Дождь стучал по крыше автобуса, заляпанного грязью с проселочной дороги. Марк прижал лоб к холодному стеклу, наблюдая, как за окном мелькают мокрые поля, редкие кривые березы, покосившиеся заборы. В кармане пальто лежало смятое письмо – короткое, сухое, от нотариуса. Сообщающее о смерти Анны Павловны. А следом, через неделю – и о кончине Николая Сергеевича. Инфаркт, говорили. Не выдержал.
*Их* похороны. Приемных родителей. Тех самых, что двадцать лет назад, когда ему было семь, взяли его из детдома. Не из любви. «Бездетным парам квартира от государства положена», – как-то проговорился Николай Сергеевич в пьяном угаре, лет в пятнадцать Марку. Тогда он впервые понял, зачем он им был нужен. Квартира. Статус. Игрушка для заполнения пустоты, которая быстро наскучила.
Автобус резко затормозил у покосившейся остановки с выцветшей надписью «Полянка». Марк втянул в себя сырой, пахнущий прелой листвой и дымом воздух, поправил рюкзак на плече. Дорога к их дому – нет, к *ихнему* дому – была знакомой. Длинной, ухабистой, мимо огородов с убранной капустой и покосившихся бань.
«Забудь о помощи, ты же не настоящий сын!»
Фраза прозвучала в памяти с ледяной четкостью, как будто вчера. Ему было восемнадцать. Он пришел к ним, униженный, разбитый после провала на вступительных экзаменах. Мечтал стать врачом. Не хватило баллов. Глупая ошибка в задаче. Искал хоть каплю поддержки, понимания.
Анна Павловна, вытирая руки о фартук, даже не повернулась от плиты.
— Что? Помочь? – ее голос был как скрип несмазанной двери. – Деньги, что ли, нужны? На платное отделение? Ха! У нас своих дел полно. Дача ремонта требует, машина старая. Сам виноват, не дотянул.
Николай Сергеевич, развалившись в кресле перед телевизором, буркнул, не отрывая глаз от футбола:
— Чего приперся? Нашел время. И вообще, взрослый уже. Сам как-нибудь. Не нытик.
Марк стоял посреди кухни, чувствуя, как жгучая волна стыда и гнева поднимается к горлу.
— Я же не про деньги… Я… просто поговорить хотел. Посоветоваться. Мне тяжело.
Анна Павловна резко хлопнула кастрюлей по плите.
— Тяжело? А нам легко? Мы тебя, сироту, пригрели, одевали-обували, а ты – экзамены завалить! Позорище! И нечего тут реветь! Настоящие дети родителей радуют, а не огорчают!
Николай Сергеевич добавил масла в огонь, небрежно махнув рукой:
— Забудь о помощи, ты же не настоящий сын! Вали отсюда, не мешай. И вообще, нечасто нас удостаивай. Живем себе спокойно.
Тогда он ушел. Молча. Захлопнув дверь так, что дребезжали стекла в серванте. И больше не переступал их порога. Десять лет. Письма их, редкие и формальные («Как дела? У нас все по-старому. Приезжай, если что»), летели в мусорную корзину нераспечатанными. Телефонные номера заблокированы. Он выжил. Выучился заочно на фельдшера, потом на врача. Работал сутками. Нашел свою тихую любовь, Лену. Построил жизнь. Без них.
Дом Николая Сергеевича и Анны Павловны выглядел уныло. Поблекшая краска, запущенный палисадник, забитые досками окна сарая. Во дворе стояло несколько невзрачных машин и микроавтобус ритуальной службы. Слышались приглушенные голоса. Похороны уже начались.
Марк замедлил шаг. Зачем он приехал? Чтобы посмотреть на них в последний раз? Чтобы убедиться, что эта глава жизни окончательно закрыта? Чтобы… простить? Нет. Не для прощения. Просто… чтобы поставить точку. Ради себя самого.
