На кухне стояла тишина — та самая, напряжённая, когда чайник ещё не свистит, но вода уже почти кипит. Марина стояла у шкафа, без особой надежды перебирая скользкие стеклянные крышки, кастрюльные ручки и какой-то облезлый дуршлаг. В этот момент, как по команде, с тихим шорохом тапочек на пороге появилась Тамара Семёновна. Возникла, как дух хозяйки. Слегка надушенная ландышем, но так, чтобы не задохнуться, с усталым лицом, в котором угадывалась не усталость, а привычка к вечно усталому выражению.
— Ну что, голубушка, освоилась?
Марина вздохнула — почти не слышно. Три месяца. Три месяца, как они расписались, а чувство, будто она живёт с Игорем лет десять. И, что характерно, всё это время рядом обязательно находилась Тамара Семёновна — пусть даже невидимая, но вполне ощутимая в пространстве женщина.
— Да, вроде бы… — Марина попыталась изобразить улыбку, хотя по лицу было видно, что она сейчас бы с радостью сбежала даже в погреб. — Игорь говорил, крышки у вас в одном месте, а я пока не могу найти…
Тамара Семёновна закатила глаза так, будто Марина только что призналась, что не умеет дышать.
— Мариночка, ты, конечно, милая, но в хозяйстве не сильна. У нас тут, знаешь ли, всё по системе. Не как в городе. Тут надо чувствовать… Хозяйка не в том, кто убирает, а в том, кто понимает, где что лежит.
И тут же, не дожидаясь разрешения, шагнула к шкафу и принялась рыться сама — с ловкостью археолога в чужом погребе.
Марина прикусила губу. О чём её заставляют "чувствовать", она не понимала. Чувствовать, что ты в собственном доме — гостья на положении? Что, как бы ты ни старалась, "немножко" не так? То соль не та, то половник не туда повесила, то пыль не туда осела.
— Давай я сама найду, а то ты всё вверх дном перевернёшь, — продолжала свекровь, и с каждым словом становилось понятно: никакой это не совет. Это — установка.
— Спасибо, — Марина еле слышно выдохнула и отвернулась. У неё давно сложилось ощущение, что она живёт на съёмной квартире, где хозяин — женщина с вечной обидой на мир и с особым чувством ревности к сыну.
Игорь, как назло, задерживался. Звонил с работы, говорил про проект, отчёты. Проглатывал виноватое "прости, милая", а у Марины в этот момент внутри всё стягивалось, как в старом консервном ключе: вроде и открывает, а скрипит больно.
— А ты, между прочим, не думала в гостиной перебрать? Там уже пыль видна… — не унималась Тамара Семёновна, — И диван бы почистить. Он давно не чищен.
— Хотела заняться этим на выходных, — сдержанно ответила Марина. Она уже научилась говорить вежливо, но внутренняя температура у неё в такие моменты поднималась до кипения.
— Вот-вот, на выходных! А в жизни, Мариночка, всё важное как раз и пропускается из-за этих "на выходных". Надо сразу! Вот пришла мысль — и делай. А то не успеешь оглянуться — всё, поезд ушёл.
Марина молча сжала ладони. Не хотелось кричать, не хотелось скандала. Хотелось просто немного воздуха. Её жизнь превращалась в нескончаемую смену заданий, тестов на выживание и экзаменов на "приемлемую жену для Игоря".
— Я поняла, Тамара Семёновна. Спасибо. Учту, — сказала она, даже не слыша себя. Это была не благодарность — скорее формула выживания.
— Ну вот. А то у тебя упрямство, как я вижу, врождённое. С матерью, наверное, такая же была.
После её ухода наступила редкая тишина, в которой даже холодильник казался другом. Марина села, чуть не упав, как раненая птица. Сидела, смотрела в одну точку — не думая, не чувствуя. В голове было пусто, как в только что вымытом чайнике.
И вдруг взгляд упал на блокнот. Она купила его по глупости, или, может, наоборот — в припадке отчаянной мудрости. Решила фиксировать. Всё: перемещения вещей, исчезновения мелочей, странные совпадения. Строчка за строчкой:
"8 марта — ваза на столике. 9 марта — ваза на комоде. 10 марта — ваза исчезла."
