Глиняные таблички и долговые ямы
Экономисты-классики, вроде Адама Смита, обожали рассказывать байку о том, что вначале был бартер. Якобы один первобытный пекарь, испекший лишний хлеб, искал по деревне пивовара, которому этот хлеб был нужен и у которого, в свою очередь, был лишний эль. Эта картинка удобна для учебников, но к реальности имеет такое же отношение, как голливудский фильм к документалистике. Антропологи, в частности великий Дэвид Гребер, потратили десятилетия, чтобы доказать: ни одного общества, построенного на бартере, никогда не существовало. В малых, тесно связанных общинах действовал совершенно другой принцип, который можно назвать «повседневным коммунизмом» или экономикой дара. Если у соседа прохудилась крыша, ты шел и помогал, не ведя подсчет человеко-часам, потому что знал: когда у твоей жены начнутся роды, его жена придет помогать, и никто не выставит за это счет. Это была сложная, невидимая сеть взаимных обязательств, услуга за услугу, где долг был не цифрой, а элементом человеческих отношений.
Все изменилось с появлением городов и государств в Месопотамии. В безликой толпе Вавилона уже нельзя было полагаться на память и добрососедство. Именно здесь, около 5000 лет назад, и рождается настоящий, холодный, математический долг. Шумеры, а за ними и аккадцы с вавилонянами, были гениями бюрократии. Храмовые и дворцовые комплексы стали первыми в истории банками, выдавая земледельцам ячмень для посева и серебро для торговли. А раз есть кредит, должен быть и процент. Интересно, что само слово для процента в аккадском языке, «ṣibat», происходит от корня, означающего «укус». И этот финансовый «укус» был весьма болезненным: стандартная ставка на займы в серебре составляла 20% годовых, а на займы в зерне — все 33,3%. Все эти транзакции скрупулезно фиксировались писцами на глиняных табличках, превращая человеческие обязательства в вечный и неоспоримый документ.
Последствия этой инновации были катастрофическими для большинства населения. Неурожай, болезнь или просто неудачный год — и крестьянин не мог вернуть долг с процентами. Тогда в ход шло его имущество: сначала скот, потом земля. Когда и этого не хватало, должник был вынужден отдавать в долговую кабалу своих детей, жену, а в конечном итоге и самого себя. Целые семьи на поколения попадали в рабство к своим кредиторам, обрабатывая землю, которая еще недавно принадлежала им. Этот процесс приводил к чудовищной концентрации богатства и земли в руках небольшой элиты и создавал постоянную угрозу социального взрыва.
Правители Древнего Востока, будучи людьми прагматичными, прекрасно это понимали. Они осознавали, что армия из рабов — это не армия, а толпа потенциальных мятежников, а с нищих батраков не соберешь налоги на содержание дворца. Поэтому периодически они прибегали к радикальной мере — полной долговой амнистии, или, как ее называли в Вавилоне, «андурарум» («восстановление порядка»). Взойдя на престол или в честь важного события, царь, как, например, знаменитый Амми-цадука в XVII веке до н.э., издавал указ, который списывал все потребительские долги, освобождал долговых рабов и возвращал заложенные земли их первоначальным владельцам. Это была не гуманность, а государственная необходимость, способ «перезагрузить» систему, спустить социальный пар и предотвратить революцию, чтобы потом все могло начаться сначала.
С появлением чеканной монеты и развитием торговли в античном мире долговые отношения стали еще более безжалостными. В Древнем Риме, например, власть кредитора над должником была почти абсолютной. Законы Двенадцати таблиц, ставшие основой римского права, содержали норму, которая шокирует до сих пор. Если должник не мог расплатиться, кредиторы имели право буквально разрубить его тело на части. Историки спорят, применялась ли эта норма буквально, но как инструмент устрашения она работала безотказно. Конфликты между патрициями-кредиторами и плебеями-должниками стали лейтмотивом всей ранней истории Рима. Знаменитые «сецессии плебеев», когда простой народ в знак протеста уходил из города, оставляя знать без солдат и рабочих, часто были вызваны именно невыносимым бременем долгов. В конце концов, долговое рабство для римских граждан было отменено, но к тому времени оно уже успело разрушить жизни сотен тысяч людей.