Он толкнул калитку. Скрипнули ржавые петли. Несколько человек в темной одежде, стоявших кучкой у крыльца, обернулись. Незнакомые лица. Родственники? Соседи? В их взглядах промелькнуло любопытство, затем – холодное отчуждение. Кто-то шепнул другому. Марка узнали. Или догадались.
— О, смотрите, кто пожаловал, – раздался громкий, нарочито удивленный голос. Из дома вышла полная женщина лет пятидесяти, с нахмуренным лицом и ярко-красными губами. Тетя Люда, сестра Анны Павловны. Марк помнил ее – вечно недовольную, вечно что-то осуждающую. – Марк-то! Наш ненастоящий! Небось, наследство проведать? Али долги родителей оплатить? – Она язвительно усмехнулась, оглядывая его скромное пальто и поношенный рюкзак.
Марк молчал, чувствуя, как знакомое ледяное кольцо сжимает грудь.
— Людмила, ну что ты, – попытался вступиться седой мужчина, дядя Коля, брат Николая Сергеевича. Он всегда казался Марку более мягким. – Человек приехал… проводить.
— Проводить? – Тетя Люда фыркнула. – Да он десять лет тут носа не казал! Как крысы с тонущего корабля, такие всегда в последний момент объявляются! Настоящие-то дети – вот они, горевали, хлопотали! – Она кивнула в сторону двора, где стояли двое молодых людей, куривших у забора. Племянники. Марк их едва помнил. Они равнодушно скользнули по нему взглядом и продолжили курить.
— Я пришел… отдать долг, – тихо, но четко сказал Марк. Его голос прозвучал странно громко в напряженной тишине.
— Какой еще долг? – насторожилась тетя Люда.
— Человеческий. Последний долг. Увидеть их. И уйти.
Он прошел мимо них, ощущая на спине колючие взгляды, и вошел в сени. Знакомый запах старого дерева, затхлости и… ладана. Гроб стоял посреди зала, где когда-то стояла елка, которую ему никогда не разрешали наряжать самому – «сломаешь игрушки». Два гроба. Рядом. Николай Сергеевич и Анна Павловна. Лица, когда-то казавшиеся ему такими важными и незыблемыми, теперь были маленькими, сморщенными, чужими. Беспомощными.
Он подошел ближе. Вспомнил, как Анна Павловна вязала ему нелепые свитера, которые он ненавидел, но вынужден был носить – «деньги потрачены!». Как Николай Сергеевич учил его «по-мужски» колоть дрова, а потом ругал за медлительность. Как они сидели за столом в гробовом молчании, пока он старался есть бесшумно, боясь лишний раз пошевелиться. Никаких объятий. Никаких «сынок». Никакой веры в него.
— Ну вот и пришел наш благодетель, – раздался за спиной язвительный шепот тети Люды, которая проследовала за ним. – Посмотрите, как убивается. Слезинки не видно.
— Люда, перестань, – пробормотал дядя Коля. – Не место, не время.
— А когда время? Когда он их квартиру под себя оформлять начнет? – не унималась женщина. – Я предупреждала Анну, гнала его поганой метлой, как только он восемнадцать стукнуло! Чужой кровище! Добра от него не жди! Вот он и приполз, когда они лежать безгласные стали! Настоящие-то дети плачут, а этот… каменный!
Марк не оборачивался. Он смотрел на эти закрытые глаза. Ничего не чувствовал. Ни злости, ни обиды. Пустоту. И странное, почти физическое ощущение разорванной связи, которой, возможно, никогда и не было по-настоящему. Он достал из кармана два белых цветка – простые гвоздики, купленные на вокзале. Положил по одному на каждое покрывало у изголовья. Без слов. Просто жест. Знак того, что он был здесь. Что он знает. Что точка поставлена.
