Я брёл по осеннему городу, пинал носком сапога жёлтые, мокрые листья, и думал, как странно всё это: воюют в новостях, воюют в головах, а у меня внутри — ни войны, ни мира. Только ветер, что хлещет по щеке, будто хочет растолкать, выдавить изнутри хоть какое-то чувство.
Моя страна — как мама, строгая и уставшая. С тёплыми руками и усталыми глазами. Иногда кажется, что всё, что у нас осталось — это запах шинели в школьном музее и песни, которые давно никто не поёт вслух.
Говорят, был поэтом. Ха. Если быть поэтом — это сдохнуть в подземке с гитарой и парой купюр в кармане, значит, был. Жил так, что стыдно вспоминать, но слишком скучно, чтобы сочинять о себе легенды. Только черти крестились — и то, скорее, чтобы не заразиться.
Вчера видел генерала по телевизору — весь в звездах, как новогодняя ёлка. А у ребят, с кем когда-то пил дешёвый портвейн у вокзала, — у них теперь имён нет. Только памятные таблички да мамины платки. Всё правильно: чем больше медалей у начальства, тем больше дыр в груди у тех, кто молчит.
В вагоне электрички дышится трудно. Рисую на стекле птицу — как в детстве, когда верил, что улететь можно в любую сторону. Птица тает, как я сам — от холода, тоски и бессмысленных разговоров. Осень — моя сестра, злая и красивая. Она умеет смотреть в душу и молча уходить, не попрощавшись.
Я возвращался от себя к себе столько раз, что уже не знаю, где начало, а где тупик. Смеются надо мной — провинциальный, мол, дурачок. Но я помню, как с одиночеством пели под дождём, как делили хлеб и сигарету. Это было настоящее. Это было моё.
Теперь всё тише. Даже мысли шепчут. Победа давно лежит где-то на койке, без сил, укрывшись серой простынёй. Осталась только шинель — старая, потёртая. И голос внутри:
— Бери шинель. Пошли домой.
