Дождь стучал по подоконнику мелкой дробью, будто спешил выбить последние следы осени. Алла прижалась лбом к холодному стеклу, следя, как капли сливаются в мутные дорожки. В квартире было тихо, неестественно тихо после вчерашней канонады. Дети, Саша и Лиза, еще спали, наконец-то убаюканные усталостью и поздним засыпанием. Она сама чувствовала себя выжатой, как лимон. В висках стучало, глаза были красными от невыплаканных слез и бессонницы.
Вчера… Вчера снова было «оно». Пятница. Зарплата. Повод. Сергей пришел поздно, громко, с характерным перегаром и тем блеском в глазах, который предвещал бурю. Алла знала этот блеск, как знала каждую трещинку на потолке их хрущевки. Она попыталась увести его сразу в спальню, тихо, чтобы не будить детей.
«Сергей, тише, пожалуйста, дети спят», – прошептала она, снимая с него мокрый плащ.
Он громко фыркнул, отмахнувшись:
«Дети? Пусть привыкают! Мужик домой пришел, а тут шепотки! Не баба ли я?»
Его голос, громкий и сиплый, прокатился по тихой квартире. Алла внутренне сжалась, предчувствуя худшее. Она налила ему чаю, надеясь, что горячее поможет, успокоит.
«Чай? Ты что, смеешься?» – он отшвырнул кружку, она со звоном разбилась о кафель кухонного фартука. Коричневая лужа растеклась по полу. «Мужику водки налей! Настоящей!»
«Сережа, у нас же нет… я не покупала…» – начала Алла, чувствуя, как подкашиваются ноги.
«Нет?!» – он подошел вплотную, его дыхание, густое и спиртовое, обдало ее лицо. «Значит, дура, не догадалась! Значит, иди сейчас же, сбегай! Магазин у подъезда еще открыт!»
«Сереж, уже поздно, одиннадцать… да и дождь…» – ее голос дрожал.
Удар. Не сильный, по меркам Сергея. Открытой ладонью по плечу. Но достаточно болезненный и унизительный. Алла пошатнулась.
«Иди, сказал! Или ты сама хочешь, чтобы я пошел? Тогда уж принесу не только водки!» – он зловеще усмехнулся.
Она пошла. Под холодным дождем, в тапочках на босу ногу, накинув первое попавшееся пальто. Принесла. Он пил. Пил долго, орал какие-то пьяные песни, матерился, вспоминал старые обиды, реальные и вымышленные. Кричал на нее, обвиняя во всех смертных грехах: и карьеры у него нет, потому что она «пилит», и мужиком он себя не чувствует, потому что она «сухая», и дети его не уважают… Дети плакали в своей комнате, прижавшись друг к другу. Алла сидела на кухне, за столом, стиснув зубы, глотая ком в горле. Стоило ей попытаться уйти в комнату к детям – он орал еще пуще, требуя «сидеть здесь, не прятаться!». Стоило попробовать что-то сказать в ответ – получала толчок или очередную порцию отборного мата. Она молчала. Как всегда. Терпела. Ради детей. Ради этого призрака «полной семьи», который, казалось, должен был как-то защитить их от жестокости мира. Ради того Сергея, каким он иногда бывал утром, после вчерашнего, – виноватым, тихим, обещающим «завязать».
Утром он захрапел в спальне, как не в себя. Алла убрала осколки кружки, вытерла лужу чая, разлитого вчера. Постояла в дверях детской, глядя на спящие лица. Саше уже девять, он все понимал, все видел. Последние годы он смотрел на отца не с детским восхищением, а с настороженностью и страхом. Лиза, шестилетняя, еще верила в папу-«доброго медведя», когда он был трезв, но ночные крики и слезы матери заставляли ее забиваться в угол.
Телефон в кармане домашних брюк жалобно зажужжал. Алла вздрогнула. Мама. Она вышла на балкон, притворив дверь, чтобы не разбудить никого.
«Аллочка?» – голос матери звучал тревожно. Она всегда чувствовала, когда у дочери «плохо».
«Мама, привет», – Алла старалась говорить ровно, но голос подвел.
«Опять?» – в одном слове был весь укор, вся боль, все понимание.
«Да… Вчера…» – Алла не смогла сдержать сдавленный всхлип.
