Ночное дежурство
Больничный коридор тонул в сизой дымке ночного освещения. Доктор Андрей Кольцов, ссутулившись над бумагами, потирал переносицу — за день три экстренных операции, а теперь ещё и заполнение бесконечных отчётов. За окном октябрьский дождь стучал по подоконнику, словно торопливые пальцы неопытного пианиста.
— Андрей Викторович, вас в триста десятый. — Медсестра Марина, хрупкая женщина лет пятидесяти с вечными темными кругами под глазами, стояла в дверях, переминаясь с ноги на ногу.
— Опять что-то с давлением у Поликарповны?
— Нет, новый. По направлению из Комитета по здравоохранению. — Она понизила голос. — Сам просил вас.
Палата встретила его запахом йода и старости. В кресле у окна сидел мужчина — сухопарый, с впалыми щеками, но с неожиданно молодыми, ясными глазами.
— Михаил Семёнович Громов, — представился он голосом, в котором угадывались остатки былой силы. — Шестьдесят два года. Аденокарцинома поджелудочной железы с метастазами в печень.
Андрей машинально взял историю болезни.
— Вы... врач?
— Тридцать пять лет терапевтом в Череповце. — Громов слабо улыбнулся. — Так что можете не смягчать. Четвёртая стадия, по данным КТ — поражение ворот печени, CA 19-9 за тысячу. Оперировать бесполезно, химия даёт около двадцати процентов годовой выживаемости...
Андрей сел на край кровати.
— Тогда понимаете...
— Что мне осталось месяца три? Да.
В палате повисло молчание.
— Почему искали именно меня?
Громов вытащил из кармана халата потёртый блокнот: — В прошлом году читал вашу статью о паллиативной помощи в "Вопросах онкологии". Вы писали не только о купировании боли, но и о ... достойном финале.
За окном ветер завыл в водосточной трубе, словно живое существо.
Исповедь в ночи
— Доктор Кольцов, у меня к вам просьба. Я не прошу продлевать мне жизнь. — Громов говорил тихо, глядя на свои руки с утолщёнными от многолетних капельниц венами. — Я прошу помочь мне умереть человеком.
Андрей отодвинул стакан с остывшим чаем: — Обезболивание мы...
— Не в этом дело. — Старик вдруг резко встал, схватился за спинку кровати, но быстро взял себя в руки. — У меня есть дочь. Лера. Она... она думает, что я умер в девяносто третьем.
Дождь усилился. Капли, как слёзы, ползли по стеклу.
История вырвалась наружу, как прорвавшаяся плотина.
— Мы жили тогда в Вологде. Я пил... нет, не просто пил — тонул в этом, как в болоте. Однажды, после очередного запоя, пришёл домой, а жена с дочкой... — его голос сорвался, — просто исчезли. Соседка сказала — уехали ночью, даже вещи не все забрали.
Андрей вдруг вспомнил свою бывшую жену. Как она кричала в тот последний вечер, когда они расстались: — Ты живёшь среди трупов, Андрей! Настоящие люди тебе не интересны!
— И что, за двадцать девять лет...
— Сначала боялся искать. Потом... — Громов достал из-под подушки конверт, — нашёл её через пять лет. Она уже училась в медицинском институте. Вышла замуж. Родила ребёнка. Кто я был такой, чтобы врываться в её жизнь?
— Почему сейчас?
— Умирать — страшно. Хочу, чтобы она знала: я любил её. Передайте ей это письмо.
— Хорошо, я сделаю все, что смогу.
Этой ночью Михаил Семенович очень долго не мог заснуть. Тяжелые воспоминания не давали ни малейшего шанса на сон.
Тени прошлого (воспоминания Громова)
— Пап, смотри!
Пятилетняя Лера в майке с зайчиком кружилась под летним дождём, босиком шлёпая по лужам. Михаил, тогда ещё просто Миша, тридцатитрёхлетний заведующий терапевтическим отделением, смеялся, записывая дочь на старенькую видеокамеру.
— Лерусь, простудишься! — из окна кричала жена Наташа, и в её голосе звучала та самая нота, из которой сплетается счастье.
Кадр сменился.
Тёмная квартира. Пустые бутылки на столе. Наташа, постаревшая на десять лет за последние два, зажимала в руках телеграмму: «Вызов на конференцию в Москву».
— Опять? В прошлый раз ты вернулся через неделю пьяный в стельку!
— Это работа! — он швырнул стакан в стену. Осколки брызнули на фотографию в рамке — та самая, где Лера в лужах.
Последний кадр.
Вокзал в три часа ночи. Наташа, закутанная в платок, тащила спящую Леру к поезду. Михаил бежал за ними, спотыкаясь: — Подожди ... не уезжай … я исправлюсь...
Но дверь вагона захлопнулась. И когда поезд тронулся, он упал на колени прямо на перрон, не в силах заплакать.