Когда боги против процентов
Пока языческие цивилизации без особых душевных терзаний строили экономику на процентах и долговой кабале, на Ближнем Востоке зрела новая идеология, которая объявила всему этому войну. Авраамические религии — иудаизм, христианство и ислам — внезапно решили, что давать деньги в рост, или «ростовщичество» (usury), — это смертный грех. В Библии, в книге Исход, сказано прямо: «Если дашь деньги взаймы бедному из народа Моего, то не притесняй его и не налагай на него роста». Коран еще более категоричен, проклиная тех, кто пожирает проценты, и обещая им вечный огонь в аду. В основе этого запрета лежала античная еще идея, высказанная Аристотелем, о том, что деньги по своей природе бесплодны; они не могут, подобно скоту или зерну, производить потомство. Следовательно, требовать плату за пользование деньгами — это все равно что требовать плату за само время, которое принадлежит только Богу. Казалось бы, вот он, моральный компас, который должен был направить человечество на путь истинный и избавить от долгового рабства. Но, как обычно, когда дело касается денег, дьявол оказался в деталях, а человеческая изобретательность в поиске лазеек не знает границ.
Главная лазейка была заложена в самом тексте Ветхого Завета. Запрет на ростовщичество был строг, но избирателен: в книге Второзаконие уточнялось, что нельзя давать в рост «брату своему», то есть другому иудею, а вот «иноземцу» — пожалуйста, сколько угодно. Этой оговоркой позже сполна воспользовались европейские правители. Когда христианская церковь в Средние века, укрепив свою власть, жестко запретила ростовщичество для своей паствы, возникла экономическая проблема. Королям, феодалам и купцам деньги были нужны как воздух — на войны, на строительство замков, на торговые экспедиции. И раз христианам этим заниматься было нельзя, то кто-то же должен был занять эту финансовую нишу. Ее заняли евреи, для которых кредитование иноверцев не было грехом. Их загнали в гетто, ограничили в правах, запретили владеть землей и заниматься большинством ремесел, но разрешили то, что было запрещено другим. Так в массовом сознании на века закрепился стереотип о еврее-ростовщике, хотя по сути они просто выполняли грязную, но жизненно необходимую для феодальной экономики работу, на которую их же и обрекли, а потом регулярно «прощали» им долги через погромы и изгнания.
Конечно, христианские предприниматели не могли спокойно смотреть, как такой прибыльный бизнес уплывает из рук. Поэтому они, особенно предприимчивые итальянцы, начали изобретать хитроумные схемы, чтобы обойти канонический запрет. Ростовщичество — это грех, но кто сказал, что нельзя брать плату за риск (damnum emergens) или компенсацию за упущенную выгоду (lucrum cessans)? Итальянские банкиры из Ломбардии и Флоренции, особенно из могущественного клана Медичи, довели эти схемы до совершенства. Они не давали кредит под процент, а использовали векселя, покупая у заемщика долговое обязательство со скидкой, а потом требуя его погашения в полном объеме в другом городе и в другой валюте. Разница, возникавшая из-за дисконта и колебаний курсов, и была их прибылью — но это была не греховная «usuria», а всего лишь справедливый доход от коммерческой операции (cambium per litteras). Даже рыцари-тамплиеры, этот военно-монашеский орден, создали одну из самых мощных банковских сетей своего времени, по сути, занимаясь ростовщичеством под прикрытием своей святости, пока французскому королю это не надоело.
Лицемерие процветало на всех уровнях, и самым главным лицемером был Папский престол. Громогласно осуждая ростовщиков с кафедр соборов, Ватикан сам был одним из крупнейших заемщиков и кредиторов Европы, оперируя гигантскими суммами через своих «карманных» флорентийских и сиенских банкиров. Именно папская курия отточила до совершенства систему взимания долгов, используя не только судебных приставов, но и духовное оружие — интердикт и отлучение от церкви для особо упрямых должников, будь то простой барон или целый король. Доходы от продажи индульгенций, сбор десятины и Петрова гроша — все эти финансовые потоки требовали сложной банковской инфраструктуры.