«Аллочка, милая, ну что ж ты… Опять плачешь? Держись, доченька! Надо терпеть. Ради детей! Ты же понимаешь? Дети без отца – это… это несчастье. Они вырастут ущербными. Он же не всегда такой… Когда трезвый – золото! И работу найдет, обязательно. Сейчас кризис у всех. Ты его поддержи, а не плачь!»
Слова матери, как иголки, впивались в самое сердце. «Терпи. Ради детей». Этот рефрен звучал годами. Сначала, когда Сергей просто выпивал лишнего по выходным и буянил. Потом, когда перешел на более крепкое и «выходные» растянулись на всю неделю. Потом, когда начал задевать руки. «Терпи, Аллочка! Мужик! Он же устает! Все мужики пьют!» Потом, когда ударил впервые по-настоящему, и у нее неделю болел бок. «Терпи! Ты же сама его довела, наверное! Не надо было перечить! Ради детей! Кто их поднимет? Ты одна?» И Алла терпела. Стискивала зубы. Прятала синяки под тональным кремом и темными очками. Успокаивала детей. Оправдывала его перед соседями и участковым, который пару раз заходил «пошуметь».
«Мама, я устала», – прошептала Алла, глядя на серые крыши мокрого города.
«Я знаю, доченька, знаю, – вздохнула мать. – Но терпи. Это твой крест. Дети вырастут – разберешься. Сейчас главное – сохранить семью. Чтобы у них было детство. Полное. С папой. Ты же не хочешь, чтобы они по детдомам? Или чтобы их дразнили, что безотцовщина?»
Мысль о детдоме, как всегда, ударила обухом. Алла молчала. Что она могла ответить? Что этот «папа» уже давно не папа, а источник кошмара? Что его «золотое» утро длится пару часов, а потом начинаются упреки, поиски денег на опохмел и новая пьянка? Кто поверит? Мать? Она верила в миф о «полной семье» свято.
«Ладно, мам… – Алла вытерла щеку. – Пойду, дети скоро встанут. Завтрак надо готовить».
«Вот и умница. Свари ему борщику покрепче, с чесночком. Выветрится быстрее. И не пили его утром, сама знаешь, какой он… Терпи, Аллочка. Ради детей. Все наладится».
«Да, мам», – безжизненно ответила Алла и отключилась.
Она стояла на балконе, вдыхая сырой холодный воздух. Слова матери висели в ушах тяжелым грузом. «Терпи. Ради детей». А ради кого терпеть ей? Кто подумает о ее израненной душе, ее стертых в кровь нервах? Она медлила вернуться в квартиру, боясь услышать его храп, увидеть следы вчерашнего погрома на кухне. Взгляд упал вниз, на дворовую парковку. Их машина, старенькая, но ухоженная «девятка», ее гордость и единственное действительно *ее* приобретение за годы брака (купленная на деньги с подработок), стояла на своем месте. Или… нет? Что-то было не так.
Алла прищурилась. Дождь немного стих, превратившись в морось. Да… Правая фара. Она была… разбита. И крыло. Правое переднее крыло было помято, будто въехали во что-то. Или во что-то въехали. По темной краске зияла рваная вмятина.
Ледяная волна прокатилась по спине. Сердце ушло в пятки. Она не помнила, как выбежала из квартиры, схватив ключи. Не обращая внимая на мокрый асфальт и лужи, подбежала к машине. Да, это было невообразимо. Фара – в дребезгах. Крыло – смято. На крыше и капоте – глубокие царапины, как будто кто-то водил по металлу гвоздем. И… запах. Слабый, но отчетливый запах бензина. Алла опустилась на корточки. Под машиной, на асфальте, темное маслянистое пятно. Бензин капал из где-то поврежденного бака или магистрали.
Она схватилась за голову. Что он наделал?! Когда?! Вчера он же пришел пешком, она сама видела! Или… или он потом ушел? В пьяном угаре? После того, как она, обессиленная, все же уснула на кухонном стуле? Он сел за руль пьяный? И… попал в аварию? Слава богу, что не с людьми! Но машина… Их единственная машина. Ее машина. Ее кровные. Ее свобода, возможность отвезти детей к врачу, съездить на дачу к маме, просто убежать ненадолго от этого ада.
