Анна Викторовна стояла у раковины, скребла губкой старую сковородку, оттирая приставший жир. Пальцы её, натруженные за годы, двигались ловко, но в движениях сквозила какая-то усталость, будто не сковородку она чистила, а пыталась стереть что-то из памяти. Кухня была маленькая, уютная, с потёртым линолеумом и выцветшими занавесками, которые она всё собиралась заменить, но так и не доходили руки. За окном моросил дождь, и капли тихо стучали по стеклу, словно подыгрывали её мыслям.
Рядом, у стола, сидел Пётр Сергеевич. Он макнул булочку в варенье, густое, малиновое, которое Анна Викторовна варила прошлым летом. Сорок лет они прожили вместе, и всё в их жизни было отлажено, как старые часы: тикают, хоть и поскрипывают. Но сегодня что-то пошло не так. Анна Викторовна бросила взгляд на мусорное ведро, стоявшее у стены. Пакета в нём не было. Опять. Она всегда вставляла новый пакет, аккуратно расправляя его по краям, чтобы не торчали углы. А Пётр Сергеевич, как назло, вечно забывал это сделать.
— Пётр, — голос её был спокойный, но с той едва уловимой искрой, которая предупреждала о грозе. — Трудно было пакет в ведро поставить?
Пётр Сергеевич оторвался от булочки, посмотрел на жену поверх очков. В его глазах мелькнуло что-то среднее между удивлением и лёгкой насмешкой.
— А я зачем женился? — сказал он, и в голосе его прозвучала не то шутка, не то вызов.
Анна Викторовна замерла. Губка в её руке остановилась, вода капала с пальцев на пол. Сорок лет брака, сорок лет мелких ссор и примирений, сорок лет, когда они знали друг друга лучше, чем себя. И никогда, никогда он не говорил так. Это было не просто слова — это был укол, острый, как игла, прямо в сердце.
— Что ты сказал? — она медленно повернулась, вытирая руки полотенцем. Её движения были размеренными, но в них чувствовалась напряжённость, как у кошки перед прыжком.
Пётр Сергеевич пожал плечами, будто не заметил, как воздух в кухне сгустился.
— Я говорю, зачем мне пакеты вставлять, если у меня жена есть? — он усмехнулся, но улыбка вышла неуверенной.
Анна Викторовна посмотрела на него, и в её глазах, тёмных, с лёгкой дымкой усталости, вспыхнул огонь. Она убрала со стола телефон, который лежал рядом с тарелкой Петра Сергеевича, и вдруг резко дёрнула за клеёнку. Та, потёртая, с цветочным узором, взлетела, как парус. Булочка, банка с вареньем, ложка — всё оказалось в воздухе. Варенье, густое и липкое, шлёпнулось на рубашку Петра Сергеевича, растеклось по его груди, как алая клякса. Он замер, глаза его округлились, как у ребёнка, впервые увидевшего фейерверк.
— Вот теперь, — сказала Анна Викторовна, и голос её был холодным, как тот дождь за окном, — наглядно убедился, как у Близнецов настроение меняется. Ежесекундно.
Она бросила полотенце на стол и вышла из кухни, оставив Петра Сергеевича в одиночестве. Он сидел, глядя на испачканную рубашку, на лужицу варенья на полу, на перевёрнутую банку. В тишине было слышно только, как капает вода из крана. Пётр Сергеевич вздохнул, провёл рукой по лысеющей голове и тихо пробормотал:
— Ну и характер…
Позже, когда Анна Викторовна вернулась на кухню, Пётр Сергеевич уже вытер варенье со стола, собрал осколки клеёнки и даже вставил новый пакет в мусорное ведро. Он стоял у раковины, неловко оттирая пятно на рубашке, и выглядел при этом так, будто совершил подвиг.
— Прости, Ань, — сказал он, не глядя на неё. — Погорячился.
Анна Викторовна посмотрела на него. В её взгляде было всё: и обида, и усталость, и та самая любовь, которая не уходит, даже когда хочется хлопнуть дверью и уйти навсегда.
— Сорок лет, Пётр, — сказала она тихо. — Сорок лет я тебе пакеты в ведро вставляю. И сковородки мою. И варенье варю. А ты… «Зачем женился»?
Он повернулся к ней, и в его глазах было что-то мальчишеское, виноватое.
— Ну, Ань, я же не всерьёз. Просто… язык мой — враг мой.
— Язык твой, — она покачала головой, но уголки губ дрогнули, выдавая, что гнев её уже тает. — А про Близнецов ты где вычитал? В газете своей?
— Да сосед, Иван Петрович, — Пётр Сергеевич махнул рукой. — Всё уши прожужжал про гороскопы. Мол, у Близнецов настроение — как погода в апреле.
— А ты и поверил? — Анна Викторовна скрестила руки на груди. — Вот и сиди теперь в варенье.
Они замолчали. Пётр Сергеевич закончил оттирать рубашку, повесил её на спинку стула и подошёл к жене. Он хотел что-то сказать, но вместо этого просто обнял её. Анна Викторовна сначала напряглась, но потом расслабилась, уткнувшись лбом в его плечо. Сорок лет. Сорок лет они учились прощать друг друга за резкие слова, за мелкие обиды, за пакеты, которые никто не вставил в ведро.
— Знаешь, — сказал Пётр Сергеевич, не отпуская её, — я ведь женился, потому что без тебя — как без воздуха. Хоть и злюсь иногда.
Анна Викторовна фыркнула, но в этом фырканье было больше нежности, чем раздражения.
— Ладно, Казанова, — она отстранилась, посмотрела на него. — Иди, рубашку в стирку неси. А я чайник поставлю.
К вечеру кухня снова была чистой, как будто ничего и не случилось. Анна Викторовна сидела с чашкой чая, глядя в окно. Дождь перестал, и в небе проглядывали звёзды. Пётр Сергеевич возился в комнате с телевизором, пытаясь настроить канал, который вечно барахлил. Из комнаты доносилось его ворчание:
— Ну что за техника, опять сигнал пропал…
Анна Викторовна улыбнулась. Она подумала, что жизнь — странная штука. Можно сорок лет прожить с человеком, знать все его привычки, все его слабости, и всё равно в один момент он может удивить. Сказать что-то, чего никогда не говорил. Или молча вытереть варенье со стола. Она посмотрела на мусорное ведро — пакет был на месте, аккуратно расправленный. И в этом было что-то большее, чем просто пакет. Это была их жизнь — с ссорами, с примирениями, с малиновым вареньем и потёртой клеёнкой.
— Пётр! — крикнула она, не оборачиваясь. — Чай будешь?
— А с вареньем? — отозвался он из комнаты, и в голосе его слышалась улыбка.
— С вареньем, — ответила она и встала, чтобы достать банку. — Только клеёнку больше не трогай.
И они оба рассмеялись — тихо, по-семейному, как смеются те, кто знает, что завтра будет новый день, а они всё равно будут вместе.