Казалось бы — чепуха. А вместе — картина.
Она сжала блокнот, как будто это был единственный свидетель её правоты. Безмолвный, но честный.
И тут — стук в дверь. Сердце отозвалось, как собака, услышавшая знакомый шаг.
— Кто там?
— Это я, — голос Игоря, усталый, но тёплый. — Привет, дорогая. Устал страшно.
Она бросилась к нему. Прижалась, будто от этого зависела её способность дышать.
— Как прошёл день?
— Обычно… А у тебя? Как ты тут?
Она замялась. Хотелось сказать всё. Но язык прилип к небу, а голос исчез где-то между сердцем и желудком.
— Вроде бы всё нормально, — прошептала она.
Но внутри уже зреет буря. И она знала: так долго не протянет. Либо она найдёт способ защитить себя — или потеряет не только себя, но и его.
На следующее утро Марина проснулась с ощущением, будто всю ночь в её голове гремел молот — тяжёлый, неспешный, как шаги кого-то, кто уже идёт, но ты ещё не знаешь, за кем именно.
Игорь ушёл рано, не разбудил — это теперь у него в привычке. «Чтоб выспалась», — говорит. Ну, спасибо и на том. На кухне Марина нашла себя в халате и с чашкой кофе, который давно уже не бодрит, а просто создаёт иллюзию привычного.
И тут — будто по команде — послышался характерный топоток комнатных тапочек. Марина вздохнула. Она уже знала: следом будет подарок.
— Доброе утро, голубушка, — зазвенел голос Тамары Семёновны. — Я тебе, знаешь, кое-что принесла.
Марина даже не повернулась сразу. Притворилась, будто кофейная гуща на дне чашки требует пристального внимания.
— Вот, — свекровь уже стояла рядом, держа в руках фарфоровую фигурку. Маленькую, облезлую, с золотыми разводами, изображающую идиллию советской пасторали — пастушку с овечкой.
— Я её в антикварном магазине выцепила. И сразу подумала о тебе. Такая девочка, нежная…
Марина посмотрела на эту прелесть. Подумала о бабушкином серванте. Подумала, куда бы это чудо поставить, чтобы не мозолило глаза.
— Спасибо. Очень… изящно, — пробормотала она и сделала вид, что ищет подходящее место на полке.
Фигурка втиснулась между семейным фото и вазочкой с сухими колосьями. Сидела там, как чужая в доме, как сама Марина — с натянутой улыбкой и в позе не шевелись.
— Поставь повыше, чтоб глаз радовала, — добавила Тамара Семёновна, устраиваясь за столом и потягивая воздух, как будто проверяла, не пахнет ли здесь чем-то подозрительным.
Минутная пауза — и новое наступление.
— Слушай, а ты не думала устроиться на нормальную работу? Всё-таки ты же у нас экономист, правильно?
— Работаю, — спокойно ответила Марина. Удалёнка. Сейчас у многих так.
— Удалёнка... М-м, это удобно, конечно. Но что-то мне кажется, ты от этого глупеешь. Весь день сидишь, как тень, перед своим компьютером… С людьми надо общаться, голубушка. А ты как отшельница.
Марина сжала пальцы на кружке, но голос остался ровным.
— Я общаюсь. С коллегами. Видеосвязь, чаты, документы. Работа есть работа.
— Ну-ну, — хмыкнула свекровь. — Ты только не обижайся. Я же как лучше.
Лучше. Как лучше — это когда в ванной внезапно исчезают её кремы, потому что «пахнут странно». Когда книги на полке переставлены, как в районной библиотеке, а не как ей удобно. Когда кто-то, не спросив, заходит в спальню, чтобы «проверить, не душно ли».
В этот день Марина едва не выбросила эту пастушку в мусорное ведро. Но не выбросила. Она поставила её лицом к стенке.
К вечеру, когда Игорь наконец вошёл, усталый, в мятой рубашке и с потухшим взглядом, Марина не выдержала.
