— Миша приедет в субботу, — сказала мама, и голос её окрасился той особой теплотой, которая появлялась только при упоминании сына. — Нужно купить его любимые котлеты, ты же помнишь?
— Помню, мама.
Конечно, помню. Как можно забыть? Вся жизнь — сплошное «помню». Помню, как в семь лет стояла у окна, ждала, когда шестнадцатилетний Миша вернётся с тренировки. Помню, как мама гладила его форму и повторяла: «Золотой мальчик, золотой». А меня словно не замечала — серенькую, тихую, всегда готовую уступить, отдать, подождать.
— А ещё купи коньяк, — продолжала мама. — «Хеннесси», он другой не пьёт.
Не пьёт. Зато я пью — горечь собственной покорности, терпкое вино нескончаемых жертв. Пятьдесят шесть лет на земле, а всё так же послушно кручу педали семейной карусели, где главная лошадка — всегда он.
— Татьяна, ты слышишь меня?
Слышу. Как не слышать? Твой голос — камертон моей жизни, настраивающий меня на чужую мелодию. А где же моя музыка? Когда звучала она?
— Слышу, мамочка. Всё куплю.
И куплю, конечно. Потому что Миша — это святое. Миша — это наше всё. Успешный, красивый, талантливый. Наш семейный бриллиант, которому нужна достойная оправа. И я — часть этой оправы. Скромная, незаметная часть.
За окном ноябрь рассыпал последние жёлтые монеты листвы. Красиво и грустно — как вся моя жизнь. Красивая картинка самопожертвования, а внутри — пустота размером с нелюбимость к себе.
— Димочка тоже приедет? — спросила мама.
Мой сын. Двадцать девять лет, и в его глазах иногда мелькает такая взрослость, что становится не по себе. Словно он видит то, что я старательно не замечаю. Словно понимает игру, правила которой мне кажутся незыблемыми.
— Наверное, приедет.
Дима работает в крупной компании, зарабатывает больше меня. Но никогда не говорит об этом с той гордостью, с какой мама рассказывает о каждом чихе Миши. Тихий, вдумчивый, надёжный. Противоположность дяде. И это меня одновременно радует и пугает.
— Хорошо. Пусть увидит, какой у него замечательный дядя.
Замечательный. Слово-заклинание, слово-костыль, на который опирается вся наша семейная мифология. А что, если костыль сломается?
Но нет, нет. Нельзя так думать. Миша — действительно особенный. Просто жизнь у него сложная, работы нет постоянной, с женой развёлся... Кому же помочь, как не родным?
— Мама, а сколько мы уже помогаем Мише? В смысле — деньгами?
Вопрос прозвучал неожиданно даже для меня самой. Мама вздрогнула, как от удара.
— Танечка, как ты можешь так говорить? Он же наш... Он же...
Он же что? Священная корова семейного пантеона? Неприкосновенная статья семейного бюджета? Смысл маминой жизни и моя вечная повинность?
— Ничего, мама. Просто спросила.
Но семя сомнения уже проклюнулось. И что-то подсказывало мне: скоро наступит время собирать урожай правды.
Перелом
Миша приехал в субботу, как и обещал. Высокий, всё ещё красивый, с тем особым обаянием, которое годы не берут. Мама засуетилась, как девочка перед первым свиданием.
— Мишенька, сынок, как дела? Как здоровье?
— Да нормально всё, мам. Только вот с работой опять проблемы. Знаешь, как сейчас трудно людям нашего возраста...
Нашего. Ему шестьдесят пять, мне — пятьдесят шесть. Но он говорит «нашего», словно мы ровесники по бедам и разочарованиям. А я всё записываю, всё принимаю на свой счёт.
— Не волнуйся, сынок. Что-нибудь придумаем.
Конечно, придумаем. Вернее, я придумаю. Сяду за компьютер, сделаю очередной перевод на его карту, придумаю объяснение мужу, почему семейный бюджет опять трещит по швам.
Дима пришёл к ужину. Поздоровался с дядей сдержанно, по-взрослому. Не с тем восхищением, которого ждала бабушка, и не с той теплотой, на которую рассчитывал Миша.
— Как дела, дядь Миш?
— Да вот, племянничек, жизнь потрепала малость. Но ничего, прорвёмся.
— Прорвёшься.