Встреча с дочерью
Адрес Леры Громовой Кольцов нашёл легко — она работала педиатром в детской поликлинике №12. Андрей стоял под её дверью, чувствуя, как конверт в кармане намокает от его потных пальцев.
Дверь открыла женщина лет тридцати пяти — строгая блондинка в очках, с той же ясностью взгляда, как и у отца.
— Вы к ребёнку? — её голос звучал устало, но тепло.
— Я... из больницы. Ваш отец...
Лицо Леры стало каменным.
— Мой отец умер, когда мне было семь. От цирроза.
Андрей без слов протянул ей конверт. На нём дрожащим почерком было написано: —Лерочке, если ты когда-нибудь это прочтёшь, знай — я не смел тебя искать.
Лера сидела на кухне, держа перед собой развёрнутый лист. Андрей видел, как дрожат её руки.
— Он пишет... что приходил в школу, когда я выпускалась и на мой выпускной в мединституте, что он боялся, что я его ... — она резко вдохнула, — что я его отвергну. И это разрушит его окончательно.
За окном ветер гнул берёзы во дворе. Лера вдруг подняла глаза — в них стояли слёзы, но не горечи, а какого-то странного облегчения.
Она резко встала: — Отвезите меня к нему.
Примирение
Когда они вошли в палату, Громов спал — маленький, сморщенный, с кислородной трубкой в носу. Лера медленно подошла, коснулась его руки.
— Папа...
Он открыл глаза. На секунду в них мелькнул ужас, потом — немыслимая нежность: — Прости...
Она не дала ему договорить, обняв так, как, вероятно, мечтала обнять все эти годы.
— Я знала... я всегда знала, что ты где-то есть. Мама... мама всегда говорила, что ты нас любил. Просто не умел быть счастливым.
Андрей тихо вышел. В коридоре, прислонившись к холодной стене, он вдруг осознал, что плачет.
Новый день
Через неделю после похорон Лера зашла в его кабинет.
— Спасибо. — Она положила на стол открытку. — Он попросил передать.
На картонке было написано: — Доктор Кольцов! Вы дали мне больше, чем жизнь — Вы подарили мне прощение и возможность уйти, не пряча глаз. Спасибо. М.Г.
Андрей вышел на крыльцо больницы. Утро было ясным, после дождя. На клумбе у входа распустились поздние астры — лиловые, жёлтые, как маленькие фонарики. Впервые за долгие годы он почувствовал, что его работа — не просто лечение, а спасение душ.
Он достал телефон, набрал номер, по которому не звонил три года.
— Алёна? Это я... Да, я знаю, поздно. Можно я... можно я сегодня заеду? Посмотреть на Машку?
Где-то в вышине пролетела стая перелётных птиц. Они летели на юг, но Андрей почему-то подумал, что это — домой.
Разбитые часы
Андрей стоял перед знакомой дверью, сжимая в руках букет жёлтых тюльпанов — Алёна всегда любила их за «неприлично яркий цвет».
Дверь открыла женщина с короткой стрижкой и новыми морщинками у глаз.
— Ты... — её голос дрогнул.
— Я принёс... — он протянул цветы, но тут из глубины квартиры раздался топот маленьких ног.
— Папа?!
Машка, теперь уже семилетняя, влетела в прихожую, забыв на ходу снять одну розовую тапочку.
— Ты обещал приехать на мой день рождения! — она упёрлась кулачками в бока. — И не приехал!
Андрей опустился на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.
— Я...
— У тебя опять люди умирали? — спросила девочка серьёзно.
Алёна вдруг рассмеялась — тем самым смехом, из-за которого он когда-то он в нее влюбился.
— Иди уже в кухню, доктор. Чай заварен.
На стене висели те же часы с кукушкой, что он подарил им на свадьбу. Они всё ещё не шли — Алёна говорила, что любит их «за честность».
— Почему ты не выбросила эти часы? — спросил Андрей на кухне.
— Ждала, когда найдётся мастер, — Алёна налила чай в его любимую кружку с надписью «Лучшему папе». — Оказывается, он просто должен был созреть для ремонта.
Эпилог
Через месяц после похорон Громова Лера пришла в больницу с толстой папкой.
— Это отцовские записи. О паллиативной помощи. Думаю, вам полезнее, чем они будут пылиться у меня.
Андрей раскрыл её на случайной странице. На полях аккуратным почерком было написано: — Боль — это не только физиология. Это крик души, которую не услышали.
Вечером он зашёл за Машкой в садик.
— Пап, а правда, ты теперь будешь жить с нами? — девочка раскачивала его за руку.
— Я надеюсь…
Алёна молча поправила ему шарф — так же, как делала это десять лет назад.
На улице падал первый снег, пушистый и неторопливый, будто время наконец-то замедлило свой бег. Жизнь продолжалась. И это было главным, что он понял за все годы работы.