Катулл родился в Вероне. Это уже звучит как начало любовной истории, правда? Верона, балкон, страсть, всё такое. Только балкон будет позже — у Шекспира. А пока — середина первого века до нашей эры. И мальчик по имени Гай Валерий Катулл. Никаких трагедий, просто у него был папа, знакомый с Юлием Цезарем. Неплохой нетворкинг, если подумать.
Но Катулл хотел другого. Не магистра, не проконсула, не триумфа. Он хотел писать стихи про любовь. Или про ненависть. Иногда про оба сразу — в одном и том же двустишии.
И вообще, если бы Катулл жил сейчас, он бы не сидел в Сенате. Он бы жил где-то в районе Трастевере, пил бы дешёвое вино и писал бы в блог что-то вроде:
«Мне осталась одна забава — дразнить богов и бывшую».
В отличие от Цицерона, он не строил римскую риторику. Он строил чувства — порой криво, порой гениально. В нём было что-то подростковое, острое, как царапина на внутренней стороне века. И что-то древнее, как амфора с вином, которую никто не открыл.
Катулл вошёл в литературу не с парадного входа, а как будто через чёрный ход — с бутылкой тоски и записной книжкой в тоге. И мы до сих пор читаем эти записки. Иногда смеёмся. Иногда грустим. Иногда узнаём себя.
И это только начало.
Жизнь
О жизни Гая Валерия Катулла мы знаем немного. То есть совсем немного. Вроде бы родился он в Вероне — не у Шекспира, а по-настоящему. Где-то около 87 года до нашей эры. Был консул Цинна, в Риме кипела политика, а на севере, в Цизальпинской Галлии, появился на свет юноша, у которого всё сложится красиво и плохо одновременно.
Семья была приличная. Отец — землевладелец. Даже Цезарь, говорят, бывал у них в доме. Ел, пил, возможно, что-то подписал. Сам Катулл тоже мечтал о столице — но не как карьерист, а скорее как человек, которому срочно нужно попасть в литературный скандал.
Он переехал в Рим и быстро вляпался в круг поэтов-неотериков. Это такие дерзкие мальчики, которые читали Каллимаха, носили тонкие тоги и писали дерзкие вирши. Там были друзья — Кальв, Цинна, какие-то ещё. Были эпиграммы, ямбы, вольные стихи. И, конечно, Лесбия — женщина с чужой фамилией и своим характером.
Катулл писал обо всём. О любви. О злости. О том, как Лесбия целовала, а потом предавала. О том, как Цезарь вызывает рвоту — в переносном, но ярком смысле. Сам Цезарь, к слову, не обиделся, но, по словам Светония, слегка приуныл.
У семьи была вилла — живописно, на полуострове Сирмион, у озера Гарда. Катулл этот клочок земли считал прекраснейшим на свете и даже посвятил ему стихи. Была ещё вторая вилла — возле Тибура. Но обогащения от поэзии это не дало — Катулл был не беден, но и не состоятельен настолько, чтобы не чувствовать иронию судьбы.
В 57 году до н. э. он съездил в Вифинию — в составе свиты некоего Меммия, поэта-покровителя, которому Лукреций посвятил целую поэму. Катулл же от поездки остался не в восторге — и Меммия ругал, и себя жалел, и брата похоронил. Где-то у Трои, между стихами.
Пробыл он там пару лет. Потом — обратно, к озеру, к отцу. Немного покоя — и снова в Рим. А дальше — тишина.
Катулл умер молодым. Может, в 30, может, в 33. То ли в 54 году до н. э., то ли в 47-м. Катулл умер так же, как и жил — внезапно, с недосказанностью, с послевкусием. Но его стихи остались. Злые, нежные, резкие, болезненно точные.
И это, пожалуй, главное.
Катулл. Книга, которую почти потеряли
Когда говорят «римская поэзия», все сразу вспоминают Вергилия, Горация, ну или максимум Овидия — такой топ-чарт латинской лирики. А вот Катулл долгое время валялся где-то между строк. И не потому что плохо писал, а потому что с ним, как это часто бывает с поэтами, случилась одна простая вещь: его просто потеряли.
Да-да. Стихи Катулла исчезли. Полностью. Как будто он никогда и не писал ничего про Лесбию, про ненависть, про дружбу, про смерть брата. А потом, в XIII веке — вдруг, в Вероне, на родине поэта, — его «Книга» чудом всплыла в единственном экземпляре. Рукопись сразу же исчезла снова (тоже стиль), но успели сделать две копии. Именно они и стали началом целой новой волны — позже уже XV века размножили и растиражировали Катулла.
Как устроена книга
В сборнике — 116 стихотворений. Хотя, если быть точным, «настоящих» — 113. Три штуки поздние издатели всунули от себя. Видимо, чтобы не было слишком ровно. Стихи расставлены не по дате, не по теме, а по древнему принципу poikilia — «пусть будет пёстро».
