В куполе хаммама Топкапы, высоком, как небосклон над минаретом, вечернее солнце пролило последние капли жидкого золота. Узкие окошки, словно очи провидцев, впустили лучи, что стали столпами света, опорами между землей и небом. В них, как души в предрассветном тумане, кружилась водяная пыль, рожденная дыханием горячих источников. Мраморные скамьи, омытые влагой веков, лоснились, как шкура черного леопарда под луной. Здесь, в этом царстве пара и отражений, где вода шептала древние тайны камню, нашли прибежище две женщины, чьи судьбы были крепче узлов шелкового ковра.
Сообразительная Нигяр, калфа гарема, с лицом, сияющим, как молодой полумесяц, душою ликовала, окунувшись в эту влажную благодать, краткий мир покоя меж бурь. Рядом, подобна скале в бушующем море, восседала Дайе хатун, казначей, женщина, чья мудрость была глубже колодцев Мекки, а строгость – острее дамасской стали.
Говорили они о тенях, сгустившихся под сводами сераля, о ядовитом цветке коварства, взращенном рукою Валиде. Ибо видели они, как слуги матери Повелителя Миров чуть не предали огню Хюррем, Хасеки Султан, чья звезда горела слишком ярко для завистливых очей.
Лишь ступил Сулейман за порог дворца, превращенного в крепость духа его волей, мать его развернула свиток новых козней. Искусно, как гончар, лепящий сосуд зла, нагнетала она удушливое марево в вверенных ей покоях.
Хюррем же, оставленная Сулейманом, молившая его всем сердцем, всем страхом не покидать ее, осталась одна пред лицом надвигающегося урагана свекровиной ненависти. Она чуяла его дыхание каждой клеткой, как верблюд чует песчаную бурю за горизонтом. Приняла меры: обрела новых слуг, осыпала обитательниц гарема милостями – золотом, шелками, сластями. Но щедрость ее разбилась о каменную стену, возведенную Валиде. Стратегия Матери Султана на сей раз была безупречна, как геометрия священной Каабы.
Замысел был ясен: Хасеки должна была пасть под ногами обезумевшего стана наложниц, растерзана, как лань среди гиен.
** *
«Дайе,» – голос Нигяр дрожал, как лист на ветру, – «ты не ведаешь, какая бездна разверзлась подо мной, когда Махидевран и Гюльшах преградили путь мой из покоев. "Не ходи", – молвили они, и взгляд их был холоден, как ледник Арарата...»
«К чему же ты вообще пошла туда?» – спросила Дайе, очи ее сузились, как щели бойниц.
«Звали... Разве дерзнула б ослушаться? А потом... не выпустили. Смотрели так, что душа застыла. Думала – мой конец пришел. Не будь тебя, Дайе, сожгли бы они Хюррем Султан заживо, как солому в поле...»
«Все сплетено пауком в тенетах! Сюмбюль замешан, и Фатьма эта...» – Дайе понизила голос до шелеста змеи. – «И сама ведаешь, чья рука направляла иглу...»
«Валиде...» – прошептала Нигяр.
«Молчи!» – резко оборвала ее Дайе. – «Слова здесь – ножи. Где был Гюль-ага?»
«Болвана того заманили в бельевую, словно мышку в западню, и заперли. Но эти бесстыжие! Даже Айбиге хатун ножом грозили! Не сносить им голов! Она пыталась вывести госпожу из дворца – крылья ангела не спасли бы их от гнева Сулеймана! – да не успели. Бестии настигли их у самой лестницы, где ступени уходят вниз, как в бездну...»
«Послушай,» – голос Нигяр стал тоньше паутинки, – «дети? Служанки? Как очутилась госпожа одна? Обычно вокруг нее – как звезд вокруг луны!»
