Каждая деталь ранила её в этой старой квартире, где всё ещё пахло их общей жизнью — кофе, детскими кашами, его одеколоном, который, кажется, въелся в деревянные половицы. Светлана, Лана, как звали её друзья, смотрела в окно, на мокрый от дождя двор, и пыталась понять, как восемь лет могли так быстро пролететь. Восемь лет назад её жизнь треснула, как стекло, — муж ушёл. Не просто ушёл, а выжег за собой всё, что их связывало: грубости, обвинения, крики. Она тогда ничего не знала про другую женщину. Даже не подозревала. Просто однажды он собрал чемодан, бросил пару фраз, от которых у неё внутри всё сжалось, и хлопнул дверью. Остались трое детей, долги по счетам и она сама — растерянная, с пустыми глазами.
— Ты чего опять задумалась? — подруга Наташка, зашедшая на чай, поставила чашку на стол с таким стуком, что Лана вздрогнула.
— Да так, — Лана махнула рукой, но Наташка уже знала этот её взгляд.
— Опять он писал, да?
Лана кивнула, не глядя.
— И что на этот раз?
— Пишет, что дурак был. Что хочет общаться. Ближе. — Лана усмехнулась, но в голосе было больше горечи, чем иронии. — Мол, понял всё.
— Понял он, — Наташка фыркнула. — А где он был, когда ты с детьми по больницам моталась? Когда ты ночами выла, потому что не знала, как их прокормить?
Лана молчала. Она и сама это всё помнила. Первые три года после его ухода были как туман. Седалищный нерв воспалился, она хромала, будто старуха. Желудок отказывался принимать еду, боли были такие, что она уже мысленно прощалась с детьми, думая, что у неё рак. Вес таял, как воск на свече, по килограмму в неделю. Шесть месяцев она жила с этой мыслью, пока врачи не сказали: «Нервы, Светлана. Нервы». Она выползла, но панические атаки и депрессия остались, как старые шрамы — вроде не болят, но всегда на виду.
— Я его жалею, Наташ, — вдруг сказала Лана, и голос её дрогнул. — Он же отец моих детей.
— Жалеешь? — Наташка вскочила, чуть не опрокинув стул. — Ты с ума сошла? Он тебя с тремя детьми бросил, как котят! Игнорировал, пока ты там на трёх работах корячилась! Путешествовал, Лана! С бабой своей по заграницам катался, а ты тут таблетки глотала, чтобы не сойти с ума!
Лана опустила голову. Она знала, что Наташка права. Но в груди всё равно что-то тёплое шевелилось, когда она читала его сообщения. Слишком много было прожито вместе. Слишком много хорошего. Их первая ночь, смех детей на даче, его рука, которая всегда находила её в темноте. Она пыталась встречаться с другими мужчинами, но они были чужие. Как будто из другого мира. Они уходили легко, и она их отпускала так же легко. А он — он был родной. Даже теперь, когда от их любви остались только осколки.
— Он болен, Наташ. И жить ему негде, — тихо сказала Лана. — С той женщиной у него ничего не вышло.
— И что? — Наташка скрестила руки на груди. — Ты теперь его спасать будешь? Приютишь, накормишь, а он опять тебя в грязь втопчет?
— Я не знаю, — Лана закрыла лицо руками. — Я боюсь. Боюсь, что сорвусь и пущу его обратно. А потом опять буду собирать себя по кускам.
Наташка замолчала, глядя на подругу. Потом вздохнула, села рядом и взяла её за руку.
— Лан, послушай. Ты восемь лет тащила всё на себе. Детей растила, себя из ямы вытащила. Ты сильная, хоть сама в это и не веришь. А он… он слабый. Всегда был. И сейчас просто ищет, за кого зацепиться. Не дай ему снова тебя сломать.
Лана подняла глаза. В них было столько боли, что Наташке захотелось обнять её и не отпускать.
— А если я больше никого не встречу? — почти шёпотом спросила Лана. — Если он — это всё, что у меня было?
— Тогда ты будешь жить для себя и для детей, — жёстко ответила Наташка. — А не для этого… предателя.
Лана кивнула, но в душе всё ещё боролись жалость и страх. Она знала, что Наташка права. Знала, что сближаться с ним нельзя. Но сердце, глупое, упрямое сердце, всё ещё помнило его таким, каким он был раньше. И это пугало её больше всего.