенскому…»; наблюдала, как молодые люди поддерживают своих пожилых родителей, как дрожат руки бабушек, опирающихся на чужие локти. И все чаще ловила себя на мысли: когда-то и Виктор так же держал ее под руку, когда было скользко, страшно или грустно.
Ни разу за эти недели Елена не позвонила мужу и не ответила на его редкие, сбивчивые, неуверенные сообщения:
«Лена, прости меня. Вернись.»
«Я идиот.»
«Без тебя пусто…»
Все, что она чувствовала, – это обида. Обида пустила глубокие корни, словно сорняк, которому не видно конца.
Сын приезжал раз в полторы недели:
— Мам, ну что ты… Вернись, пожалуйста, папе совсем плохо.
— Пусть сдает экзамен, — язвительно отвечала Елена.
— Ему правда жаль, мам, он страдает!
— Теперь пусть страдает. Я столько лет жалела его и себя, но ради чего?
Ночами ее часто будил холодный пот, и она слышала свой внутренний голос:
«Ты больше никому не нужна. Не потому, что постарела, не потому, что тебя предали – просто так. Потому что после такого предательства жить можно только в своей скорлупе».
А в Москве все привыкли к пустоте. Виктор молчал, ходил на нелюбимую работу – подрабатывал на пенсии, чтобы хоть как-то заполнить дни. Такси, стройка, охрана. У него не осталось настоящих друзей: одни не поняли его, другие отвернулись, погрязнув в болезнях, сплетнях и нравоучениях. Надежда уехала в шахтерский городок, заблокировав его номер. Иногда он сидел у окна и, глядя в темное стекло, говорил сам себе:
— Ты обрел свободу, Виктор. А за окном – вечная пустота.
Виктор прожил в одиночестве месяц, а потом решил, что должен вернуть жену. Он позвонил Лидии – единственному человеку, который мог ему помочь, пусть и косвенно.
— Передай ей, что я все осознал. Я не прошу прощения… Я просто хочу, чтобы она знала: мне плохо без нее.
Когда в один из мрачных вечеров Лидия передала эти слова Елене, она впервые за долгое время не взорвалась. Вместо этого ее охватила тяжелая, изматывающая усталость:
— Лид, да я ведь и правда теперь никому не нужна. Ни ему, ни себе.
Позже, в гостиной чужого дома, Елена написала Виктору последнее сообщение:
«Живи, как знаешь. Меня больше нет для тебя. Ты перестал существовать для меня раньше, чем ушел из дома. Пусть тебе будет так же пусто, как мне все эти годы. Не ищи меня.»
Ближе к зиме Елена сняла небольшую квартирку – недалеко от музея, под шум старых лип. Сын и внуки навещали ее раз в две недели. Она больше не могла согреть душу даже кратковременным общением, даже долгими воспоминаниями. Старые фотографии она спрятала, альбом убрала в дальний ящик. Их 32-летний брак остался лишь на страницах, которые больше никто не перелистает.
В конце ноября Виктор заболел. Простуда затянулась – рядом не было никого, кто принес бы чай, поставил бы градусник, приложил бы ко лбу прохладную руку. Спустя неделю он впервые позвонил сыну и глухо сказал:
— Кажется, я больше никому не нужен. Прости, что все разрушил.
— Пап, ты сам сделал свой выбор.
— Знаю.
Той зимой никто никому не позвонил. Прошлое высохло и превратилось в тяжелую тень. Елена постепенно погружалась в одиночество – без любви, без жажды мести, без надежды на новое начало. Жизнь текла своим чередом – в музей приходили посетители, заполнялись документы, гудела старенькая стиральная машинка в новой, такой же чужой, квартире.
Негативный финал.
Так и жили: на два города, два сердца, два опозоренных имени, две невысказанные исповеди.
Там, где предательство, никогда не будет дома.
Там, где месть, не воскреснет любовь.
Где умирает доверие – остается лишь одиночество.