Дождь. Он шел три дня. Не очищающий ливень, а мерзкая, холодная морось, въедающаяся в кости, в бетон, в грязные улицы, в души. Город тонул в ней, как в собственной грязи.
Разве есть в этом мире справедливость?
Алекс стоял у окна дешевой съемной квартиры, пальцами впиваясь в подоконник, пока не побелели костяшки. За стеклом – серость, разбитый асфальт двора, лужи, отражающие тусклый свет мигающего фонаря, как гнойные глаза.
Но Алекс видел другое. Видел солнечный день, который был так давно. Мужчина видел велосипед своего сынишки Миши, его восьмилетнего смех, звонкий, как серебряный колокольчик. Видел черный «Лексус», вывернувший со встречки на разбитую дорогу возле школы. Видел…
Нет. Он зажмурился, пытаясь вытереть картинку, которая выжигала мозг: маленькое тело, неестественно скрюченное, алый цветок, растекающийся по серому и грязному асфальту, как будто гнилой нарыв наконец прорвало.
Боль была неописуемой.
Физической, рвущей внутренности. Душевной – черной дырой, затягивающей все светлое. А потом пришло Бессилие, Отчаяние. И всепоглощающая Ярость.
Следователь, потный и тучный, с золотой цепью на шее, вяло бубнил: «Скорость не превышал, состояние удовлетворительное… Трагическое стечение…» Его глаза избегали Алекса.
Алекс знал цену этим словам. Знакомый юрист шепнул: «Сын Малахова. Того самого». Малахов. Строительный король Города и его же серый кардинал. Его фирма «УютГрад» как раз «ремонтировала» тот участок дороги. Деньги благополучно освоили, тонкий слой асфальта положили толщиной в три пылинки. Этот асфальт буквально рассыпался под колесами машин как песок.
Алекс метался как зверь в клетке.
Полиция? Начальник ОВД получил новенький внедорожник на следующий день после закрытия дела «за отсутствием состава». Суд? Судья Соколовский, известный под старость своей «гибкостью», вынес определение о невиновности водителя – пешеход неожиданно выскочил, всего лишь несчастный случай. Хотя Миша был на тротуаре, что было видно даже по записям с камер, которые внезапно пропали.
Алекс пытался кричать на заседании. Его вывели. «Успокойтесь, гражданин. Не нагнетайте». Врачи в городской больнице, куда привезли Лену, его жену, после того, как она наглоталась таблеток, смотрели сквозь него. «Нет мест. Очередь. Приходите завтра». Пока он звонил всем своим знакомым и искал деньги на частную клинику, Лена вскрыла вены бритвой в туалете приемного покоя. Ее нашли слишком поздно.
Осталась пустота. И холодная, как лезвие, ненависть.
Она заполнила все, вытеснив даже горе. Ненависть к Малахову-младшему, беспечному yблюдky. К Малахову-старшему, купившему неприкосновенность. К следователю, чья совесть стоила дешевле внедорожника. К судье Соколовскому, торгующему приговорами. К врачам, для которых человеческая жизнь – товар. К этому проклятому городу, этой системе, этому мерзкому миру, где все куплено, все продажно, а справедливость – насмешка для глупых и наивных.
Но иногда справедливость приходит.
В ночь после похорон Лены Алекс нашел его. Старый фолиант, заляпанный красной глиной, спрятанный в развалинах заброшенной церкви на окраине. Он искал что угодно – магию, сатанизм, древние проклятия и всеведущий даркнет смог это дать. Любое оружие против безнаказанного зла.
Книга пахла тленом и кровью. Страницы, исписанные шипящими символами, жгли пальцы. Ритуал был прост и ужасен. Требовалась Сердцевина Страдания – предмет, пропитанный болью невинно погибшего. Алекс положил на алтарь из битого кирпича окровавленную игрушку Миши – плюшевого медвежонка, которого нашли в кустах рядом с… Он положил его, стиснув зубы до хруста эмали и металлического привкуса во рту, подавив своей волей внезапно выступившие слезы.
