Взяться за экранизацию всей эпопеи «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста — задача для кинематографистов непосильная. По крайней мере, я делаю такой вывод из того, что соответствующей экранизации мы пока не видели; может, и слава Богу. Зато есть экранизация части первого тома, известной под названием «Любовь Свана». Фильм, выпущенный в 1984 году, носит то же название.
«Любовь Свана» — это своего рода вставная новелла в романе Пруста, но достаточно объёмная и более связанная с основным действием, чем это обычно бывает со вставными новеллами. Здесь повествование Пруста как бы отступает назад от основного течения времени и заглядывает в такое прошлое, которое рассказчик Марсель собственными глазами наблюдать не мог, да и реконструировать по чьим бы то ни было рассказам мог едва ли. К тому времени, когда он начал ходить от своего дома «в сторону Свана», противопоставляя эту сторону стороне Германтов, любовь этого в чём-то трагического персонажа уже вошла в брачную колею, то есть, фактически, закончилась, и уже жила на свете маленькая дочка Свана Жильберта, и уже встречалась она, очаровательная девочка, на пути Марселя.
Встречается Жильберта Сван и в фильме, но только в самом конце, где авторы сценария фильма добавили немного из более поздних событий. События же непосредственно «Любви Свана» — это история не только любви, но и, в первую очередь, ревности. Пруст, конечно, не был первым, кто поднял в литературе эту тему, да и не был последним: достаточно вспомнить, что представитель «нового романа» Ален Роб-Грийе написал целый роман с таким названием, в котором, впрочем, соревновался с Прустом больше в форме описания этого явления, нежели в содержании, ибо содержание Пруст дал достаточно исчерпывающее. Он уловил, пожалуй, главную коллизию ревности: невозможность доверия между людьми, поскольку у ревнующего человека нет возможности верификации либо фальсификации истинности или ложности того, что говорит объект его любви. И это и в книге, и в фильме показано очень убедительно: как поверить, если нет возможности проверить? А верить на слово, без доказательств, невозможно, поскольку для этого ранее в отношениях не должно было быть ни малейшей лжи, ни малейшего отклонения от безусловно верифицируемой истины, а если такое отклонение случалось хотя бы раз, оно неизбежно становится прецедентом для дальнейшего недоверия и, следовательно, ревности.
Вся эта механика в фильме Фолькера Шлёндорфа показана блестяще. Шарль Сван выступает здесь своего рода дознавателем, он методично домогается от Одетты де Креси, чувственно и романтично сыгранной Орнеллой Мути, истины не только о её текущих жизненных ситуациях, но и о прошлом, и если обнаруживает, что в её прошлом бывало хотя бы что-то, что Одетта желает скрыть, то отсюда следует и то, что в её настоящей жизни, уже в пору отношений со Сваном, такие явления могут происходить, тем более что вся жизнь Одетты и её окружение к этому располагают. И даже обстоятельства знакомства, в фильме не показанные, этому способствуют. Ведь Шарль знакомится с Одеттой в салоне госпожи Вердюрен, его как будто сводят с ней в этом обществе, которое далеко уступает обществу, собирающемуся на вечерах у Германтов, а если такое «сводничество» случается один раз, кто даст гарантию, что этого не случится вновь, тем более что на глазах у Свана, который потерял обаяние новизны в обществе Вердюренов, новым фаворитом становится Форшвиль, уступающий Свану во всём, но только не в глазах госпожи Вердюрен, а значит, и не в глазах Одетты, которая судит о мужчинах через призму готовности платить, поскольку самой Одетте платить за себя нечем, она не обладает капиталом и гарантированным доходом, она всего лишь переселенка из Ниццы и пробивалась в парижском обществе так же, как и многие другие уроженки Ниццы, которых Сван находит в публичном доме, где для того, чтобы получить нужные сведения об Одетте, Свану приходится платить её бывшим знакомым и даже начинать половой акт, впрочем, прерванный именно тогда, когда нужные сведения получены. И сам факт прерванности полового акта, неготовность и нежелание его завершить лучше всего свидетельствуют о том, что Свану никто больше не нужен и никто его не трогает так, как Одетта. И это в фильме показано великолепно.
В этом фильме вообще всё великолепно. Он крайне эстетичен: посмотрите на архитектуру, на костюмы, на интерьеры... Нет лучшего свидетельства тому, что в XIX веке человечество пережило один из немногих подъёмов цивилизации к своим историческим вершинам, а потом неизбежно покатилось вниз, в грязь, кровь и убожество двадцатого и двадцать первого веков. Здесь даже публичный дом выглядит так, как нам с вами никогда не жить, и не только потому, что у нас не хватит денег на подобное убранство, а главным образом потому, что не хватит вкуса, ибо наше представление о красоте сформировано наднациональными мегакорпорациями типа Икеи, забывшими о красоте ради максимизации прибыли. Представления о прекрасном свелись к функциональности, и это относится и к архитектуре, и к интерьерам, и к костюмам, и к сервировке столов, и даже к человеческой речи. Она стала наднационально бедна, как и всё вокруг, ибо функциональность — это и есть бедность, потому что богатство всегда предполагает некоторую избыточность и некую национальную укоренённость, как укоренён во французской эстетике фильм «Любовь Свана».