— Она с ума меня сведёт, — тихо сказала она. Я больше не могу. Это не забота, это слежка какая-то.
Он сел рядом. Снял ботинки. Помолчал.
— Мам… — сказал он вслух, глядя в потолок.
— Что такое? — донеслось из комнаты, где мерно шелестели спицы.
— Ты опять Марину достаёшь?
— Я? Достаю? — свекровь появилась в дверях, вся в вязании, как в броне. — Я забочусь! У неё руки из плеч, но не для кухни. Я просто пытаюсь научить!
— Мам, Марина — взрослая женщина. Она справляется. И ты не имеешь права влезать в её личное пространство.
— Какое ещё пространство? Я её мать, между прочим!
— Мама, — устало сказал Игорь. Ты моя мать. Но ты — не наша мать. Ты у нас в гостях. Запомни это, пожалуйста.
Она посмотрела на сына с таким видом, будто он выстрелил в неё из пистолета. Потом резко встала, скомкала вязание, схватила сумку.
— Ладно. Если я тут лишняя, я уйду. Но потом не говори, что я не предупреждала.
Дверь хлопнула с таким драматизмом, что Марина невольно вздрогнула. Игорь подошёл, обнял её.
— Ты в порядке?
— Нет, — честно ответила она. Я больше не хочу жить вот так. Всё время под наблюдением. Как в теплице. Только в ней не растёшь, а вянешь.
Он промолчал.
— Я подумала… — она сделала паузу. — Я установлю камеры. В квартире. Чтобы знать, что она делает, когда нас нет.
Игорь отпрянул немного. Посмотрел на неё в упор.
— Ты это серьёзно?
— Серьёзно. Я начинаю сомневаться в себе. Я чувствую, что теряю разум. И хочу знать правду. Просто правду. Не версию Тамары Семёновны.
Игорь долго молчал. Потом вздохнул.
— Хорошо. Но если она узнает — будет война.
Марина кивнула.
— Я не боюсь. Потому что всё остальное — хуже войны. Это... медленная смерть. А я жить хочу.
Установила камеры она без всяких проблем, будто цветы пересадила. Не от злобы, нет. Просто хотела знать, что происходит в её собственном доме, когда она уходит. Техника сейчас такая — мизерная, умная, не разобрать. Одну она впихнула в старую вазу на книжной полке, другую спрятала в коридорной шкатулке, где раньше лежали ключи, а третья поселилась в чайном шкафчике. Там, где никто ничего не ищет.
Игорь был в отъезде — очередная командировка, на сей раз в Екатеринбург. Уехал, как всегда, с этим своим «ну не скучай», за которым пустота и лёгкая вина. Марина не скучала. Она следила.
Первые два дня всё было как обычно. Тамара Семёновна приходила — тихо, по-хозяйски. То кастрюлю вымоет, то занавеску поправит, то полку передвинет, чтоб удобней было. Говорила негромко, сдержанно. И в монитор смотреть было даже как-то стыдно. Как будто подсматривала невестка за свекровью, которая пришла просто пыль вытереть.
Но на третий день — странность. Не случайная, нет, скорее даже — выверенная.
Тамара Семёновна вошла в комнату, села за письменный стол сына, долго молчала. Потом стала открывать ящики — спокойно, даже как-то лениво. Доставала папки, перекладывала бумажки, что-то читала, складывала. Вид у неё был деловой, почти казённый. Только в какой-то момент задержала взгляд. Что-то нашла.
Марина увеличила изображение. Там, среди прочего, была фотография. Игорь. Молодой, загорелый, улыбается. И женщина рядом. Слишком близко, слишком тепло. Не та близость, что между коллегами на корпоративе. А та, что помнится руками.
Марина села на табуретку, прямо у кухонной стены, и смотрела. Фотография будто бы выжигала ей глаза.
А потом — ещё страшнее. Тамара Семёновна вынула эту фотографию не просто так, а из тайника. Маленькая щель под дном ящика. И глядела на неё с каким-то удовлетворением, почти торжеством. Так смотрят на то, что давно знали, но не могли доказать.
