За узкими вратами витражей, где сентябрьское солнце, словно неразумный ювелир, рассыпало изумрудные искры по кронам самшитов, изваянных волей садовника как символы вечности, остролистым юккам, вонзившимся в лазурь неба, и душистым акациям, шепчущим тайны ветру... в тот самый час, когда легкий бриз, словно дитя, просилось веселиться, трепля послушные ветви в ласковых объятиях вечера – за стенами позолоченной клетки плакала могущественная госпожа.
Хюррем-султан. Даже мольбы искусной лекарши, тихие, как шелест сухих листьев, не могли осушить соленые ручьи. Слезы, жгучие, как раскаяние, разъедали кожу, впитываясь в льняные покровы бинтов. Она запрокидывала голову, и шелковый платочек впитывал влагу, дабы она не коснулась забинтованного лика. "Ибо слеза, павшая на рану, есть дождь на пепелище: лишь грязь родит", – говаривали старцы.
Боль жила в ней, как незваный дух. Лик пылал адским пламенем, голова гудела, тело ныло. Ни чабрец, ни липа, ни лимон с мятой не могли смягчить тоску. Снадобья же приложенные к самым мучительным местам, действовали медленно. Хатидже-султан и Гюльфем-хатун осыпали лекарш упреками, требуя больше исцеления. И те метались в вечной пляске служения. Лишь когда Хюррем, обессиленная, опускалась на подушки во дворце Хатидже, калфы отступали за тяжелые дубовые врата, повинуясь лишь ее движению. В их глазах она читала немой ужас, страх ожидания неведомого. Все затаились, все ждали: что же осталось за бинтами? "Шрамы души видны лишь Богу, но шрамы тела – книга, которую читает каждый невежда", – вздыхали мудрецы.
В сей вечер, под кронами, игравшими с последними лучами, родилось Послание. Шелковый свиток, чистый, словно снег, должен был стать глашатаем ее боли.
Хюррем не надобно было возвышать голос. Для Назлы, служанки верной, одного взгляда госпожи было достаточно. То был взгляд, говорящий: "Сей свиток – капля крови моей, частица души". Госпожа писем просто так не отправляла вести. Назлы приняла драгоценную ношу – не просто свиток, но зашифрованную повесть страдания. И передала его гонцу, Юнус-аге.
Назлы изрекла напутствие, острое, как кинжал ятаган. Она прошла мыслью до седьмого колена его рода, дабы он проникся важностью пути. Хотя и от самой госпожи суровые наказы он принял. "Ну что ж, с Аллахом!" – И помчался Юнус-ага на коне, оставив позади беленые стены дворца Ибрагима-паши, шум и пыль ипподрома и всю многоголосую маету Стамбула. Он уносил тайну, надежду и гнев Повелительницы вплетенные в шелк. "Ибо посланник несет не весть, но участь. Его конь скачет по нити, натянутой меж прошлым и грядущим", – шептали в караван-сараях.
Письмо, написанное кровью сердца.
«Сулейман, султан сердца моего, приветствую Вас и целую стопы Ваши, осененные благословением небес! Если спросите о состоянии рабыни Вашей, пребывающей в пучине несчастий, — ведомо Вам да будет: она ждет Вас, как пустыня ждет ливня, как ночь — первого луча... Повелитель, стыд сжигает меня пуще пламени, но Вы должны знать: мать пятерых Ваших кровинок, любовь Вашу, супругу Вашу — едва не погубили! Без тени сомнения, без жалости, сожгли, оскорбили до глубины души! И свершили сие... Ваши ближние. Чужими руками, но их волей. Все стали врагами моими, всех наложниц ополчили на львицу Вашего сердца... Едва вырвалась я из когтей гиены. Хатидже-султан, светоч милосердия, распахнула врата дворца своего. Лишь заботе ее обязана я дыханием своим. Но раны мои глубоки, горе — бездонно. Не ведаю, хватит ли сил снести бремя сие... Пребываю в печали великой и смятении, ибо Смерть ныне восседает во дворце Топкапы. Быть может, когда глаза Ваши узрят сии строки... я уже буду прахом. Никого не осталось у меня, кроме Вас...