«Детей... отведены были... к бабушке...» – в словах Дайе зазвучала горечь полыни. – «Служанки – с ними, задержаны. Лишь Нора была там. Тащила мебель к дверям, возводила баррикаду отчаяния... Тщетно. Ворвались. С факелами – прямо в сердце покоев. Когда я ворвалась... половина их держала Нору. Она билась, как львица, хоть лицо ее было багровым от ударов. А госпожа... кричала. Крик ее пронзил меня – боль в нем была адская, неземная...»
«Мурашки бегут по коже, словно ледяные муравьи...» – прошептала Нигяр. – «Скажи, Дайе... зачем ходила ты недавно к госпоже? К Хюррем Султан?»
«Ох!» – Дайе вскочила, словно обожженная паром. – «Вода остывает, тени длинны. Засиделись мы в этом царстве иллюзий. Заканчивай омовение, дитя мое. Мне пора – дел невпроворот, как песчинок в пустыне!»
«Дайе...»
«Не медли, Нигяр!» – бросила казначей, уже растворяясь в клубах пара, уходя в мир теней и расчетов, оставив калфу наедине с тревожным шепотом воды и грядущими сумерками. «Время, как вода в реке, не ждет нерешительных».
** *
Настал день, когда пали бинты – покровы, скрывавшие и рану, и грядущее отражение. Хюррем знала: глядеть в лицо новой правде будет горше полыни. Но зеркало, творение венецианских мастеров, холодное и беспристрастное как судьба, уже ждало.
«Госпожа моя,» – робко заступила Нигяр, голос ее дрожал, как пламя свечи на сквозняке, – «песок в часах жизни пересыпался еще мало. Стоит ли спешить навстречу горю? Дайте ранам затянуться под покровом ночи...»
«Нет!» – слово прозвучало как удар хлыста. – «Эти пелены душат меня пуще пламени! Снимай! Немедля!»
Покорная воле госпожи, Нигяр, шепча молитву, что застряла в горле комом, принялась разматывать ткань. Каждое движение было пыткой, ибо обожженная кожа дышала болью, чувствуя малейшее дуновение, как чувствует земля первые капли ливня после засухи.
Зеркало... Мир сузился до этого отражения – багрового, воспаленного, чуждого. Хюррем замерла. Тишина воцарилась гулкая, как в гробнице фараона. Понадобилось время, чтобы волны ужаса и гнева, бушующие в душе, хоть немного улеглись, как море после шторма. Пока служанки, осторожные, как собирающие росу, подбирали осколки разбитого зеркала, Нигяр в соседних покоях торопливо примеряла на госпожу щит из нежнейших шелков. Ткани струились водопадами цвета: лазури утреннего неба, розовой зари, глубокой охры закатных песков, свежей зелени весенних полей. Тут был и любимый цвет Хюррем – нежной лаванды, напоминающий о далеких полях, сдержанный оливковый, сладостный янтарный, пылкий вишневый, царственный карминовый, мистический аметистовый.
Но Хасеки избрала лишь два: бордовый, темный, как запекшаяся кровь, и черный, как ночь после пожара. Остальное великолепие Нигяр проводила тоскливым взглядом, мысленно примеряя оливковый шелк – как же он подошел бы к ее очам, ослепив ее Пашу!
Мечтам не суждено было длиться. Госпожа внезапно задвигалась, лихорадочно собираясь в путь. И путь этот лежал не куда-нибудь, а прямиком в самое сердце бури – в Топкапы.
Встревоженная вестью Нигяр, Хатидже Султан, сестра Повелителя, металась, как птица в клетке, пытаясь удержать Хюррем на пороге пекла.
«Ты нездорова! Живи пока здесь, в тишине и покое!» – умоляла она.
«От кого вы меня прячете?» – спросила Хюррем, и в голосе ее звучала сталь, закаленная в горниле страданий. – «От Валиде?»
Смущение, мелькнувшее на лице султанской сестры, лишь вызвало горькую усмешку на искаженных губах Хасеки. «Хватит сидеть в четырех стенах, как провинившаяся рабыня! Пусть смотрят. Мое место – рядом с детьми моими. Под солнцем и взорами. Ибо даже в пепле таится искра возмездия».
Часть первая - здесь.