Требовалось Топливо Ненависти – его собственная душа, отданная во власть тьмы. Сломленный отец был готов на это. Что угодно ради справедливости. Он выкрикнул Имя, которое резало горло, как битое стекло. «Сaecus nemesis!»
Воздух сгустился, стал вязким, как сироп. Свечи погасли, но явно не от ветра. Свет будто был выпит одним жадным глотком. Холод проник сквозь кожу, в костный мозг, в самое нутро.
Алекс задрожал, но не от страха, а от первобытного ужаса перед присутствием. Оно не имело формы. Оно было давлением на барабанные перепонки, было запахом озона перед грозой и ароматом разложения, было чувством невыносимой тяжести во всем теле и одновременно внутренней легкости. И оно было… Справедливостью. Абсолютной. Безликой. Слепой, как закон тяготения.
Она не видела рангов, связей, оправданий. Она видела Цепь. Звено, причинившее Страдание и не получившее по заслугам. И все звенья, позволившие этому случиться, поддержавшие, извлекшие выгоду, замолчавшие, испугавшиеся.
Справедливость начала свой путь.
Первым умер Федор Семенович, прораб «УютГрада». Тот самый, кто подписал акт приемки работ на дороге у школы, получив от Малахова пачку купюр за молчание.
Алекс не видел этого, но почувствовал, будто это происходило с ним. Острая, рвущая боль в ногах. Ощущение, что плоть и кости рассыпаются в труху. Наутро новости: прораб найден мертвым в своем гараже. Тело… врачи разводили руками… «как будто начало разлагаться заживо, особенно нижние конечности». Говорили, запах стоял невыносимый.
Алекс понял. Это было воздаяние. Физическое отражение боли жертвы на палаче. Миша погиб от чудовищной травмы, его маленькое тело было изломано как старая и ненужная игрушка в руках озорного ребенка. Федор Семенович, чья ложь стала первым кирпичиком в стене безнаказанности, лишь повторил судьбу малыша.
Затем был следователь Колесников. Тот самый, с золотой цепью. Алекс сидел в грязном баре на задворках, пытаясь заглушить пустоту дешевым пойлом, когда волна боли ударила его в грудь. Ломающая, сокрушительная боль. Он услышал хруст несуществующих ребер, почувствовал, как что-то острое вонзается в легкие. Как тогда у Миши.
На следующий день шептались: Колесников умер от «обширного инфаркта», но медсестра, видевшая тело, клялась, что у него грудная клетка была «вмята, как будто его переехал каток».
Страх пополз по городу.
Липкий, парализующий, холодный. Это был не страх перед обычным убийцей. Это был страх перед Неминуемым. Перед Слепым Молотом, который бьет без разбора, по непостижимым, но жутко точным законам.
Начальник ОВД попытался бежать. Его новенький внедорожник врезался в бетонный столб на ровном месте. Свидетели говорили, что водитель перед ударом дико кричал и дергал руль, словно пытаясь увернуться от невидимой преграды. В его теле не осталось ни одной целой кости, а внутренние органы превратились в однородную кашу.
Алекс чувствовал каждый удар, каждую сломанную кость. Это была расплата за сокрытие, за взятку, за предательство закона, который он должен был охранять, но пренебрег этим в угоду своей алчности. Теперь Боль Миши нашла еще одно звено этой порочной цепи жадности и равнодушия.
Алекс стал проводником справедливости.
Он не управлял «Сaecus nemesis». Он был тростью для слепого гиганта, фокусирующей линзой для его безжалостной энергии. Он шел по городу и тьма следовала за ним. Его ненависть была ярким маяком в этом бушующем море людских пороков.
Он искал их, медленно, размеренно, но неотвратимо. Старого судью Соколовского нашел в дорогом ресторане. Судья праздновал что-то с коллегами, его лицо лоснилось от жира и самодовольства.
Алекс остановился напротив окна. Их взгляды встретились. В глазах Соколовского мелькнуло сначала раздражение, потом узнавание, потом – первобытный ужас. Алекс не шевелился и просто смотрел. И в какой-то момент он отпустил свою ненависть, свою боль, свое знание.