Слезы хлынули градом. Не от злости даже, а от полного, абсолютного бессилия и отчаяния. Он уничтожал все. Все, к чему прикасался. Их жизнь. Ее нервы. Теперь – ее собственность. Ее последний островок самостоятельности. И ради чего она терпит? Ради детей? Какое детство они имели? Постоянный страх, крики, пьяные выходки отца? Саша уже боялся приводить друзей домой. Лиза вздрагивала от громких звуков. Разве это лучше «безотцовщины»? Разве детдом страшнее этого ежедневного кошмара?
Она поднялась, вытерла лицо рукавом. Слезы не помогали. Помогало только действие. Алла достала телефон. Руки дрожали, но она набрала номер.
«Аварийный комиссар?» – голос ее звучал хрипло, но твердо. Она объяснила ситуацию: машина повреждена ночью, видимо, угнана и разбита, стоит во дворе. Назвала адрес. Повесила. Потом набрала другой номер – страховой. У них был КАСКО. Следующий звонок – в ГИБДД. Сообщила о факте повреждения автомобиля, возможном угоне и ДТП. Попросила прислать наряд для оформления.
Пока она говорила, на балконе соседнего дома появилась тетя Зина, местная «новостная газета». Алла не стала прятаться. Пусть видит. Пусть все видят.
«Аллаш? Что случилось? Машина-то твоя…» – крикнула тетя Зина через двор.
«Да, тетя Зина, – крикнула в ответ Алла, и ее голос, к ее удивлению, не дрогнул. – Ночью кто-то изуродовал. Вызвала комиссара и ГАИ».
«Ох, сволочи! Ночью шлялись, пьяные, наверное! Нашли чем заняться!» – возмутилась соседка. Алла ничего не ответила. Пусть думают, что пьяные хулиганы. Пока. Правда всплывет позже. Когда приедут оформлять. Когда Сергей проснется. Но это уже будет не ее забота.
Она вернулась в квартиру. Дети уже встали, испуганно смотрели на нее.
«Мама, что случилось?» – спросил Саша, заметив ее заплаканные, но теперь решительные глаза.
«Машину нашу ночью испортили, сынок, – сказала Алла спокойно. – Но ничего. Разберутся. Идите умывайтесь, завтрак готовлю». Она прошла на кухню, включила чайник. Руки все еще дрожали, но внутри было странное, непривычное чувство – не безысходность, а какое-то ледяное спокойствие. Капля переполнила чашу. Терпеть больше не было сил. Не было смысла.
Из спальни донесся кашель, потом грубый окрик:
«Алка! Чай! Где чай?! Голова трещит!»
Алла медленно налила кипяток в чашку. Положила пакетик. Вынула из холодильника бутылку минералки. Поставила все на поднос. Взяла глубокий вдох и открыла дверь в спальню.
Сергей сидел на кровати, обхватив голову руками. Лицо отекшее, землистое. Он посмотрел на нее мутными глазами.
«Ну наконец-то! Доигралась в молчанку? Где водка? Надо опохмелиться».
Алла поставила поднос на тумбочку.
«Водки нет. Чай и вода. И больше водки в этом доме не будет».
Он уставился на нее, не понимая.
«Чего?»
«Я сказала: водки больше не будет. Вообще. Никогда». Ее голос звучал ровно, металлически.
Сергей фыркнул, попытался встать, но зашатался и сел обратно.
«Ты сдурела? Голова болит! Надо опохмелиться! Неси водку, быстро!»
«Нет», – повторила Алла. Она стояла в дверном проеме, не подходя ближе.
«Ах ты…!» – он замахнулся, но удар получился вялым, она легко отшатнулась. «Неси, сука, сказал!»
«Нет, Сергей. Все. Хватит. Вчера ты разбил кружку, орал на меня и детей. А потом, видимо, взял ключи от МОЕЙ машины, сел пьяный за руль и разбил ее. Теперь она стоит во дворе с разбитой фарой, помятым крылом, поцарапанным капотом и течет бензин. Я вызвала аварийного комиссара, страховую и ГИБДД. Они скоро приедут. Будут оформлять. И я скажу им, кто был за рулем».
