— Ну и что ты теперь будешь делать, а? — Гена вытянул шею, как цапля над канавой, и оглядел веранду, где пахло сыростью, мятой и мамиными яблоками. — Дом-то, сам видишь, развалина. Тут всё на слом. Продавай — и по-людски, и по-родственному.
Я положила ключи на стол — прямо рядом с миской, где ещё мама держала яблочные сухари. И вздохнула. Глубоко, с глухим отчаянием, чтобы заткнуло уши и Гене, и мне самой.
— Ты в доме-то был хоть раз до похорон, Гена?
Он дёрнул плечом и сел, будто дома у себя — на стул, покрытый старым маминым пледом. Жена у него, к слову, этот плед бы на тряпки пустила — но Гена тут изображал «наследника по духу».
— Ну, мы ж с тёткой Лидой всё время говорили, что помочь надо. Просто ты же как… самостоятельная вся. Не подпускаешь. Стена.
— Гена, ты меня двадцать лет не видел. С каких пор я тебе — стена?
Он развёл руками, картинно так, будто в театре. Или в суде. И тут же закипел:
— А что? Дом пустой. Тётка Лида, между прочим, мать покойной сестры, хотела бы пожить здесь! Тоже её родное, между прочим. И мы бы подремонтировали, ну, как получится. По-хорошему всё. Ты ж не одна теперь, чего тебе тот дом?
Я молча подошла к раковине, включила воду, чтобы не слышать, как скребётся в горле злость. Зубы бы сцепить, да поздно. Сердце, как бельё в старой стиралке — гремит и бьётся.
— Ты понимаешь вообще, что ты несёшь? — медленно произнесла я, не оборачиваясь. — Дом — мамин. Она его купила в семьдесят втором. Без вашей помощи. Без твоей, без Лидиной. Без никого. Работала на двух работах. Крыша, окна, веранда, колодец, даже эта дурацкая вишня, которая всё время растёт на проводах — это всё она. И теперь вы пришли с претензией?
— Никто не с претензией. Просто, ты ж знаешь, как тётка Лида переживает. Там у неё с квартирой тяжело. Мы подумали, что, может, пожить бы тут…
— …пока я, что, уеду? Или продам вам всё за копейки?
Он замолчал, как-то сник даже. Но это была та пауза, которую Гена делает перед следующим прыжком. Я знала. Мы с ним выросли рядом, хоть и по разные линии родства.
— Ну… если по справедливости. Ты одна, детей нет. А мама Лида — старенькая. Да и я бы, может, чего построил тут. Мы же родня, правильно? Что — жалко?
Слово «жалко» меня словно лбом об асфальт приложило. Я обернулась резко. Даже вода продолжала литься, как доказательство абсурда происходящего.
— Жалко, Гена? Жалко мне вот что. Что мама умерла. Что вы с Лидой пришли не на сороковой день, не помочь, не чай попить, а сразу с рулеткой и адвокатской визиткой. «Давайте поделим». На что?! На сантиметры её жизни?
Он отвернулся. Занозу под ногтем не видно, но она есть. И, кажется, у нас обоих.
— Слушай, ну зачем ты вот так? Всё же по-хорошему хотим…
— По-хорошему? — перебила я. — Это вы когда ко мне в дом с копией ключей заходили? Без звонка? Или когда Лида с «возможным покупателем» на участок водила? По-хорошему — это когда вы у нотариуса фамилию мамину не могли вспомнить, но уже спорили, кому что достанется.
В комнате стало глухо, как в подвале. Слышно было только, как где-то на крыше каркнула ворона.
— Ладно, — буркнул он, встал. — Мы просто хотели поговорить. А ты сразу — в штыки.
— Гена, — сказала я тихо. — Ты не дом просишь. Ты мою мать хочешь отобрать. Вся эта штукатурка, ржавый насос, бельевые прищепки на верёвке — это всё она. И она — не твоя.
Он открыл дверь и задержался. Хотел что-то сказать, но передумал. Только бросил:
— Ты пожалеешь.
А потом ушёл, громко хлопнув калиткой, как в детстве — чтобы слышно было до кухни.
Я стояла одна. Со стеклянным стаканом в руке, и странным ощущением: будто сейчас не конец разговора, а его начало.
И — точно. Через два дня позвонил нотариус.
— Поступило заявление от Лидии Егоровны. Они оспаривают завещание.