Соколовский вскрикнул, схватился за голову. Его бокал разбился. Судья забился под стол, крича что-то нечленораздельное, закрывая глаза руками. «Не вижу! Я ничего не вижу!» Его выносили истеричным, ослепшим, словно постаревшим на десятки лет за эти минуты.
Врачи лишь разводили руками. Физически глаза были целы, но мозг просто отказывался видеть. Справедливость для того, кто предпочел не видеть правды и закрывал глаза на несправедливость. Алекс почувствовал, как его собственное зрение затуманивается на мгновение, в глазах резанула боль. Плата приходила как всегда неотвратимо.
Но однажды, Алекс просто гулял в парке, где они любили бывать с женой и Мишей, и увидел его. Слепой судья сидел на скамейке, рядом с ним девушка-сиделка читала книгу. И к нему подошла маленькая девочка примерно возраста Миши. «Дедушка! А ты когда-нибудь будешь видеть?» - спросила она робко.
Соколовский повернул голову на звук, его лицо, изможденное страхом, на миг преобразилось. На нем появилось выражение такой нежности и печали, что Алекс замер.
Бывший судья протянул дрожащие руки, девочка вложила в них свои ладошки. «Катенька, внученька моя, все будет хорошо…» - прошептал он, и слезы потекли по его щекам. Это были не слезы страха или жалости к самому себе. Это были слезы любви и, возможно, осознания всего, что он потерял.
Алекс отвернулся. В его груди, где раньше жила любовь, шевельнулось что-то холодное и колючее. Ненависть? Да. Но еще и… что-то еще. Неуместное и забытое, доброе. Он волей прогнал это чувство. Этот человек подписал смертный приговор его сыну. Он не заслуживает жалости или сострадания.
Справедливость продолжила свой беспощадный путь.
Врачей нашел в их «частной клинике» – шикарном особняке, обнесенном высоким забором. Главврач Петренко, тот самый клятвопреступник, забывший свою клятву и который отказал в помощи Лене, пока не будет собранна нужная сумма, умирал от рака поджелудочной.
Богатство не могло купить ему жизнь или облегчить боль. Алекс пришел в его палату. Роскошь, дорогие аппараты, но в глазах Петренко – животный страх и адская боль. Не помогало зарубежное и дорогое обезболивающие, лишь слегка оттеняя боль, что пронзала все нутро ржавым напильником по оголенной кости черепа.
Алекс подошел к кровати. Петренко узнал своего посетителя и его глаза округлились от ужаса. «Пожалуйста…» – прохрипел он.
«Она умоляла. Она плакала. В туалете. Помогите. Ладно я могу понять тех врачей, из обычной больницы. У них все всегда забито, но вы...» – голос Алекса был ледяным, безжизненным. «Вы сказали: «Нет мест, пока нет денег».
Алекс положил руку на живот Петренко, где грызла его собственная болезнь. Он сосредоточился на боли Лены. На ее отчаянии. На ее тихом всхлипе перед тем, как бритва вскрыла вены. На горячих каплях, что покидали медленно умирающее тело.
Петренко завыл. Не от физической боли – она была и так невыносима – а от другой боли. От полного, всепоглощающего отчаяния, беспомощности, потери всякой надежды и обреченности. Он бился в конвульсиях, захлебываясь собственными рыданиями, пока медсестра не вколола ему убойную дозу седативного.
Он умер той же ночью. Врачи разводили руками – «отказ органов». Алекс стоял в тени коридора, чувствуя эхо отчаяния Лены, смешанное с его собственным. Его рука дрожала. Это была не радость. Это было… насыщение. Тьма внутри росла, питаясь страданием.
Справедливость найдет всех.
Наконец, Малахов-старший. Царь и Бог этого проклятого города, забравшего у Алекса все. Его особняк – неприступная крепость. Но не для «Сaecus nemesis». Алекс прошел сквозь охрану, как призрак, так же как в больнице. Напряженные охранники его просто не видели, или не хотели видеть – страх уже парализовал город.