Исламский мир пошел по своему пути, разработав концепцию «исламского банкинга», которая формально существует и сегодня. Поскольку Коран категорически запрещает «риба» (любой прирост к сумме долга), мусульманские правоведы и финансисты придумали схемы, основанные на участии в прибылях и убытках и торговых операциях. Банк не дает тебе кредит, а становится твоим партнером. Например, если ты хочешь купить дом, банк покупает его и продает тебе в рассрочку с наценкой по договору мурабаха. Эта наценка — не процент, а справедливая торговая прибыль. Если ты берешь деньги на бизнес, банк входит в долю по договору мудараба и делит с тобой как доходы, так и риски. На бумаге все выглядит красиво и справедливо, как альтернатива бездушной западной модели. На практике же это часто превращается в то же самое процентное кредитование, только с более сложной юридической оберткой и другими названиями, что позволяет правоверным мусульманам брать ипотеку, не боясь попасть в ад.
История показала, что никакие религиозные запреты не могут остановить экономическую необходимость, особенно когда речь идет о финансировании войн и торговли. Кредит — это кровь экономики, а процент — это сердце, которое качает эту кровь. Попытки остановить это сердце с помощью священных текстов привели лишь к тому, что система стала более сложной, лицемерной и зачастую еще более хищнической. К концу Средневековья, с началом эпохи Реформации, даже протестантские лидеры, такие как Жан Кальвин, начали пересматривать старые догмы. Кальвин в своих трудах утверждал, что Библия осуждает лишь грабительские, непомерные проценты, взимаемые с бедняков, а умеренный, «честный» процент в коммерческих сделках между равными партнерами вполне допустим и даже полезен. Это был идеологический прорыв, который, в сочетании с протестантской трудовой этикой, расчистил путь для становления капитализма в его современном виде, где кредит и долг стали не просто инструментами, а самой сутью системы.
От сломанной скамьи до долговой тюрьмы
Слово «банкрот» пришло к нам из средневековой Италии и несет в себе отпечаток публичного позора. Когда меняла или банкир (banchiere), сидевший за своей скамьей (banca) на рыночной площади, не мог расплатиться по своим обязательствам, его собратья по цеху в знак позора и изгнания из профессии буквально ломали его скамью. Эта процедура называлась «banca rotta» — «сломанная скамья». Она была не просто символическим актом, а публичным унижением, сигналом для всех, что этому человеку больше нет места в мире финансов, его репутация уничтожена. Однако сломанная мебель была наименьшей из проблем, которые ждали несостоятельного должника в те суровые времена. На протяжении большей части истории человечества неспособность вернуть долг была не просто финансовой неудачей, а преступлением, за которое карали с изощренной жестокостью, зачастую лишая человека не только имущества, но и свободы.
В Англии, начиная примерно с XIV века и вплоть до середины XIX, долговая яма была не метафорой, а вполне реальным и ужасающим учреждением. Это была тюрьма, куда сажали людей не за убийство или воровство, а за то, что они не смогли вернуть долг, порой самый ничтожный. Сама идея была верхом абсурда: человека, который и так не может найти денег, лишали свободы и любой возможности заработать, чтобы он мог расплатиться. Но логика кредиторов была иной: страх перед тюрьмой должен был заставить должника или его родственников найти деньги любой ценой. Условия в этих тюрьмах, таких как Флит или Маршалси в Лондоне, были чудовищными. Заключенные должны были сами платить за еду, постель и даже за кандалы; кто не мог платить — умирал от голода и болезней, таких как «тюремная лихорадка» (тиф). Отец знаменитого писателя Чарльза Диккенса, Джон Диккенс, в 1824 году угодил в тюрьму Маршалси за долг в 40 фунтов, и юному Чарльзу пришлось бросить школу и пойти работать на фабрику ваксы, что оставило травму на всю его жизнь и нашло отражение во многих его мрачных романах.
При этом существовал поразительный двойной стандарт, четко разделявший должников по классовому признаку. Если ты был простым бедняком, задолжавшим лавочнику пару шиллингов, тебя без разговоров бросали в яму по законам об «несостоятельности» (insolvency). Но если ты был купцом или аристократом, задолжавшим тысячи фунтов, к тебе применялись совсем другие законы — законы о «банкротстве» (bankruptcy), появившиеся в Англии в XVI веке при Генрихе VIII. Они позволяли кредиторам захватить все имущество обанкротившегося торговца и поделить между собой, но самого купца при этом в тюрьму не сажали и даже могли освободить от оставшихся долгов, чтобы он мог начать дело с чистого листа.