Меня передёрнуло. Чёрт бы побрал этот чайник, который как раз в тот момент завизжал.
Я вырубила его с таким грохотом, что сама вздрогнула.
Скучные родственные дела? Нет, это была война.
***
Я сидела на ступеньках крыльца, укутанная в мамино старое одеяло, которое пахло прошлым летом и нафталином. Смотрела на облупленный забор и пыталась сообразить, как это всё обернулось в такую катавасию. В наследство я получила не дом, а поле боя. Только вместо окопов — клумбы, вместо противогаза — адвокат.
— И долго вы ещё здесь сидеть собираетесь, Марина Валерьевна? — пронзительно осведомилась тётка Лида, возникшая за спиной, как внезапный насморк в апреле. — Суды, адвокаты… Это всё деньги, дорогуша. У тебя они есть?
Я не оборачивалась. Считала трещины на ступеньке — пятнадцать штук, одна в виде молнии. Мама говорила, это к переменам. Не уточняла, к каким.
— А вы чего хотели, тёт Лид? — спросила я спокойно, но голос дрожал. — Чтобы я отдала вам дом по первому вашему «надо»?
— Мы не «надо»! Мы — семья! — зашипела она, подойдя ближе. Пальцы её, как грабли, вцепились в перила. — Ты что, думаешь, ты одна тут страдаешь? Я, может, маму твою на руках носила! Вместе росли! Вместе всё!
— Вместе?! — я резко встала. — Вы в последние двадцать лет маме хоть раз позвонили? Хоть раз приехали? Она одна тут умирала, одна в больницу ездила, одна в морг… а вы теперь пришли, потому что услышали слово «дом»?
Тётка Лида отшатнулась. Но не ушла — у неё на всё хватало наглости, а особенно на борьбу.
— Я ей помогала. Деньгами. Просто без афиширования.
— Да? А чего ж у мамы трусы с дыркой в бельевом ящике, а холодильник — ещё "Минск-11"? Помогали... телепатически?
Она фыркнула, но уже чуть тише. А я пошла в атаку:
— А Генка? Твой герой в куртке с базара. Он же тут уже с покупателем ходил. Сказал, что «всё равно отсудят». Вот с этим ты согласна?
— А ты адвоката наняла! Против нас! Против семьи!
— Против воровства! — выкрикнула я. — Вы не семья, вы шакалы, Лида Егоровна. Причём из тех, что на падаль приходят, а не на поминки.
Она подошла вплотную. Лицо её исказилось — не старостью, нет. Ядовитой правдой. И тут...
— Ах ты дрянь неблагодарная! — она замахнулась.
Я не увернулась. Слишком устала. Её ладонь шлёпнула по щеке, как веник по пыльной дорожке. Сухая, жёсткая, злая. И в ту же секунду из-за дома выскочила соседка Маруся.
— Эй! Вы чё тут, с ума посходили?! На кладбище вам, бабоньки, а не в драку!
— Да она меня унизила! — завизжала Лида. — Она меня, старуху, называет воровкой!
— А кто тут ходит по участку с рулеткой, а? — Маруся встала передо мной грудью. — Я, между прочим, ещё видела, как ты на чердак лезла. Что ты там забыла, Лидия?
Лида вспыхнула, как самовар. Пыхтела, вскидывала руки, но в итоге бросила:
— Я вас всех запомню. Всех! А ты, — ткнула в меня пальцем, — ты пожалеешь. У нас, между прочим, юрист внук у Зиночкиной сестры. Он всё нам нарисует. И подписи, и бумаги, и правду покажет. Вот тогда посмотрим, кто шакал.
Она ушла. Вся такая надменная, споткнувшись об свою же клячу-сумку. А я села на лавку. Щека горела, душа — тоже. Только не от боли, от стыда. Перед мамой.
— Ну и как тебе этот деревенский "Дом-2"? — Маруся хлопнула дверцей калитки. — Весело, а?
— Не весело, Маруся. Горько.
Она села рядом. Достала из пакета яблоко.
— Вот и всё, девочка моя. Родня твоя тебя в грязь лицом макнула. Прямо по подбородок. Но ты не сдавайся. Мать твоя была стальной. И ты станешь. Только адвоката не тяни — и дверь поменяй. Они ещё придут. Уже не просто с рулеткой.
Она оказалась права.
Через неделю — на пороге: Гена, с каким-то адвокатским клоном в очках и портфелем. Улыбались, как будто цветы принесли.