Малахов сидел в кабинете, обложенный бумагами, но Алекс видел – он был сломан. Смерть сына (Малахов-младший погиб неделей ранее в «несчастном случае» – его дорогой катер взорвался на глазах у отца и его сын заживо сгорел прямо в воде. Жадный огонь не хотел тухнуть, пока жизнь не покинула тело мужчины вместе с последним воплем боли.) и волна мистических смертей среди его приспешников выбили из него всю спесь. Он был просто старым, изможденным человеком с безумными глазами.
«Ты…» – прохрипел Малахов, увидев Алекса в дверях. «Что ты сделал? Что ты наделал?!»
«Я?» – голос Алекса звучал чужим эхом из холодного колодца. «Я ничего. Это Справедливость. Она слепа. Она не разбирает виновных. Она видит только Цепь. И каждое звено получает по заслугам. Ты построил эту цепь».
Малахов задрожал. «Мой сын… он был дypaк, но он не виноват! Это дорога… Федор…»
«Все виноваты», – перебил Алекс. «Ты больше всех. Ты создал систему, где прав тот, у кого деньги. Где человеческая жизнь – мусор. Где можно украсть даже безопасность детей. Ты украл у меня сына. У тебя тоже украли сына. Чувствуешь эту боль?»
Алекс подошел ближе. Он не касался Малахова. Он просто отпустил всю свою боль. Боль потери Миши. Боль потери Лены. Боль предательства и равнодушия всех тех, кто не должен быть равнодушным. Абсолютную пустоту, что осталась. И «Сaecus nemesis» подхватил эту волну, сфокусировал ее, направил.
Малахов вскрикнул от невыносимого горя и от чувства вины, которое вдруг обрушилось на него всей своей чудовищной тяжестью. Он увидел лицо своего сына – не наглого бaлбecа, а маленького мальчика, которого он когда-то качал на руках и учил кататься на велосипеде.
И он увидел лицо Миши. И всех, чьи жизни сломала его система. Он завыл, как раненый зверь, упал на колени, разбивая лоб об паркет и вырывая волосы, выцарапывая себе глаза. «Нет! Нет! Прости!» Но прощения не было. Была только Справедливость. Слепая и беспощадная.
Она не убивала Малахова физически. Она заставляла его чувствовать каждую каплю боли, которую он причинил другим, умноженную на его собственную потерю. Он сошел с ума, захлебнувшись в океане чужого и своего горя. Его нашли наутро бьющимся головой об стену, бормочущим одно имя – имя его погибшего сына.
Алекс стоял на крыше особняка. Дождь моросил, как и в тот день, когда все началось. Город внизу казался спящим, но Алекс чувствовал его страх. Липкий, всепроникающий. Система трещала по швам. Взятки перестали брать – боялись стать следующим звеном в цепи. Чиновники срочно «вспоминали» о долгах перед городом и народом. Страх парализовал коррупцию эффективнее любой реформы.
Он победил? Тьма была сломлена?
Алекс поднял руку перед лицом. Она была бледной, почти прозрачной. Он не чувствовал дождя на коже. Не чувствовал холода. Не чувствовал… ничего. Внутри была только ледяная пустота и вечно жгущая жажда справедливости.
Он попытался вызвать в памяти лицо Миши, улыбку Лены. Раньше это причиняло адскую боль. Теперь – ничего. Только холодный пепел. И всепроникающий гул «Сaecus nemesis» в его черепе, слившийся с его собственным сердцебиением. Он стал сосудом. Тростью. Орудием Слепой Справедливости.
Где-то в городе плакал ребенок. Кто-то кричал от боли. Где-то вершилась новая несправедливость. Алекс повернул голову в ту сторону. Его глаза, некогда полные горя, а потом ярости, теперь были пусты, как глазницы статуи. Но в них горел холодный, нечеловеческий огонь. Тьма не была побеждена. Она перешла в новую фазу. Она жила в нем. И она была голодна.
Он шагнул с крыши. Но не упал. Тень растворилась в серой мгле дождя, движимая вечным Отзвуком чужой боли. Справедливость восторжествовала. И это было страшнее любой несправедливости.