Слово прозвучало как приговор. Дима всегда был экономен на слова, но сейчас в его голосе слышалось что-то новое. Что-то окончательное.
Вечер прошёл в обычных разговорах ни о чём. Миша рассказывал о своих планах, мама слушала, затаив дыхание, я кивала и про себя подсчитывала, сколько нужно будет дать на «первое время». А Дима молчал, изучая дядю взглядом энтомолога.
— Мам, можно я у тебя переночую? — спросил он, когда Миша ушёл к себе в комнату. — Завтра рано на работу, а отсюда ближе.
— Конечно, сынок.
Что-то в его тоне насторожило меня. Что-то взрослое и решительное, чего я раньше не замечала.
Невидимые цепи
— Мама, нам нужно поговорить, — сказал Дима утром, когда остались вдвоём на кухне.
Миша ещё спал — он всегда был совой. Теперь, когда работы нет, мог позволить себе такую роскошь. Мама ушла в магазин за свежим хлебом — для любимого сына только самое лучшее.
— О чём, сынок?
— О дяде Мише. О том, сколько денег уходит на него каждый месяц. О том, что ты работаешь на двух работах, чтобы всех содержать.
Сердце ёкнуло. Неужели так заметно?
— Дима, не всё так просто. Семья есть семья. Он старше, ему труднее...
— Мам, ему шестьдесят пять. Он здоров, умён, образован. Почему он не может найти хотя бы какую-то работу? Пятнадцать лет нигде не задерживается больше месяца на работе.
Вопрос повис в воздухе, как острый нож. Потому что ответа у меня не было. Точнее, был, но произносить его вслух означало разрушить всё то, во что верила полвека.
— Он ищет. Просто сейчас трудное время...
— Мам, "сейчас трудное время" длится уже пятнадцать лет. С тех пор, как я помню себя, дядя Миша постоянно в поиске, постоянно между работами, постоянно нуждается в помощи.
Дима говорил спокойно, но в его голосе слышалась усталость. Усталость от нашей семейной лжи, которую мы старательно поддерживали.
— А помнишь, как он «временно» занял мою комнату, когда мне было семнадцать? Я полгода спал на диване в гостиной. Потому что дяде Мише нужно было «собраться с мыслями после развода».
Помню. Конечно, помню. Как не помнить? Но тогда это казалось естественным — помочь, поддержать, подставить плечо.
— Дима, он же твой дядя...
— И что? Это даёт ему право всю жизнь висеть на шее у бабушки и у тебя? Ты знаешь, сколько перевела ему за последние три года?
Не знаю. Точнее, не хочу знать. Цифры страшат меня больше правды.
— Двесте восемьдесят тысяч рублей, мама. Я посчитал по выписке. Это больше твоей годовой зарплаты.
Воздух в кухне стал вязким, трудным для дыхания. Двесте восемьдесят тысяч. Это же... это же можно было сделать ремонт в ванной, который откладываем уже три года. Это можно было отложить на путешествие, о котором мечтаем с мужем. Это...
— Мам, ты плачешь?
Плачу. Впервые за долгие годы плачу не от жалости к себе, а от злости. Злость поднимается откуда-то из глубины, горячая и незнакомая.
— Я не знаю, как это остановить, — прошептала я. — Мама будет несчастна. Она так его любит...
— А тебя она любит?
Вопрос прозвучал как пощёчина. А меня она любит? Или во мне видит только удобный инструмент для заботы о сыне?
— Дима, не говори так...
— Мам, когда ты последний раз покупала себе что-то просто так? Не из необходимости, а для радости?
Молчу. Потому что не помню. Всё — для семьи, для мамы, для Миши. А для себя — остатки, объедки, то, что никому не нужно.
— А знаешь, что он говорил вчера по телефону? Я случайно услышал, когда шёл в туалет.
— Что?
— Смеялся с кем-то. Рассказывал, как легко «разводить родственников на бабки». Называл бабушку «старой д@рой», а тебя — «удобной дойной коровой».
Мир рухнул. Просто взял и рухнул, как карточный домик. Пятьдесят лет иллюзий рассыпались в прах за одну секунду.
— Не может быть...
— Может, мам. И это ещё не всё. Он говорил, что, когда бабушка умрет, квартира достанется ему, а нас он «пошлёт подальше».