— Какая пафосность! – язвительно прошипела тетя Люда. – Два цветочка! На похороны! Это все, на что хватило? А кто гроб покупал? Кто венки заказывал? Кто организацией занимался? Мы! Настоящие родственники! А он приперся, как князь, цветочки бросил и думает, что долг выполнил? Иди отсюда, ненастоящий! Не позорь их память!
Марк медленно повернулся. Его взгляд встретился с ее злым, недобрым лицом. Потом он обвел взглядом остальных – дядю Колю, опустившего глаза, племянников, с тупым любопытством наблюдавших за сценой, соседей, смущенно отводящих взгляд.
— Вы правы, тетя Люда, – сказал он спокойно, без тени злости или оправдания. – Я не настоящий сын. Я никогда им не был для них. И они никогда не были для меня настоящими родителями. Я пришел не для них. Я пришел для себя. Чтобы убедиться, что это конец. Чтобы больше не возвращаться. Ни сюда. Ни в прошлое. Ваши венки, ваши хлопоты – это ваша память о них. Моя память… другая. И эти цветы – прощание с ней. Со всем этим.
Он повернулся и пошел к выходу. Шаги гулко отдавались в тишине зала. За спиной поднялся ропот.
— Ну и вали! И чтоб ноги твоей тут больше не было! – крикнула ему вдогонку тетя Люда. – Квартира не твоя, запомни! Завещание мы уже читали! Все нашим! Настоящим!
Марк вышел на крыльцо. Дождь перестал, но небо было тяжелым, свинцовым. Он глубоко вдохнул сырой воздух. Грудь болела, но это была боль освобождения. Он сделал шаг к калитке.
— Марк! Подожди!
Он обернулся. За ним, запыхавшись, бежал дядя Коля. Его лицо было растерянным, виноватым.
— Марк… не слушай ты ее, Люду. Она… она так, от горя… – он беспомощно махнул рукой. – Спасибо, что приехал. Они… они перед концом вспоминали тебя. Анна… она говорила… – Дядя Коля замялся, покраснел. – Говорила, что жалеет… Что многое не так… Что ты… что ты хороший парень вырос.
Марк смотрел на него. В глазах старика читалась искренняя попытка утешить, сгладить. Но слова повисали в воздухе пустыми, запоздалыми. Слишком поздно. На двадцать лет поздно.
— Спасибо, дядя Коля, – тихо сказал Марк. – Будьте здоровы.
Он вышел за калитку и зашагал по мокрой дороге обратно к остановке. Не оглядываясь. За спиной оставался дом, гробы, злоба тети Люды, беспомощные слова дяди Коли. Оставалось прошлое, наконец похороненное по-настоящему.
На остановке не было ни души. Он сел на мокрую лавку, достал телефон. На экране – улыбающаяся Лена. Его настоящая жизнь. Его дом. Он набрал номер.
— Алё, родная? Я… все. Закончил. Еду домой.
— Марк? Как ты? – в ее голосе слышалась тревога. – Как… там?
— Пусто, Лен. Просто пусто. Я еду. Скоро буду.
— Жду. Очень жду. Люблю.
Он положил трубку, прислонился головой к холодной стенке остановки и закрыл глаза. Дождь снова заморосил. Крупные капли падали на лицо, смешиваясь с чем-то соленым, что неудержимо текло из глаз. Не от горя. Не от обиды. От странного, щемящего облегчения. От окончательности. От понимания, что он свободен. От осознания, что единственная настоящая связь, которая у него была с этими людьми – это долг, который он только что отдал. Долг забвения.
Через час автобус, скрипя и пыхтя, увозил его прочь от Полянки. Навсегда. Он смотрел в запотевшее окно. Мокрые поля, кривые березы, покосившиеся заборы уплывали назад. Как страницы из старой, ненужной, наконец закрытой книги. Он достал смятое письмо нотариуса, разгладил его на колене, потом медленно, тщательно разорвал на мелкие кусочки. Высунул руку в открытое окошко. Ветер подхватил белые клочки и понес их над мокрым полем, растворяя в сером осеннем небе.