Сначала — короткие лирические куски (1–60), потом — длинные (61–68), и снова — короткие, но уже в элегическом дистихе (69–116). Как плейлист без жанров, только с метрами.
О чём он писал
Вариантов было два. Первый: язвить. Второй: страдать. Иногда — оба сразу.
Стихи условно делятся на:
- Политические эпиграммы и ямбы — это когда Катулл разносит Цезаря, Мамурру и прочих граждан. Особенно любимый персонаж — Мамурра, которого он кличет «Mentula» (если не знаете латынь — и не гуглите).
- Лирика личного свойства — где Лесбия, поцелуи, горе, измена, омерзение, воспоминания, братская могила, тоска и светлая грусть.
Особенно выделяются стихи к Лесбии. Это не просто любовная лирика. Это основа всей европейской романтической традиции, если верить Михаилу Леоновичу Гаспарову. Там есть и нежность, и унижение, и то самое «Odi et amo» — «Ненавижу и люблю». Так только Катулл мог.
Иногда влюблялся в Ювенция — юношу, которому посвятил пару стихов. Там тоже всё сложно.
Кроме того, Катулл писал друзьям. Кальву, Цинне, Цицерону (тот, кстати, выдержал похвалу с каменным лицом). Писал с сарказмом, но чаще — от души. То поносил, то благодарил. Иногда в одном четверостишии.
Поэт, который ругался красиво
Катулл ругался часто. Иногда без повода. Иногда с лишним жаром. Но даже его ругательства превращались в манифесты. В одном стихотворении, где он начинает с грубого «Pedicabo vos et irrumabo» (по-нашему — за гранью печатного), к финалу выходит на тему поэтики, авторской маски и этики литературного высказывания. Такая вот метаморфоза — от подворотни до кафедры.
И немного формальной поэзии
Катулл пробовал себя и в «высоком стиле». Гимн Диане (№34). Эпиталамий Пелея и Фетиды (№64). Песнь об Аттисе (№63) — совершенно дикий текст. Что-то из этого — переводы с греческого, что-то — подражания Александрийской школе, модной на тот момент.
Стиль, лексика, интонация
Катулл — это, по сути, первый римский поэт, который писал о себе. Не о богах, не об идеалах — о любви, об отвращении, о муках. Причём писал легко. Его стихи звучали как разговор на площади. Латынь у него — живая, резкая, уличная. Он мастерски пользовался греческими размерами, но не становился при этом занудой.
Если Гораций — это профессор, то Катулл — уличный философ с бутылкой Фалернского в руке.
А что потом
Потом пришли Гораций и Август. Катулл не вписывался в новую официозную поэзию. Он был слишком свободный. Слишком личный. Да и с республиканскими взглядами. Поэтому его немного подзабыли. В школах не читали. В антологии не включали. Отсылались к нему только редкие эстеты — вроде Марциала, Квинтилиана, Геллия.
Катулл вернулся уже в Новое время. В девятнадцатом веке русские переводчики назвали его сборник просто: «Безделки». Скромно. Но метко. Потому что настоящая поэзия часто начинается с чего-то пустякового. С поцелуя. С ссоры. С двух строк, в которых больше жизни, чем в толстом томе римской истории.
Послесловие. Катулл, которого мы не заслужили
Катулл прожил недолго. Примерно тридцать лет. В его эпоху — не редкость. Да и в нашей, если честно, не такое уж исключение. Он не стал консулом, не захватил Галлию, не реформировал сенат. Просто писал. Немного. Но метко.
В истории литературы он оказался как человек, случайно зашедший на торжественный приём в залитой мрамором тоге, с разбитым сердцем и грязью на сандалиях. Сначала все замолчали. Потом начали записывать.
Он писал так, как будто Рим — это не империя, а коммуналка. Где все спят друг с другом, спорят, предают, и всё это обязательно попадает в стихи. Где зовут на помощь, а потом посылают. Где любовь — это не миф, а язва. И где ненависть не отвлекает от поэзии, а наоборот — вдохновляет.
Катулл — это поэт, которому всегда есть что сказать. Даже если он молчит. Даже если его забыли. Даже если его рукопись пылится в монастырском чулане, а имя не значится в школьной программе. Он всё равно отзывается — коротким стихом, где десять слов и восемь ощущений.
Прошли века. Лесбия давно стала архетипом. Мамурра — мемом. А сам Катулл — чем-то вроде римского Блока, если бы Блок ругался грязно и не любил Цезаря.
Он не оставил трактатов, не построил школы, не основал традиций. Он просто сказал:
— Я чувствовал. Я написал.
И этого, по-хорошему, вполне достаточно.
Такой вот Катулл. Без венков. Без бронзы. Но — навсегда.