Но за всей этой избыточной красотой, увы, просвечивает одно неприятное обстоятельство: люди уже явственно недотягивают до окружающего их богатого убранства. Недотягивают не только в фильме, но и в книге, поскольку чётко видна деградация человека, которая заключается в сведении его к примитивным, в общем-то, мотивам, и аристократия здесь — не исключение, а почти авангард. Что такое Сен-Жерменское предместье у Пруста? Это цвет общества, это его сливки. Но в чём их превосходство? Прежде всего, в родовитости, в ветвистости генеалогического древа, во внешней вычурной сложности обращения и туалета. Но за этим уже не стоит никакого внутреннего содержания, создающего органическое превосходство аристократического сословия. Эти люди, на их беду, ничем не заняты: они почти уже не служат государству, почти не воюют, не выступают главными экономическими субъектами, почти не двигают цивилизацию вперёд. «В поисках утраченного времени» — это, по сути, хроника заката европейской аристократии, которая шаг за шагом уступает свои позиции другим классам и сословиям. Прежде всего, конечно, буржуазии, которая не только неумеренно богатеет, обставляя аристократию в умении делать деньги, но и превосходит её во влиянии на политику государства, политику, которую аристократии остаётся только комментировать на своих вечерах; и уже далеко не каждому новому политику хочется непременно добиться приглашения в Сен-Жерменское предместье, чтобы получить своего рода признание и одобрение в высших сферах. Буржуазные выскочки теперь — сами себе высшая сфера, и это уже они признают или не признают аристократов исходя из близкого и понятного им критерия: сумел ли тот или иной аристократ разместить свои деньги так, чтобы безбедно жить на проценты. А если денег нет и тебе приходится выкручиваться в этой жизни любыми доступными средствами, то ты аутсайдер в новом мире и уважать тебя не за что. Ну и что, что между именем «Одетта» и фамилией «Креси» стоит сакраментальное «де», если тебе, бедной провинциалке, приходится следовать каждому указанию твоей сводни и продавать, продавать себя, строя оскорблённую невинность перед каждым новым покупателем?
Вот, собственно, главное различие между кругом ещё достаточно богатой герцогини Германтской, в который был вхож Сван, и буржуазном кругом госпожи Вердюрен: герцогине, которую сыграла монументально красивая Фанни Ардан, не приходится подыскивать денежные партии своим гостьям, там люди заняты совсем иным. А потому там нет и места ревности. И всё-таки важно отметить, что аристократия уже чувствовала, что почва уходит у неё из-под ног, и пыталась наладить глубокий контакт с одним из системообразующих слоёв французского общества. С каким же, если буржуазию, может, в силу естественной ревности к её благополучию и успеху, а может, справедливо ненавидя за мещанскую ограниченность материалистическими устремлениями, аристократия ненавидела? Разумеется, речь идёт о богеме. О творческой интеллигенции. Это может показаться странным, ведь буржуазия была богата и пока ещё во многом стремилась подражать аристократии, хотя уже всё меньше, а богема была бедна и презирала всех вокруг. Но именно её аристократы тянули к себе и даже с неё «делали жизнь», уходя в эту нерегламентированную, несобранную и антибуржуазно непрактичную жизнь. Вот почему Пруст создал собирательные образы трёх представителей французской богемы, снискавших признание высших аристократических кругов: это писатель Бергот, художник Эльстир и композитор Вентейль. Была, правда, ещё актриса Берма, но она осталась на нижнем уровне, поскольку была слишком связана с миром продажной буржуазности, где даже тело — это товар (для того, чтобы подчеркнуть эту связь, Пруст даже создал образ Рашели — актрисы, спешившей в публичный дом по первому зову своей сводни).
Да, богема была поистине признана, но только такая, какая созидает, а не подражает, что стоило бы помнить нам, зачастую возводящим актёров в культ. Интересно, что Марсель нашёл повод посетить вечер герцогини Германтской именно в желании посмотреть картины Эльстира, хранившиеся в её коллекции, и выбирая такой предлог, он понимал, что подозрений в неискренности и надуманности он не вызовет. А вот и сюжет, более близкий к нашему фильму: почему вообще Шарля Свана принимали у Германтов, причём принимали до самого последнего времени, даже когда из-за женитьбы на Одетте вход в высшее общество всем семейством был ему закрыт? Ведь сам он вовсе не дворянин, более того, еврей, а это весьма предосудительно, тем более что в разгар дела Дрейфуса среди аристократии, если верить Прусту, всё-таки преобладали антидрейфусары. Так вот, не потому ли его приняли в свете, что был он не только собирателем искусства, но и его вдумчивым толкователем, посвящавшим своё время написанию статей об актуальном французском искусстве того времени? Этот момент, кстати, отражён в фильме, где молодой и прекрасный Джереми Айронс, сыгравший роль Свана, всё пытается написать искусствоведческую статью, но не может этого сделать из-за одержимости ревностью к Одетте, сворачивающей его мозги куда-то на сторону.