О, Сулейман! Помоги! Спеши! Опасность витает над челом моим, как коршун. Более же всего страшусь за чад наших! Жизни их — как свечи на ветру в стенах того дворца зловещего. Детей вверила я Хатидже-султан. Коли же случится непоправимое... не видать мне более лика Вашего благословенного! Знай же: любила я Тебя пуще жизни самой, Сулейман! Все, что свершилось со мной — плата за любовь сию... И плату сию я приемлю! Если жизнь моя — цена за каплю Твоей милости, тысячекратно готова отдать ее!
Твоя Хюррем Хасеки».
В лагере под Веной: пламя и тень.
Свиток этот жег ладони Ибрагима-паши ярче факелов, что рвали кромешную тьму венгерской ночи, озаряя златотканые стены шатра Сулейманова и теряясь в дымной мгле над лагерем простых джигитов. Великий визирь уже видел мысленным оком грядущее: каким выйдет Повелитель из-под сени шатра, прочтя сии строки, напоенные слезами и ядом. Каким станет он, Ибрагим. Каким станет весь мир – и здесь, под стенами невзятых крепостей, и там, в змеином логове сераля.
Нет. Сие письмо не должно коснуться очей Султана. Никоим образом! Будущее их и без того туманно, как предрассветные испарения над Дунаем. Хоть большая часть похода и позади, но тень поражения уже коснулась войска холодным крылом. А теперь... Теперь этой женщине воистину есть чего страшиться. Похоже, валиде с Махидевран нашли-таки клыки, дабы вонзить их в горло непокорной львице. Женщине – женщину и укротить.
Он давно уяснил: в битве с Хюррем он проигрывает раз за разом. Но мать Султана... Опыт ее – древен, мудрость – бездонна. Вдали от сына она – истинная Повелительница Топкапы, и все нити – в ее руках. Ибрагима даже кольнула странная жалость к Роксолане: биться с целым миром... Уж он-то знал цену такому бою. Знавал вкус веревки на шее, зависящей от чужого каприза. "Паук, плетущий паутину для мухи," – шептало ему сердце, – "сам может стать добычей птицы".
Мустафа приблизился неслышно. Сапоги его, сшитые из кожи, нежной, как лепесток лотоса, расшитые золотом, что мерцало в полумраке, не издали ни звука. Стать мужчины уже окрепла, но несла в себе легкость и стремительность юного сокола. Глаза его, живые, пытливые, скользнули со свитка в руке Ибрагима на его омраченное чело. Шехзаде заинтересовался. Вопросы посыпались, как град. Визирь не стал таиться – отроку ли печалиться о судьбе наложницы? Так и вышло. Взгляды их встретились – и без слов слились в понимании холодном и четком. Наследнику престола не нужно было объяснять необходимость умолчания. Он знал врагов. Знавал друзей. Знавал игру.
Ночь усталости и шепотов.
Вечер был глух, солнце давно кануло за чужие холмы. Лагерь не спал, клокотал усталым движением. Покой знали лишь здоровые – а таковых убывало с каждым часом. Хвори, неведомые и злые, косили воинов, не взирая на звания. Даже янычары, чья ярость была легендой, притихли, утратив былой азарт. Стамбул остался далеко позади, у самых подступов к Буде фортуна отвернула лицо свое. Уныние и изнеможение – плохие союзники в битве с незнакомой заразой. Лекари, тени теней, метались меж шатрами, но рук их не хватало, как не хватает воды в пустыне.
Сулейман Великолепный не мыслил о сне. Когда Ибрагим с Мустафой переступили порог его шатра, он едва взглянул на свиток в руке визиря. Минутное замешательство двух мужчин – шехзаде и паши – скользнуло мимо его внимания. А может, и нет? Кто ведает мысли Повелителя? Заботы громоздились, как неприступные стены Вены. Он метался в пространстве шатра, взгляд его скользил по бликам пламени, плясавшим на шелковых стенах – алых, как пролитая кровь. Потом – приказ, отрывистый: "Коня!" Вороного скакуна, чернее ночи. Чтобы мчаться в темноту, развеивая тяжкие думы свистом ветра в ушах, ловя первый проблеск зари над вражескими башнями, взирая издалека на ненавистные стены... и думая, думая без конца...