Боль накрыла волной. Не физическая — та, что бывает при ранах. Другая. Та, что остается, когда понимаешь: вся твоя жизнь была ошибкой.
— Мам, мы должны что-то делать. Я не могу больше смотреть, как он тебя использует.
Срыв масок
Я решила проверить. Не поверить — проверить. Разве можно поверить в такое сразу? Полвека жизни, полвека любви и преданности — неужели всё это было спектаклем одного актёра?
Вечером, когда Миша ушёл прогуляться, я сделала то, чего никогда не делала раньше. Включила диктофон на телефоне и оставила его в его комнате. Подлость? Да. Но иногда правда требует подлых средств.
Брат вернулся через час, и вскоре зазвонил его телефон.
— Алло, Серёга? Да, нормально всё. Опять на шее у родственников висну.
Сердце замерло. Я стояла у двери, держась за стену, и слушала, как рушится моя жизнь.
— Да ладно тебе, какая работа? Зачем мне работа, если есть старая мать и сестра-иди@тка? Мать — вообще чемпион по промывке мозгов себе. Всю жизнь внушала себе, что я гений. Теперь пожинает плоды. Деньги капают как из крана.
Смех. Он смеётся. Смеётся над нами. Над мамой. Надо мной.
— А сестрица — та вообще красота. Всю жизнь в тени жила, теперь отрабатывает. Такая удобная, понимаешь? Молчит, платит, не вякает. Идеальная дойная корова. Ещё и благодарная.
Ноги подкосились. Я осела на пол прямо у двери, зажав рот ладонью, чтобы не закричать.
— Да нет, не жалко мне их. Сами виноваты. Сами создали этот культ, сами поддерживают. А я что — д.рак, что ли, отказываться? У меня есть они — значит, работать не буду. Живу как барин, а они пашут.
Пауза. Потом снова этот ужасный смех.
— Да когда старуха сд@хнет, квартира моя будет. А сестрицу пошлю в ж@пу. Хватит с неё — полжизни мне отработала. Думает, раз родственники, то навсегда. Наивная.
Всё. Хватит. Я встала, вытерла слёзы и вошла в комнату.
— Миша, положи трубку.
Он обернулся, и на секунду в его глазах мелькнул испуг. Но тут же лицо приняло привычное выражение — чуть удивлённое, чуть обиженное.
— Тань, ты что? Я разговариваю...
— Положи трубку, я сказала.
Что-то в моём голосе заставило его повиноваться. Серёга, видимо, услышал что-то неладное, потому что связь прервалась.
— Тань, что с тобой? Ты какая-то странная...
— Странная? — Голос мой звучал чужим, словно из другого мира. — Да, наверное, странная. Странно же — вдруг прозреть в пятьдесят шесть лет.
— О чём ты?
— О том, что я всё слышала. Дойная корова, значит? Идеальная? Благодарная ещё?
Лицо его изменилось. Маска добродушия соскользнула. Обнажила то, что было всегда. Но что я отказывалась видеть. Холод. Расчёт. Презрение.
— Ну и что? — Он даже не стал отпираться. — Правду услышала. Не нравится — твои проблемы.
— Миша...
— Что — Миша? Я тебе что-то должен? Я тебя заставлял деньги давать? Сама давала, сама бегала, сама услуживала. Мне даже просить не приходилось — так и тянулась помочь, как собачка.
Удар за ударом. Каждое слово — как плевок в лицо. Но странное дело: с каждым его словом я чувствовала себя... свободнее. Словно сбрасывала тяжёлые цепи, которые носила полвека.
— А мама? — прошептала я. — Мама тебя любит...
— Мама — старая д.ра, которая вместо того, чтобы жить своей жизнью, всю её потратила на меня. Её выбор. Я не просил.
— Но она же...
— Да плевать мне на неё! — взорвался он. — Плевать на вас всех! Вы сами создали этот цирк, сами в нём живёте. А я просто пользуюсь плодами.
В этот момент в комнату вошёл Дима. Видимо, он слышал крики.
— Что здесь происходит?
— Твоя мать подслушивает частные разговоры, — процедил Миша. — Воспитывай лучше.
— А ты, — сказал Дима, и голос его стал ровным и холодным, — собирай вещи. Сегодня же.
— Что? — Миша опешил. — Ты что себе позволяешь, щенок?
— Позволяю себе защитить мать. Чего ты, видимо, делать не привык.