Он остолбенел. Его пьяное сознание с трудом воспринимало информацию. Машина? Разбита? ГАИ? Он? За рулем? Смутные обрывки вчерашнего мелькнули в голове – скандал, водка, желание «прокатиться», чтобы «проветриться»… Глухой удар… Скрип металла… Потом он, кажется, приполз обратно… Но это же сон был? Нет?
«Ты… ты врешь!» – прохрипел он, но в его глазах мелькнул животный страх. Страх перед милицией (он все еще называл ее так), перед последствиями пьяной езды, перед потерей прав (если их еще не лишили), перед штрафом, который нечем платить.
«Пойди и посмотри сам», – холодно сказала Алла. – «Но сначала одевайся. ГАИ скоро будут».
Он метнулся к окну, отдернул занавеску. Увидел свою жертву – помятую машину. Побледнел еще больше. Потом обернулся к Алле, и в его взгляде появилась привычная злоба.
«Это ты во все вляпалась! Это ты виновата! Надо было водку спрятать! Надо было ключи спрятать!»
Алла просто смотрела на него. Без страха, без ненависти даже. С каким-то странным отстраненным любопытством, как на незнакомого, неадекватного человека.
«Я виновата? – тихо переспросила она. – Я виновата, что ты пьешь? Что орешь? Что бьешь посуду? Что сел пьяный за руль и разбил машину? Интересная логика, Сергей. Очень удобная. Для тебя».
Он зарычал, сделал шаг к ней:
«Я те щас…»
Но в этот момент в дверь квартиры громко постучали. Звонкий, официальный стук.
«ГАИ! Открывайте!»
Сергей замер. Весь его пыл, вся агрессия испарились, сменившись паникой. Он метнулся по комнате, ища рубашку, штаны.
«Не открывай! Скажи, что меня нет! Скажи, что угнали!»
Алла посмотрела на него с ледяным презрением.
«Открывать буду. И скажу правду».
«Ты с ума сошла! Они меня… Они ж меня…» – он не договорил, представляя последствия.
«Да, – кивнула Алла. – Они тебя. Заслуженно». Она развернулась и пошла открывать дверь.
Сергей остался стоять посреди спальни в растянутых трениках, с перекошенным от страха и похмелья лицом. Слышно было, как Алла открывает дверь, спокойно разговаривает с мужскими голосами. Потом шаги в коридоре. Он рухнул на кровать, схватившись за голову. Не от боли. От осознания того, что привычный мир, где он был хозяином и безнаказанным тираном, рухнул. И рухнул он из-за этой дурацкой машины. Из-за последней капли.
Алла стояла в коридоре рядом с двумя сотрудниками ГИБДД и комиссаром. Она объясняла ситуацию, указывая на дверь спальни. Говорила четко, без истерик. Дети тихонько выглядывали из своей комнаты, глаза у Саши были огромными, серьезными. Он слышал все. Слышал, как мама не боится. Слышал, как она говорит твердо.
«Так что, гражданин Петров, по вашим словам, находился за рулем в состоянии опьянения, угнал автомобиль и совершил ДТП?» – уточнял старший из сотрудников, записывая в блокнот.
«Да», – подтвердила Алла. «Он в спальне. Я думаю, состояние опьянения еще не прошло. И можете осмотреть машину во дворе. Бензин течет, это опасно».
Сотрудник кивнул и направился к спальне. Другой пошел осматривать ключи от машины. Комиссар начал фотографировать.
Алла прислонилась к стене. Ей не было страшно. Было тяжело. Очень тяжело. Но где-то глубоко внутри, под грудой многолетнего терпения, боли и страха, пробивался слабый, хрупкий росток – надежды. Надежды на то, что у ее детей еще может быть детство. Без пьяных дебошей. Без страха. Без этого человека. Она посмотрела на Сашу. Он смотрел на нее. И впервые за долгое время в его глазах она увидела не страх, а… гордость? Гордость за маму.
«Терпи, Аллочка. Ради детей». Материнский голос звучал в памяти. Алла тихо вздохнула. Она терпела. До последней капли. До разбитой фары и помятого крыла. Теперь терпение кончилось. Начиналась новая жизнь. Сложная, неизвестная, но ее. И детей. Без него. Она терпела ради детей. И перестала терпеть – тоже ради них.