Логика была простой: купец — полезный член общества, его неудача может быть вызвана объективными причинами (корабль затонул, война, неурожай), и экономике выгоднее дать ему второй шанс, чем сгноить в тюрьме. А вот потребительский долг простого человека считался признаком исключительно морального разложения, лени и мотовства, за которые следовало карать по всей строгости.
Соединенные Штаты, переняв английскую правовую систему, унаследовали и долговые тюрьмы, которые стали неотъемлемой частью пейзажа молодой республики. Многие отцы-основатели, сами будучи людьми рисковыми, крупными землевладельцами и спекулянтами, часто влезавшими в долги, понимали всю порочность этой системы. Роберт Моррис, один из подписантов Декларарации независимости и главный финансист Американской революции, после неудачных земельных спекуляций сам оказался в долговой тюрьме в Филадельфии в 1798 году, где провел три года. Этот и многие другие случаи с видными гражданами подтолкнули к реформам, которые, однако, шли очень медленно из-за мощного лобби кредиторов. Постепенно, штат за штатом, в течение XIX века долговые тюрьмы были отменены. Но это не означало прощения долгов. Просто теперь кредиторы не могли посадить вас за решетку, но могли через суд отобрать у вас все имущество, наложить арест на зарплату и преследовать вас до конца ваших дней.
Современное понятие банкротства как цивилизованной процедуры, позволяющей человеку или компании, попавшим в безвыходную финансовую ситуацию, списать не подлежащие выплате долги и начать жизнь заново, — это относительно недавнее изобретение. В его основе лежит прагматичная, хотя и циничная идея, что для общества в целом выгоднее позволить экономически активным единицам «перезагрузиться», чем превращать их в вечных изгоев, неспособных платить налоги и потреблять товары. Процедура банкротства физического лица стала широко доступной в США и Европе лишь во второй половине XX века. Она предполагает, что должник отдает кредиторам все свое имущество (за исключением жизненно необходимого минимума), а взамен получает освобождение от оставшихся обязательств. Это своего рода сделка: ты признаешь полное поражение, проходишь через унизительную процедуру, портишь свою кредитную историю на годы вперед, но получаешь шанс на новую жизнь. Хотя и сегодня многие смотрят на банкротов с презрением, как на мошенников или неудачников, сама система признает, что в условиях рыночной экономики неудача — это не столько грех, сколько неизбежная и даже необходимая часть игры.
Как одолжить целой стране и создать пузырь
Долгое время долги были личным делом человека или, в крайнем случае, компании. Государства, конечно, тоже занимали деньги — на войны, на пиры, на строительство дворцов, — но делали это по-простому и без затей. Король просто брал в долг у какого-нибудь богатого банкира, вроде Фуггеров или Медичи, а когда приходило время платить, мог либо вернуть деньги, либо, если казна была пуста, а кредитор слишком назойлив, просто объявить дефолт, конфисковать имущество кредитора или обвинить его в ереси и сжечь на костре, как поступил французский король Филипп IV Красивый с тамплиерами в 1307 году. Такая система была крайне ненадежной и недальновидной. Кредиторы требовали чудовищные проценты за риск, а государство все равно не могло занять много и надолго.
Все изменилось в конце XVII века, когда англичанам, мастерам финансовых инноваций, пришла в голову гениальная и одновременно ужасающая идея — национальный долг. В 1694 году Англия вела разорительную войну с Францией, и королю Вильгельму III срочно требовались деньги. Группа предприимчивых финансистов во главе с Уильямом Патерсоном предложила правительству сделку: они соберут с частных инвесторов 1,2 миллиона фунтов стерлингов и одолжат их государству под 8% годовых. Взамен правительство не просто гарантировало возврат долга будущими налоговыми поступлениями, но и давало кредиторам право создать акционерное общество под названием «Банк Англии», которое получало монополию на выпуск бумажных денег (банкнот), обеспеченных этим самым государственным долгом.