— Да кто ты такой, чтобы мне указывать? Это дом моей матери!
— Дом нашей бабушки. Которая пока жива. И которая сейчас узнает, что ты о ней думаешь.
Миша побледнел.
— Димка, не надо... Бабушка не выдержит...
— Не выдержит правды о любимом сыне? Тогда, может, эта правда того стоит?
Впервые за долгие годы я увидела Мишу растерянным. Впервые он не знал, что сказать.
Освобождение
Миша собирался три дня. Три дня бегал по квартире. То умолял, то угрожал. То пытаясь вернуть старые роли. Мама плакала, просила меня «не разрушать семью». Говорила, что «без Миши жизнь потеряет смысл».
— Мама, а какой смысл был в том, что сын называл тебя д.рой?
Она замолчала. Долго сидела на кухне, смотрела в окно. Потом тихо спросила:
— Неужели правда всё слышала?
— Правда.
— И про квартиру тоже?
— И про квартиру.
Слёзы капали в её чай. Но это были другие слёзы — не истерические, а тихие. Слёзы прозрения.
— Значит, я всю жизнь любила призрак?
— Нет, мама. Любила сына. Просто он оказался не тем, кем мы думали.
В четверг утром Миша ушёл. Хлопнул дверью, как в детстве, когда получал двойку. Но детство кончилось. Наконец-то кончилось.
Первые две недели были странными. Квартира словно стала больше, воздух — легче. Мама по привычке готовила на четверых, потом вспоминала и убирала лишние тарелки. Дима приходил каждый день — проверить, как дела.
— Мам, как самочувствие?
— Знаешь, сын, как будто гирю с плеч сняли. Страшно признаться, но — легче.
Легче. Да, именно так. Впервые за полвека могла потратить деньги на себя, не чувствуя вины. Купила новые туфли — красивые, дорогие. Просто потому, что понравились.
Через месяц Миша позвонил.
— Тань, ну сколько можно дуться? Я же родной брат...
— Был родным, — сказала я и положила трубку.
Дима улыбнулся:
— Красиво.
— Научилась у хорошего учителя.
Мама похудела на пять килограммов. Перестала каждое утро бегать к телефону в надежде услышать голос сына. Записалась в группу скандинавской ходьбы. Смеялась чаще.
— Знаешь, Танечка, — сказала она как-то вечером, — может, это и к лучшему. Я всю жизнь боялась, что он умрёт раньше меня. А теперь не боюсь. Справится. Без нас справится.
Справится. Конечно, справится. Пятьдесят лет жил на наш счёт — научится жить за свой.
Дима купил мне путёвку в Крым.
— Мам, ты никогда не была в отпуске одна. Попробуй.
— А ты?
— А я буду с бабушкой. Она мне расскажет, какой ты была в детстве. До того, как стала ангелом-хранителем для всех подряд.
В поезде смотрела в окно на проносящиеся мимо поля и думала: неужели это я? Еду отдыхать, потратила на свои хотели просто так двадцать тысяч рублей и не чувствую вины?
Море встретило штормом. Волны бились о берег, словно тоже освобождались от чего-то тяжелого. Стояла на берегу и понимала: в пятьдесят шесть лет жизнь только начинается.
На второй день отдыха зазвонил телефон. Незнакомый номер.
— Алло, это Татьяна?
— Да.
— Миша просил передать... Ему нужны деньги на лечение. Срочно.
— А доктор не подсказал, где взять?
— Вы же сестра...
— Была сестрой. Теперь просто посторонний человек.
— Но ведь...
— До свидания.
Отключила телефон. Села на террасе с видом на море. Заказала дорогое вино. То самое, которое всегда хотела попробовать, но считала «неразумной тратой».
Вино оказалось прекрасным. Как и жизнь без цепей.
Дима прислал фотографию: он и бабушка в парке. Оба смеются. Подпись: «Учимся жить для себя».
Учимся. В восемьдесят четыре и двадцать девять лет учимся тому, чему должны были научиться давно. Но лучше поздно, чем никогда.
Вечером написала в дневнике: «Сегодня исполнилось ровно два месяца моей новой жизни. Жизни, где я — не тень. Не придаток. Не спасательный круг. Просто Татьяна. И этого достаточно».
Достаточно. Наконец-то достаточно.
Читайте также: