Сегодня я продолжу и закончу рассказывать о своих впечатлениях о книге Ивана Трифоновича Твардовского "Родина и чужбина", и особое внимание уделю тем главам и фрагментам книги, где Иван Трифонович пишет о своём знаменитом брате - Александре Трифоновиче.
Сразу скажу, что некоторые моменты книги вызвали у меня недоумение, оторопь, неприятие. Но осуждать никого я не берусь. Как сказал Далай-лама:
Прежде чем осуждать кого-то, возьми его обувь и пройди его путь, попробуй его слезы, почувствуй его боли. Наткнись на каждый камень, о который он споткнулся. И только после этого говори, что ты знаешь, как правильно жить.
Время было очень сложное, всем хотелось выжить - и это нормально. Поэтому просто констатируем факты и пытаемся понять обе стороны.
Братья жили вместе, в одной семье только в детстве. Когда Александру исполнилось 18 лет, он из семьи ушёл и начал самостоятельную жизнь. А вот Ивану пришлось вместе с семьёй уехать в ссылку на Урал. Это было в 1931 году, Александру Трифоновичу был в то время уже 21 год, его стихи печатались, он только-только начал обретать известность, положение, финансовую стабильность. Конечно, такой факт, как раскулачивание семьи, не скроешь, и на самом Александре Твардовском долгое время стояло клеймо выходца из кулацкой семьи. Можно было, конечно, от семьи отречься. Иван Трифонович в своей книге приводит письмо Александра Твардовского, из которого явно видно, что Твардовский отрёкся от родителей-кулаков в 1931 году, когда ему пригрозили исключением из Ассоциации пролетарских писателей.
«Кажется, ясно: во имя избранной цели Александр ни перед чем не останавливался, вплоть до отказа от родителей. Тяжесть такого поступка отмолить трудно, и он не мог этого не понимать — нес этот грех в своей душе молча в течение всей своей жизни. Но, как говорится, Бог ему судья».
Понятно, что при таком раскладе он не хотел и не мог поддерживать отношений с семьёй.
Когда Твардовских выслали на Урал, они пытались искать помощи у сына, выбившегося в люди.
"...мы писали Александру в Смоленск. Мама и отец, видимо, сколько-то еще думали — утопающий хватается за соломинку,— не сможет ли он как-то, чем-то помочь. Конечно же было ясно, сам он тогда жил на малых средствах, постоянного заработка не имел, и ждать от него материальной помощи нельзя было, но ведь вряд ли о ней могла идти речь, может, ее и не ждали, пусть бы просто сохранилась какая-то родственная связь с матерью, отцом, с младшими, кровно близкими. Ведь говорим же мы, что друг познается в беде. Поэтому, как я понимаю, ничто не может быть оправданием сыну, который в тяжелейшую для матери минуту не пришел к ней".
В ответ от Александра пришло два письма. Первое было чем-то обнадеживавшим, что-то он обещал предпринять. Но вскоре пришло и второе письмо с такими словами:
"Дорогие родные! Я не варвар и не зверь. Прошу вас крепиться, терпеть, работать. Ликвидация кулачества — не есть ликвидация людей, тем более — детей..."
А дальше в письме Александра была такая фраза:
"...писать я вам не могу... мне не пишите..."
Думаю, что если бы даже Твардовский и хотел помочь семье, то вряд ли мог бы что-то реальное для них сделать. А вот навлечь на себя неприятности - запросто.
После бегства с места ссылки первым к сыну приехал отец с младшим сыном - Павлом. Трифон Гордеевич хотел попросить сына, чтобы он приютил, хотя бы временно, брата Павла.
По воспоминаниям Трифона Гордеевича, встреча вышла такой:
«Стоит и смотрит на нас молча. А потом не "Здравствуй, отец", а — "Как вы здесь оказались?!"
— Шура! Сын мой! — говорю. — Гибель же там! Голод, болезни, произвол полный!
— Значит, бежали? — спрашивает отрывисто, как бы не своим голосом, и взгляд его, просто не ему свойственный, так меня всего к земле и прижал. Молчу — что там можно было сказать? И пусть бы оно даже так, да только чтоб Павлуша этого не видел. Мальчишка же только тем и жил, что надеялся на братское слово, на братскую ласку старшего к младшему, а оно вон как обернулось!
— Помочь могу только в том, чтобы бесплатно доставили вас туда, где были! — так точно и сказал».
