Телефонный звонок ворвался в полуденную сонную тишину. Валентина Ивановна, тяжело поднявшись с кухонного табурета, пошлепала к аппарату.
– Алло?
– Пгивет, Валюх! Почему тгубку не бегёшь? Долго не мог дозвониться! – Знакомый картавый голос, даже спустя десятилетия, вызывал улыбку. Борис. Хотя по-татарски его звали иначе.
– Была на кухне, не слышала! – отозвалась она, усаживаясь на краешек дивана. За окном пекло нещадно.
– Я к тебе пгиду? – предложение прозвучало как всегда, буднично, но с привычной настойчивостью.
– Ты что, с ума сошёл, Боря? Мне семьдесят пять лет! – фыркнула Валентина Ивановна.
– Мне тоже в этом году будет семьдесят пять, – невозмутимо парировал он.
– Да помню я, помню, когда у тебя день рождения! – махнула она рукой, хотя дата и вправду всплыла в памяти.
– Ну, я пгиду? – не унимался Борис.
– Да ты что, Боря? Жарища такая, что из дома носа не высунешь! Что делать-то будем?
– На диване лежать! – ответил он просто, как о само собой разумеющемся.
– Я и одна отлично на диване валяюсь! Голая! – выпалила Валентина Ивановна, и тут же пожалела о резкости. – Я же толстая, как самовар. Найди себе кого помоложе да постройнее!
– Я хочу за тебя подегжаться! – прозвучало в трубку с неподдельной, почти юношеской теплотой.
– Нет, Боренька, – вздохнула она, – ничего не выйдет. Слишком жарко. И поздно.
Она положила трубку, и взгляд её невольно упал на старую фотографию на комоде. Там, среди пожелтевших снимков, был и он – молодой, жгучий брюнет с дерзким взглядом из-под чёлки. Сейчас его некогда густые волосы превратились в короткий «ёжик» цвета соль с перцем.
Память, как кинолента, прокрутила кадры сорокапятилетней давности. Цех. Шум станков, запах машинного масла. Она, Валя – румяная, пышущая здоровьем, «наливное яблочко», как шептались мужики. Рядом – Боря, уже тогда картавивший, но чертовски обаятельный, и его жена Тоня. Тонька-жердь, худая, некрасивая блондинка с широким носом и блёклыми, словно выцветшими, глазами. Она всегда казалась уставшей, зевала, не высыпалась. Моложе Вали на три года, но какая разница? Они ладили, делились женскими секретами.
Однажды Тоня, сгорбившись на перекуре, доверительно поведала: после родов она долго не могла терпеть мужа. «С души воротит, и всё», – жаловалась она. А Боря, добиваясь своего, в порыве злости однажды просто спихнул её с кровати на пол.
Тоня, разумеется, пожаловалась матери. А мать у неё была – огонь! И без того недовольная зятем-татарином, она налетела на Борю как коршун:
«Ты что это, долбанный татарин, мою дочь на пол скинул?! Ещё раз пожалуется – голову отверну!»
Дальше лились отборные, непечатные слова. И Борис, оробевший мальчишка в душе (отец привёл мачеху, когда ему было два, и уважение к старшим въелось в кости), съёжился. Тёщу он боялся пуще начальства цеха. Трусливый как заяц, а пакостливый, как кошка – точнее и не скажешь.
Их встречи с Валей были редкими и всегда скомканными. Доходило до смешного: пару раз он звонил в её домофон, возвращаясь с... похорон кого-то из цеха. «Прости, Господи, – думала Валя, – только под этим предлогом мог отлучиться из семьи».
Однажды заскочил по дороге из гаража, где хранил свои зимние заготовки. В руках – трёхлитровая банка с яблочным компотом.
– Валя, – озабоченно спросил, – сколько ты яблок кладёшь в компот? Одну треть? – Она кивнула. – А я полную банку набиваю! У меня яблоки – объеденье! Вот если б банка открыта была – тебя бы угостил!
Так «райские дары» Бориса Валентине Ивановне попробовать и не довелось.
Зато, узнав про её невиданный урожай клубники, он живо прикатил на велосипеде к ней в сад, волоча огромное ведро.
– Мачехе набгать на варенье надо, – пояснил он деловито.
Собирая ягоды, Борис не упускал случая покритиковать: «Тут у тебя посажено непгавильно! И тут непгавильно!» Предложений помочь исправить «непгавильное» не последовало. Когда ведро наполнилось алым соблазном, Боря полез в карман своих мешковатых штанов и вытащил потёртый бабий кошелёк с шариками-застёжками. Открыл, закрыл, щёлк-щёлк. Потом спросил: «Сколько тебе?»
– Боря, какие деньги между своими? Не надо! – удивилась Валя.
Кошелёк мгновенно исчез обратно. Хотя осенью, съездив за клюквой, он принёс ей килограмм. Молодец, не поспоришь.
Потом была та самая будка в саду. Он «проверил её на вшивость», как он выразился. Валентину Ивановну это не возбудило, скорее озадачило. «Морковь» была вялая, будто прошлогодняя. Сам же хозяин был доволен. Он поглаживал её выше колена, шепча с придыханием: «Валька! Валька!» – словно держал вожделенный трофей. И всё время косился на дверь, пугался каждого шороха. Когда мимо будки по тропинке прошли люди, разговаривая, он так струхнул, что Валя подумала: «Чуть не обделался, бедняга».
Тогда же она решила спросить у сестры-фельдшерицы: почему у кавалера нет нужной твердости в чреслах? Сестра только развела руками.
«Интересный человек, – подумала Валентина Ивановна, глядя на фотографию. – Начитанный, поговорить можно обо всём. Даже косоглазие под очками не очень заметно...»
Жара давила, воздух стоял колом. Она поправила простыню на диване. «Подегжаться»... Глупости старого дурака. Но почему-то на глаза навернулась предательская влага. Не от жары. От чего-то другого, давно забытого, но вдруг ожившего в этом проклятом пекле и в картавом голосе из прошлого. Она отвернулась от фотографии и закрыла глаза. В ушах еще звенело: "Валька! Валька!"
***