Так родилось чудовище, которое правит миром по сей день. Впервые долг государства был не просто обязательством правителя, а стал ликвидным активом, который можно было покупать и продавать на открытом рынке. Инвесторы охотно покупали облигации государственного займа, потому что верили, что государство, в отличие от частного лица, не может просто так исчезнуть, а его способность собирать налоги — это самый надежный источник дохода для выплаты процентов. Эта новая система позволила британскому правительству занимать невиданные ранее суммы и финансировать свою колониальную экспансию и войны, которые в итоге превратили Англию в империю, над которой никогда не заходит солнце.
Идея о том, что государственный долг не обязательно гасить, а достаточно просто регулярно выплачивать по нему проценты (обслуживать долг), стала фундаментальным принципом современных государственных финансов. Фактически, национальный долг стал основой денежной массы и финансовой стабильности, связав воедино интересы правительства и богатейших граждан страны. Другие страны, глядя на военные и экономические успехи англичан, бросились копировать их модель. Но, как это часто бывает с мощными финансовыми инструментами, не все смогли удержать его в руках. Французы, вечные соперники англичан, попытались провернуть нечто подобное, но с гораздо большим размахом и гораздо более плачевными последствиями.
В начале XVIII века во Франции объявился шотландский авантюрист, гений и мошенник в одном лице — Джон Ло. Он убедил регента Франции, герцога Орлеанского, что сможет спасти обанкротившуюся после войн Людовика XIV французскую казну с помощью бумажных денег. Ло создал банк, который выпускал банкноты, и Миссисипскую компанию, которая получила монополию на торговлю со всеми французскими колониями. Акции этой компании можно было купить за банкноты банка Ло. Он запустил грандиозную пиар-кампанию, расписывая сказочные богатства Луизианы. Вся Франция, от аристократов до лакеев, сошла с ума, продавая реальное имущество, чтобы купить акции, цена на которые взлетела в десятки раз на парижской улице Кенкампуа, где и было придумано слово «миллионер». Но сказочные богатства Луизианы оказались болотами, населенными комарами и враждебными индейцами. Когда до публики дошло, что никаких дивидендов не будет, все бросились продавать акции и менять бесполезные бумажки на золото. Пузырь лопнул в 1720 году, разорив тысячи людей и нанеся французской экономике удар, от которого она, возможно, так и не оправилась до самой революции 1789 года.
Почти одновременно похожая история разыгралась и по ту сторону Ла-Манша. В Англии была создана «Компания Южных морей», которая, по аналогии с французской, предложила обменять свой акционерный капитал на государственный долг, обещая баснословные прибыли от монопольной торговли с испанскими колониями в Южной Америке. И снова началась спекулятивная лихорадка, охватившая все слои общества. Акции компании, не имевшей почти никаких реальных активов и торговых перспектив, взлетели до небес, увлекая за собой акции десятков других фиктивных «пузырчатых» компаний. Даже великий ученый Исаак Ньютон не устоял, вложился, сначала заработал, потом продал, но, увидев, что рост продолжается, снова купил на самом пике и в итоге потерял целое состояние — около 20 000 фунтов. Позже он с горечью заметил: «Я могу рассчитать движение небесных тел, но не безумие толпы». Пузырь Южных морей лопнул в том же 1720 году, что и миссисипский, вызвав грандиозный финансовый кризис и показав, что новый мир, основанный на государственном долге и акционерном капитале, несет в себе не только огромные возможности, но и семена собственного разрушения.
Пластиковые оковы и вечный двигатель кризиса
На протяжении тысячелетий долг был уделом либо государств, либо тех, кто попал в беду. Простой человек брал в долг, чтобы выжить — купить зерна до нового урожая или починить сгоревший дом. Идея брать в долг ради удовольствия, чтобы купить вещь, которая тебе не по карману, казалась дикой и аморальной, а бережливость и жизнь по средствам считались высшими добродетелями. Все изменилось в XX веке, особенно после Второй мировой войны, когда капитализм, чтобы продолжать расти, изобрел свой самый эффективный инструмент — массовый потребительский кредит. Нужно было заставить людей покупать все больше и больше товаров, которые производили разросшиеся за годы войны заводы. А как заставить их покупать, если у них нет денег? Правильно, дать им эти деньги в долг, убедив, что желание и есть потребность, а будущее процветание покроет любые текущие расходы.