Более того, кто-то донёс властям, что его отец с братом бежали со спецпоселения, и их в ту же ночь арестовали. В книге Ивана Твардовского однозначно не сказано, но из его слов можно предположить, что это сделал именно Александр Трифонович.
Позже, когда уже из ссылки бежал Иван, он приехал к брату в Смоленск, опять же надеясь на какую-то помощь, быть может, на устройство в Смоленске. Но на вопрос Ивана, не может ли он остаться в Смоленске, Александр
«…стал мне говорить, что этого делать не следует. И нарисовал такую мрачную картину, что возразить ему я не нашёлся.
— Смоленск для тебя, это, знаешь...— он не досказал, но, чуть помедлив, добавил: — Ты ничего хорошего здесь не найдёшь. Неприятности же тебя будут поджидать на каждом шагу. Я — дело другое. Я должен жить там, где меня знают. — На слове "должен" он подчёркнуто сделал нажим и закончил следующими словами:
— А тебе, поверь, Иван, лучше не оставаться здесь!».
Перед отъездом брата Твардовский дал ему 20 рублей на дорогу.
"Встречей с братом летом 1934 года я остался недоволен. Мне казалось, что мой приезд и сама встреча пробудили в нем, не побоюсь сказать, чувства некоей вины или даже угрызения совести. Забыть о письме к нам в ссылку... он не мог. Так я думал, и мне было жаль брата. Нравилось мне или нет, но я не мог не учитывать того факта, что был он искренним комсомольцем двадцатых годов. Мысли во мне роились, может быть, путано и сбивчиво, но, в теперешнем моем осмыслении, мне представлялось, что революционное насилие, коснувшееся родителей, братьев и сестер, пусть ошибочно-несправедливое, как бы явилось тем пробным камнем для Александра, когда нужно было показать, чего ты действительно стоишь как комсомолец. Может, даже не кому-то показать, а прежде всего показать своему внутреннему "Я" — самому себе.
Видимо, мог он рассуждать примерно так: "Каждый кулак — чей-то отец, а его дети — чьи-то братья и сестры... Чем же твои родные лучше других? Наберись мужества, скрепи сердце, не давай воли абстрактному гуманизму и тому подобным внеклассовым чувствам"...
Такова могла быть логика. Если уж идешь со своей душой за коллективизацию, а значит, и за ликвидацию кулачества как класса, то просить исключения для своего отца не было моральных прав.
Есть основания верить, что в душе Александр скорбил и больно переживал допущенную местными властями несправедливость по отношению к нашей семье, но из этого ничего не следовало, аргумент для того времени весьма слабый, ибо таких, как наша семья, среди раскулаченных было много, так как четких критериев для отнесения того или иного хозяйства к числу кулацких не существовало. Если в двадцатые годы признавалось в качестве такого критерия использование наемного труда (хотя часто это был мнимый критерий, так как наемным трудом порой приходилось пользоваться по необходимости и беднякам, например: нет своей лошади или же мужских рабочих рук), то с началом коллективизации и он был отброшен".
Как видим, Иван пытается найти для брата оправдание. Хотя уже ясно было, что помогать Твардовский не собирается, и бегство с мест ссылки осуждает.
Ещё один интересный случай, о котором рассказал Ивану старший брат Константин.
«Был такой период, еще в Прочноокопской. Там я так доработался, что обносился до самого краю. И вспомнить неловко: штаны в дырах, и кальсонов на мне не было. Ну, а чтобы как-то их зашить, подлатать, представь, просто не было возможности где-либо укрыться от людских глаз,— штаны ведь надо снять. Вот и уходил я в степь, чтобы никто не видел меня. И, понимаешь, показалось, что если уйти подальше, то полная гарантия, что никто тебя не видит, а ты — наоборот, хорошо видишь, что близко никого нет. Вот, брат, какая беда у меня была. Да, знаешь, думал-думал я, как быть, как выйти из положения, да и решил написать Александру. Попросил у него несколько рублей денег, так прямо и пояснил в письме, что обращаюсь по крайней нужде. И знаешь, что он ответил мне? "Нужно рассчитывать на свои силы"».
Снова общаться с братьями-сёстрами и по возможности помогать им Александр Трифонович стал незадолго до войны. А потом, как я уже писала в первой части своего отзыва, в самом начале войны Иван попал в плен, был интернирован, вернулся, отсидел свой срок в лагере, и как будто "искупил свою вину перед Родиной". Теперь уже общение с ним предосудительным могло не считаться. Братья стали встречаться, общаться.