Чернила Визиря: смесь мёда и полыни
Ибрагим не медлил. Едва Султан умчался в ночь, он склонился над листом тончайшей бумаги, благоухающей сандалом. Перо его выводило ответ – ложь, обернутую в шелк слов. Он писал с особым, горьким наслаждением, выводя вензель своей подписи – печать обмана. Отношение его к Хасеки Султан было вином диковинным, настоенным на терниях: ненависть острая, страх леденящий, удивление невольное, восхищение, словно перед грозой, зависть жгучая, понимание горькое... Тысяча противоречивых чувств!
Всё это он прятал под личиной почтительности перед Султаном или маской холодного презрения перед нею самой. Пусть же этот шелковый лист впитает хоть каплю той адской смеси, что клокотала в его сердце при мысли об этой женщине-буре, имя коей – Хюррем. "Опасность в юбке", – думал он, макая перо. – "Ловушка, усыпанная розами".
У Костра: легенды и прах
Юнус-ага, гонец, преодолевший путь от Стамбула до мрачных предместий Вены, наконец дал отдых усталым костям. Письмо доставлено, вручено в чистые руки бостанджи-паши, начальника гвардии. Дело сделано, слава Аллаху! Сквозь сон, сладкий, как нардек, он уловил обрывки разговора у ближнего костра. Сипахи, расположившиеся под походным наметом, не спали. Ячменная боза развязала языки, и воины, забыв усталость, предались россказням.
— Ай, хватит тебе пустые мехи раздувать! — смеялся один, обжигаясь густым напитком. — Откуда слыхано, чтобы корабли по суше плавали? Сказки это, брат, сказки старой бабки!
— Да отсохнет язык мой, коль соврал хоть на рисовое зернышко! — горячился другой, Яхзы, его лицо, освещенное пламенем, было серьезно. — От самого Босфора и до Золотого Рога прадед нашего несравненного Кануни, великий султан Мехмед Фатих, проложил путь сей для флота своего! И плыли корабли его по земле твердой, как по водам морским, и спустились на волны залива. Свидетели тому — лишь стены Галаты да немые холмы, ибо творилось сие во тьме ночной, словно волшебство...
— Эх, тебе бы в карагезе балаганном сказки сказывать! — фыркнул первый. — Сам Ходжа Насреддин благословил бы твой дар! Уж больно заковыристы твои истории!
Тогда вступил третий, голос его был спокоен и верил: — На сей раз Яхзы правду речет. Всё так и было.
— Да как же? — не унимался скептик. — Не провезти по суше ладью великую! Завязнет! Да и силища какая надобна...
— Воловьи упряжки тащили бремя сие, — терпеливо пояснил третий. — Не по плечу человеку. Но разум человеческий хитер: облегчили путь. Фатих-султан, да продлит Аллах род его, повелел постлать дорогу невиданную. Вдоль стен Галатских настелили доски крепкие... да смазали их маслом тюленьим, скользким, как змеиная кожа. И скользили корпуса корабельные, словно сани по льду, послушные воле волов, прямо в объятия Золотого Рога. И кораблей тех было... эх, не меньше семи десятков!
— Ай-алла! Ай! — ахнул скептик, пораженный. — Благословен месяц, что светил султану Мехмеду! Благословен разум, что дарован падишаху нашему Сулейману от предков его!
— Много дней минуло... — вздохнул Яхзы, глядя в угли. — Много воинов полегло без счета и памяти... Но город тот пал. Сдались враги османов. Отдали нам Константинополь, что был прежде Византией... А мы нарекли его Стамбулом. Врата Блаженства...
Под мерный гул этих баек, смешанных с треском догорающих поленьев, Юнус погрузился в сон глубокий, уносящий. Сны его были полны беленых стен, шелковых свитков и быстрых коней, скачущих меж прошлым и грядущим по нити, натянутой над бездной. А в шатре Ибрагима пахло сандалом, чернилами и тайной, когда он запечатывал свой ответ – отравленное послание, которое должно было успокоить львицу... и, возможно, погубить ее. "Иногда молчание — меч," – думал визирь, гася свечу. – "А слово — яд на его острие". Ночь над лагерем была темна и полна неведомых хворей, а ветер доносил с Дуная запах грядущих бурь.
Часть вторая здесь.