Рождение современного потребительского кредита часто связывают с одним забавным случаем. В 1949 году бизнесмен по имени Фрэнк Макнамара ужинал в ресторане Major's Cabin Grill в Нью-Йорке и в конце вечера обнаружил, что забыл кошелек. Это унизительное положение навело его на мысль о создании универсального платежного средства, которое позволило бы расплачиваться в разных заведениях без наличных. Год спустя он вернулся в тот же ресторан и расплатился небольшим картонным прямоугольником — картой Diners' Club. Изначально это была карта для избранных, но идея оказалась заразительной.
Прорыв совершил Bank of America, который в 1958 году провел эксперимент, известный как "Fresno Drop": банк разослал 60 тысяч активных кредитных карт BankAmericard (будущая Visa) всем жителям города Фресно в Калифорнии. Эксперимент привел к массовому мошенничеству, но доказал главное: люди готовы и хотят тратить деньги, которых у них нет. Так человечество подсадили на новую иглу — жизнь в долг.
Пластиковая карточка стала символом новой эпохи потребления. Она обещала свободу — свободу покупать что хочешь и когда хочешь, не дожидаясь зарплаты. Но эта свобода была иллюзией, капканом, замаскированным под привилегию. На самом деле это были новые, невидимые оковы, приковывавшие человека к его работе и к банковской системе. Проценты по кредитным картам всегда были грабительскими, и многие люди, не рассчитав свои силы, быстро попадали в долговую ловушку, где все их доходы уходили на погашение процентов по процентам. Вся экономика начала перестраиваться под нового, «кредитного» человека. Реклама перестала просто информировать о товаре, она начала продавать мечту, образ жизни, который можно было купить здесь и сейчас, заплатив потом. Возникла целая индустрия — от кредитных брокеров до коллекторских агентств, — паразитирующая на человеческих слабостях и финансовой безграмотности.
Вершиной этого долгового безумия стал мировой финансовый кризис 2008 года. Он показал, как далеко зашла система в своем отрыве от реальности и в своей жадности. В его основе лежали ипотечные кредиты, которые американские банки раздавали направо и налево людям, заведомо неспособным их вернуть — так называемые «сабпрайм» кредиты. Но банки не собирались держать эти рискованные активы у себя. Финансовые алхимики с Уолл-стрит упаковывали тысячи таких кредитов в сложные ценные бумаги — ипотечные облигации (MBS) и их производные (CDO), которые можно сравнить с колбасой, сделанной из мяса разного качества, от первосортного до откровенной тухлятины. Затем они платили рейтинговым агентствам, чтобы те присвоили этой «колбасе» высший рейтинг надежности AAA, и продавали ее инвесторам по всему миру: пенсионным фондам, страховым компаниям, другим банкам. Когда заемщики перестали платить, вся эта конструкция рухнула, вызвав цепную реакцию и едва не похоронив под собой всю мировую финансовую систему.
И тут проявилась главная несправедливость и лицемерие современного капитализма. Когда простой человек не может вернуть долг, его объявляют банкротом, отбирают дом и имущество, клеймят позором. Но когда обанкротились гигантские банки и корпорации, чьи рискованные игры и привели к кризису, государство бросилось их спасать. Правительства по всему миру потратили триллионы долларов налогоплательщиков, чтобы выкупить «токсичные» активы и накачать утопающие банки ликвидностью. Это назвали красивым словосочетанием «too big to fail» — «слишком большой, чтобы рухнуть». По сути, это означало, что прибыли в этой системе всегда частные, а убытки — всегда общественные. А что же суверенные долги, долги целых стран? Они тоже вышли на новый, более циничный уровень. Когда страна, вроде Греции или Аргентины, объявляет дефолт, ей не прощают долги. Ей предлагают «помощь» в виде новых кредитов, но на драконовских условиях: сократить пенсии, приватизировать государственную собственность, урезать расходы на медицину и образование. Это называется «политика жесткой экономии». По сути, это то же самое долговое рабство, только в масштабах целой нации. Страну загоняют в порочный круг, где она вынуждена брать новые долги, чтобы расплатиться по старым, навсегда теряя свой экономический суверенитет и обрекая поколения своих граждан на нищету. История долга, начавшаяся с глиняных табличек, сделала полный круг, но стала лишь масштабнее, безличнее и беспощаднее.