И последнее, ибо наше вступление к этому чудесному фильму и без того затянулось. Есть ещё одна причина, по которой богема оказалась мила аристократии: в своём антибуржуазном протесте она выступила против буржуазных ценностей. Это нам, нынешним, очень полезно себе уяснить: то, что мы считаем традиционными ценностями, возведёнными на пьедестал, есть, на самом деле, буржуазные ценности, среди которых выделим нравственность в виде сексуальной сдержанности, бытовую религиозность, уважение к частной собственности, семейственность, рождение детей-наследников, стремление к материальному достатку, государственный инстинкт. Ничего собственно традиционного, исключительно буржуазность. И вот аристократия в своей борьбе против буржуазности нашла сторонника в богеме ещё в одном её аспекте: не только в борьбе с капиталистическим стяжательством, но и в борьбе с семейными ценностями и сексуальной умеренностью. А именно, в легитимации развращённости. Но не в такой, которая готова продавать своё тело за деньги — это как раз буржуазность, ибо в этом нет порыва, а только голый расчёт. А в такой, которая ищет чувственных наслаждений в извращенности, не только бескорыстной, но даже готовой платить за свою вседозволенность. Этот мотив в эпопее Пруста выражает, разумеется, барон де Шарлю, в нашем фильме настолько блистательно сыгранный Аленом Делоном, что никак иначе представлять барона де Шарлю я больше не смогу. Этот образ, максимально полно выраженный и в фильме, и в четвёртом томе эпопеи под говорящим названием «Содом и Гоморра», очень важен потому, что приоткрывает завесу тайны с того, кто на самом деле стоит за всей этой содомитской вакханалией современного нам Запада. Может, в основе всего — борьба аристократии и буржуазии с её патриархальными ценностями? Тем более что в книге барон де Шарлю намекает Марселю, что является представителем некоего весьма могущественного закулисного круга, объединённого своим пороком, и круг этот готов покровительствовать каждому, кто разделит его ценности.
Итак, смотрите этот выдающийся фильм, чья красота завораживает. Нам же осталось добавить только одно соображение для тех, кто, вдохновившись фильмом, решит прочитать все семь томов эпопеи Пруста. Учтите, что в ней сюжет ревности возникает не один раз, а два: всё, что было сказано о ревности Свана к Одетте де Креси, будет повторено о ревности Марселя к Альбертине. Будучи очарованным Сваном, Марсель попадёт в ту же ловушку. Может быть, и главу о «Любви Свана» он пишет, на самом деле, благодаря анатомированию собственной ревности? Может, он вскрывает её механику на своём примере и получает возможность реконструировать ревность Свана к Одетте? Только вывод из этой анатомии он делает другой и пытается вырваться из ловушки Свана радикальным способом: если ревность возникает из недоверия как неспособности верифицировать истинность высказываний своей возлюбленной, то единственным выходом остаётся лишить эту возлюбленную самой возможности тебе изменять. То есть нужно лишить её свободы, и тогда любые её высказывания, лишённые почвы, потеряют смысл и силу. Это проделает Марсель с Альбертиной в пятом томе романа — «Пленнице», хотя и безрезультатно.
Но этого не сделает Шарль Сван в первом томе и в нашем фильме: он не ограничит Одетту ни в чём, более того, он сделает ей два величайших одолжения: сначала он женится на ней, хотя почувствует, что из-за ревности его любовь перегорела и кончилась, что, пожалуй, и откроет дорогу счастливому браку, а затем — и это второе одолжение — он умрёт раньше неё. И тогда ушлая Одетта возьмёт своё, она отомстит за пренебрежение высшей аристократии и создаст свой салон, а дочь выдаст замуж за Сен-Лу, племянника герцогини Германтской. Впрочем, в фильме этого нет, есть только намёк, что Сван умрёт слишком рано, оставив всех остальных выяснять отношения между собой. Но если вы не хотите читать Пруста, чтобы выяснить их отношения, посмотрите хотя бы прекрасный фильм «Любовь Свана», в котором чувство любви показано как никогда тонким и болезненным. «Подумать только, что я загубил лучшие годы своей жизни, что я хотел умереть ради безумной любви к женщине, которая мне не нравилась и даже не была в моём вкусе».