Широко известный факт, что Александр Трифонович, впрочем, как и многие другие, после смерти Сталина резко поменял свои взгляды и отношение к ушедшему вождю. При жизни Сталина Твардовский писал трогательные поздравления в стихах ко дню рождения Иосифа Виссарионовича, на его смерть в соавторстве с другими советскими поэтами написал целую горестную поэму, а вот чуть позже стал резко осуждать сталинизм.
Во время одной из встреч Иван Трифонович спросил брата:
«— Саша, скажи мне правду: как могло случиться, что ты писал хвалебные стихотворения о Сталине, пока он был живой. Как могло случиться, что ты так резко начал совсем по-другому о нем же, о Сталине?
Для Александра Трифоновича этот вопрос был нежданным-негаданным. Он не сразу ответил. Прошло несколько минут, мы шагали молча. Потом он ответил: "Я так чувствовал. Я подчинялся моим чувствам"».
В самом деле так? Или просто чувствовал конъюнктуру?
В конце книги Иван Трифонович немало страниц посвятил описанию своих встреч и разговоров с Александром Трифоновичем, и все слова хорошие, добрые. Написано по большей части с гордостью за брата. Но всё же иной раз прорывается и обида.
«Мы сидели рядом и говорили... Александр Трифонович продолжал:
— Ты рад, что у тебя есть такой брат? Ну, то есть, что я — твой брат?
Этот вопрос был для меня так неожидан, что я растерялся и не знал, что ответить. Во-первых, я боялся, как бы не обидеть брата той правдой, которая действительно имела место, а во-вторых, не хотел отделаться выдумкой, не хотел и не мог лгать в угоду уверенности брата, что мы, его братья и сестры, просто счастливы, что он есть на свете.
На самом деле все было несколько иначе. Жизнь свидетельствовала: мы (братья и сестры) никогда не были вхожи к брату как к брату. Для нас он был "за кордоном". И не это, допустим, главное, пусть оно и так, хотя — как же так?
По какой-то нужде Константин хотел видеть Александра Трифоновича. Поехал в Москву, через посторонних людей раздобыл адрес, добрался до той сказочной Пахры. У бетонного гаража-ограды была овчарка: ходу нет. Постоял, подумал: "Как тут быть?" Но живые там были, вышла сама Мария Илларионовна.
— Что вы хотите? — спросила она, не открывая калитки. — Несколько секунд я молча смотрел на нее, она — на меня,— рассказывал мне Константин,— затем сказал только одно слово: "Ни-че-во!", повернулся и ушел.
Она "не узнала" Константина Трифоновича, хотя общеизвестно, что он и Александр схожи, как близнецы. Это — страшно».
В последний раз братья виделись в 1965 году. В 1971 году Александр Трифонович Твардовский умер. Иван Трифонович приезжал на похороны, он с семьёй жил тогда в Сибири.
В 1977 году Иван Трифонович сделал макет хутора Загорье для смоленского музея Твардовского (напоминаю: он был резчиком по дереву и кости. краснодеревщиком).
Самого хутора к тому времени уже не было. 1 сентября 1986 года Смоленский облисполком принял решение "О возрождении усадьбы Твардовских на хуторе Загорье". Ивана Трифоновича пригласили для воссоздания обстановки дома. Работы предстояло много, и семья Твардовских решила вновь перебраться на родину, в Сельцо.
К 1987 году хутор был восстановлен примерно в том виде, каким он был в детстве Александра Твардовского. Открытие музея было приурочено к семидесятивосьмилетию Александра Трифоновича и состоялось в июне 1988 года на усадьбе возрожденного хутора.
Ивана Трифоновича Твардовского не стало в 2003 году. Он был единственным из братьев Твардовских, умершим на малой родине. Похоронен на сельском кладбище у деревни Сельцо Починковского района, близ хутора Загорье. Его супруга умерла раньше, в 2001 году.
Родители, четверо братьев и две сестры Александра Твардовского были реабилитированы 30 января 1996 года.
Книга Ивана Трифоновича Твардовского произвела на меня большое впечатление. Очень горько и больно было читать и о том, как наша родина поступала со своими сыновьями (сейчас, если верить СМИ, из плена возвращаются героями), по большей части ни в чём не виноватыми. И, конечно, если бы политика государства была другой, то не было бы нужды предавать своих родных и отрекаться от них. Хотя...
Прочитать книгу Ивана Твардовского можно здесь.