Знаете, за сорок лет работы фельдшером я насмотрелась всякого. Видела, как жизнь начинается, и как тихо уходит. Но самой страшной для меня всегда была не смерть тела, а смерть души в ещё живом человеке. Когда смотришь в глаза, а там - пустота, будто свет выключили. Именно это я и увидела однажды в глазах Лидии Николаевны, нашей бывшей учительницы.
Ох, что это была за женщина! Статная, с гордой осанкой, голосом, который без крика мог заставить замолчать самый шумный класс. Всю жизнь она была стержнем, опорой - и для школы, и для своей семьи. А тут сидит на крылечке своего дома, ссутулившись, смотрит на родной двор невидящим взглядом. А во дворе - хаос. Коробки, узлы, перевёрнутая садовая тачка. Сердце у меня так и ёкнуло.
Дочка её, Марина, городская вся, деловая, выскочила из дома. Щебечет, суетится.
- Мама, ну что ты рассиделась? Водитель скоро приедет, а у нас ещё герань твоя не упакована!
А Лидия Николаевна будто и не слышит. Только рукой по резному столбику крыльца водит, прощается. Я подошла поближе, давление померить, как обычно.
- Здравствуй, Лидочка. Что это у вас за переполох?
- Здравствуй, Валя... - голос тихий, безжизненный. - Увозят меня. В новую жизнь.
Сказала так, будто на каторгу её отправляют. Марина тут же подхватила, заулыбалась натянуто:
- Валентина Семёновна, да что вы! Мы маму к себе в город забираем. Купили ей квартиру чудесную, рядом с нами. С ремонтом, лифт, консьерж, всё для неё! Хватит ей тут в глуши одной куковать, с дровами да с огородом маяться.
Вроде бы, слова правильные, заботливые. А у меня от них мороз по коже. Потому что видела я глаза Лидии Николаевны. И в них не было ни радости, ни благодарности. Только глухая, вселенская тоска. Душа в пятки ушла, честное слово.
Разворачивалась эта драма у меня на глазах уже с месяц. Марина наездами бывала, всё уговаривала мать. А та молчала. Не спорила, не кричала, а просто угасала день за днём. Словно из неё воздух выпускали.
Я как-то застала их самый тяжёлый разговор. Сидели они на веранде, Марина ей на планшете фотографии показывала.
- Мам, смотри, какая лоджия! Застеклённая! Ты там свои цветочки поставишь. А это кухня, вся техника встроенная. Тебе даже спички не понадобятся, плита сама зажигается.
Лидия Николаевна смотрела на эти глянцевые картинки, а я видела, как дрожат её губы. Потом тихо-тихо спросила, будто боясь услышать ответ:
- А яблонька, Мариша? Яблоньку мою куда?
Марина отмахнулась, как от чего-то несущественного.
- Ой, мам, ну что за яблонька? Старая вся, корявая. Мы тебе в кадке лимонное дерево купим, модное!
- Эту яблоню мы с отцом твоим сажали... - прошептала Лидия Николаевна. - Когда ты только родилась. Он говорил: "Пусть растёт вместе с нашей дочкой, сильная будет".
Батюшки, у меня у самой ком к горлу подкатил. Я стояла за дверью со своим тонометром и не решалась войти. Это был не просто разговор о переезде. Это было столкновение двух миров. Мира, где ценятся удобство и новая техника, и мира, где память живёт в старой яблоне, в трещинке на крыльце, в запахе нагретой солнцем древесины.
Марина этого не понимала. Она искренне верила, что спасает мать от тягот деревенской жизни. Она привозила ей красивые халаты, заморские чаи, рассказывала про театры и выставки, которые ждут её в городе. А Лидия Николаевна в ответ лишь крепче куталась в свою старую шаль и всё чаще жаловалась мне на сердце.
- Давит, Валя, так давит... Будто камень на грудь положили и не снимают.
Я-то понимала, что это не просто давление скачет. Это тоска её изнутри съедала. Её вырывали с корнем из той земли, где прошла вся её жизнь, где каждая тропинка была знакома, каждый скрип половицы - родным. Ей предлагали новую жизнь, а она свою старую ещё не дожила, не отпустила.
И вот настал день "Х". Утром подъехал грузовик. Двое парней-грузчиков, не глядя, стали выносить из дома мебель. Я видела, как Лидия Николаевна вздрогнула, когда они понесли её старое кресло, в котором она проверяла тетради и читала внукам сказки. Она отвернулась к окну, чтобы не видеть.
Марина командовала, суетилась, и в этой суете не замечала главного - состояния матери. А я видела. Бледная, как полотно, губы синеватые. Я подошла, взяла за руку — ледяная.
- Лидочка, присядь, выпей таблетку.
- Не надо, Валя. Всё уже...
И в этот момент она вдруг покачнулась и стала оседать на пол. Я едва успела её подхватить.
- Воды! Быстро! - крикнула я Марине, которая застыла с ужасом на лице.
Уложили мы её на диван, который ещё не успели вынести. Я быстро сделала укол, послушала сердце - нитевидный пульс, аритмия. Ох, плохо дело.
- Скорую надо бы, - говорю Марине, - да пока она из района доедет... Давление критическое.
Марина зарыдала, вцепилась в мою руку:
- Валентина Семёновна, что я наделала? Что же я наделала... Я же как лучше хотела!
Смотрела она на свою мать, такую маленькую, беспомощную, лежащую среди этого хаоса переезда, и до неё, кажется, только в этот миг начало доходить. Не про удобства и лифты эта история. А про жизнь и смерть.
Лидия Николаевна открыла глаза, обвела мутным взглядом комнату и прошептала:
- Дома... Я хочу умереть дома...
И этот шёпот прозвучал громче любого крика. Он ударил по Марине, как наотмашь. Она упала на колени у дивана, уткнулась матери в руку и затряслась от беззвучных рыданий. Весь её деловой вид, вся её городская уверенность слетели в один миг. Осталась только маленькая, напуганная девочка, которая чуть не погубила самого родного человека из лучших побуждений.
- Мамочка, прости... - шептала она. - Прости меня, дуру. Никуда мы не поедем. Никуда...
Я вышла на крыльцо, махнула рукой грузчикам:
- Отбой, ребята. Заносите всё обратно. Переезд отменяется.
Они остались. Лидия Николаевна потихоньку оправилась. Не сразу, конечно. Но когда она поняла, что её мир остаётся с ней, к ней стали возвращаться силы. Марина изменилась до неузнаваемости. Она стала приезжать каждые выходные. Не с рассказами о новой квартире, а с пирогами, с новой лейкой для огорода. Летом они вместе белили ту самую яблоню, и я, проходя мимо, видела, как они смеялись.
Марина наняла нашего местного мужика, Павла, чтобы тот колол дрова и чистил снег зимой. Поставила новый котёл, чтобы матери было теплее. Она не бросила свою идею о заботе, нет. Она просто поняла, что настоящая забота - это не тащить человека в свой рай, а помочь ему обустроить его собственный.
Иногда я сижу в своём медпункте, смотрю в окно на деревню нашу и думаю... Мы ведь часто из большой любви творим большую глупость. Стараемся причинить добро, не спрашивая, а нужно ли оно. Навязываем свою правду, свою картину счастья, а у каждого она своя.
А вы, милые мои, всегда ли уверены, что знаете, что для ваших близких - настоящее счастье? Или порой тоже путаете любовь с желанием всё сделать по-своему?
Если вам откликнулась эта история, подписывайтесь на мой канал, у меня их ещё много, на целую жизнь хватит.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку❤️
Ваша Валентина Семёновна.