Марина поняла — это не случайность. Это игра. И не с ней, нет. С сыном.
Когда Игорь вернулся, она держалась до вечера. Потом не выдержала. Не рыдала, нет. Просто тихо рассказала. Про камеры, про тайник, про фотографию.
— Это невозможно, — сказал он, глядя на неё с растерянной добротой, как будто она подбросила ему загадку.
— Я видела всё своими глазами, — сказала Марина. Твоя мама… она копалась в твоих вещах. И нашла это. И радовалась.
— Ну, может, ты не так поняла. Может, это… просто ностальгия.
— Нет, Игорь. Она делает это специально. Она хочет нас развести.
Он молчал. Долго. А потом сказал:
— Я поговорю с ней.
Он действительно поговорил. Марина стояла за дверью, словно ребёнок, который подслушивает, как родители ругаются на кухне.
— Мама, откуда эта фотография? — спрашивал Игорь.
— Ах, эта? Нашлась как-то… решила, что тебе и не надо знать. Зачем тебе лишнее знать?
— Но зачем ты её спрятала?
— Я тебя берегу, Игорёк. Эта твоя Марина — она не для тебя. Она не чувствует тебя. Ты как тень рядом с ней.
— Это не твоё дело, мама. Не тебе решать.
— Ну, раз не мне — делай, что хочешь. Только потом не плачь.
Он хлопнул дверью. Вышел, нахмуренный, как в студенчестве, когда его завалили на госэкзамене.
Марина его обняла.
— Что она сказала?
— Что всё это ради меня.
— Она… не способна на любовь, Игорь. В ней всё — про власть.
Он не ответил.
А вечером в дверь позвонили. На пороге стояла женщина. Стройная, сдержанная. В годах.
— Здравствуйте. Я Светлана. Мама Игоря.
Марина едва не выронила кружку.
— Но… Ваша свекровь — это…
— Тамара — мачеха. А я — настоящая. Мы давно не общались. Но теперь… пришло время.
Светлана вошла, огляделась.
— Уютно у вас. Но тяжело дышится.
— Вы… знаете про камеры?
— Да. И правильно сделали. Правда — лучшее оружие.
Светлана рассказывала медленно, спокойно. Про свою жизнь, про то, как Тамара влезла между ней и сыном. Как сделала всё, чтобы стереть её имя из памяти Игоря. Как держала его на поводке — мягко, ласково, но железно.
— Она не умеет отпускать. Для неё любовь — это владение. А ты — чужая. Поэтому — враг.
Марина слушала. Удивительно, но не плакала. Просто сидела, как в церкви. Впитывала.
— Я помогу тебе, — сказала Светлана. Ты не одна.
Потом был разговор с Игорем. Был план. Игорь сомневался — и молчал, и вздыхал. А потом сдался.
Светлана переехала. Тамара пришла устраивать сцены. Кричала. Угрожала. Но никто не отвечал. Только Игорь сказал:
— Мама, уходи. Пожалуйста. Нам тяжело. Мы не справимся с тобой.
— Ты предал мать, — сказала она. Ты пожалеешь.
И ушла.
В квартире стало тихо. Не мир — но тишина. Это уже было много.
…Прошли годы. У них родилась дочь. Тамара не появлялась. Словно исчезла. Звонков не было, писем — тоже.
И вот однажды, на углу у магазина, незнакомец окликнул Марину:
— Вы Марина Игоревна? Тамара Семёновна в больнице. Плохи дела.
Марина молча села в такси. В приёмной — запах антисептика и тишины. В палате — худая, почти прозрачная Тамара. Лицо белое, как лист.
Она подошла. Взяла её руку.
— Прощаю тебя, мама, — прошептала она.
Тамара открыла глаза. Улыбнулась.
— Марина… я так устала…
— Отдыхай. Тебе больше не нужно бороться.
Глаза её закрылись. Навсегда.
Марина стояла у её кровати и плакала. Не от горя — от освобождения. От того, что закончилась война. И началась тишина. И началась жизнь. Настоящая.
Конец.