— Мы тут... по поводу альтернативного завещания.
***
— Смотрите, Марина Валерьевна, вот этот пункт, — адвокат Гены, скользкий как гель из дешёвой парикмахерской, протянул мне бумагу, — вот этот пункт указывает, что Лидия Егоровна могла рассчитывать на часть имущества, поскольку, по словам свидетелей…
— По чьим словам? — Я не дала ему договорить. — У моей матери не было никого, кроме соседки Маруси, кошки и меня. Кто эти свидетели? Повар из столовой и охранник с рынка?
— Ну, вы же понимаете… — захихикал он, — пожилой человек, память могла ослабнуть. Возможно, были неформальные договорённости.
— Ага, и по этим «неформальным договорённостям» вы теперь собираетесь оттяпать у меня полдома?
Гена молчал. Сидел на табуретке, как на экзамене, и грыз ноготь большого пальца — привычка с детства. Тогда это выглядело жалко. Теперь — омерзительно.
— Слушай, — вдруг сказал он, тихо, — ну чего ты упираешься? Никто тебе весь дом не отбирает. Поделим, продадим, и каждому — по справедливости.
— По какой такой справедливости, Гена? — Я подалась вперёд. — Ты когда последний раз маму навещал? Или хотя бы письмо ей написал? Где ты был, когда я тут стены красила, когда к ней в больницу моталась? По-твоему, теперь ты пришёл, и всё — делим?
Он встал. Неловко. Лоб в поту.
— Ты злая стала, Марина. Прям как твой отец. Всё — в атаку. А я, между прочим, по-доброму хотел.
— По-доброму? — Я засмеялась. Громко. — Это вы с тёткой Лидой меня по судам таскаете, ключи подбираете, документы подделываете?
И тут, как по заказу, вбегает Маруся. Без стука. С телефоном.
— Марусь, ты чего? — Я подскочила.
— Они в суд подали ещё одно заявление, — выдохнула она. — С фальшивым договором купли-продажи. На часть земли. С поддельной подписью твоей матери. Ты видела это?
Я побледнела. Чувство, как будто пол рухнул — прямо под ногами. Не ожидала. Верила, что блефуют. А они… пошли ва-банк.
— Уходите. — Я повернулась к Гене. — Уходите сейчас же.
— Мари…
— Уходите, Гена. Пока я не сделала то, что мама бы сделала сразу. Пока я вообще с вами разговариваю.
Они ушли. Юрист не забыл прихватить яблоко с тарелки — мелочь, а в тему.
На следующий день я заказала железную дверь и решётки на окна. Да, выглядит, как тюрьма. Но и война — не загородная прогулка.
Я подала встречный иск. Всё, что мама писала от руки — письма, дневники, рецепты — отсканировала. У адвоката глаза округлились:
— Это не просто документы, это доказательства жизни. Настоящей.
Через три месяца суд. Они приволокли каких-то баб с рынка, якобы подруги мамы, — та ещё комедия. Судья слушал, закатив глаза.
Когда я встала выступать, ноги дрожали. Но я вспомнила, как мама говорила: «Когда тебе плохо, веди себя, как будто ты старшая дежурная по Земле. Никто не должен заметить, что ты вот-вот завоешь».
— Я не защищаю бетон, — сказала я тогда. — Я защищаю память. Вот этой веранды, где мама пила чай в дождь. Этого шкафа, который она сама красила. Этой земли, которую она поливала, пока ноги не отказали.
Гена опустил голову. Тётка Лида демонстративно шмыгнула носом, как на спектакле. Поздно.
Суд вынес решение в мою пользу. Все «бумажки» — ничтожны. Завещание — законно. Дом — мой. Точка.
Я вернулась домой в апреле. Первая весна без мамы. На вишне — набухли почки. Была тишина. Та самая. Из детства.
Вечером на пороге появилась Маруся. С пакетом.
— Это тебе. Там халва. И копия выписки. Чтобы помнила, что ты не просто выстояла. Ты — спасла.
Я открыла дверь. Холодный сквозняк в лицо. Дом жив. Я — тоже.
Села на мамин стул и сказала в темноту:
— Ну вот, мам. Дом наш. Больше никто не придёт рулеткой мерить твою жизнь. Всё. Всё.
И заплакала. Первый раз за всё это время. Словно разрешили.
Конец.