— Присядь, Света, пожалуйста…
Как же странно это прозвучало: супруг, с которым прожиты долгие двадцать семь лет, обращается к ней, словно к пациенту на приеме у доктора.
— Я и так сижу. Что за торжественность момента, Николай Иванович? — она попыталась выдавить улыбку, бросив взгляд на две кружки: одна хранила следы чая, другая пожелтела от времени.
Его губы сжались в ту самую характерную линию, которая всегда выдавала его в те моменты, когда он собирался произнести что-то очень важное. Несколько мгновений он переминался с ноги на ногу, словно отмеряя шаги: раз, два, три…
— Светлана, наши пути расходятся. Все-таки двадцать семь лет — это целая эпоха.
— Николай, что с тобой? Ты заболел? — невольно она попыталась понять, о какой «эпохе» идет речь: о совместной жизни или о жизни в целом?
— Нет… — он с трудом проглотил слово, сжав руки в кулаки так, что сейчас руки лопнут. — У меня другая женщина. Я уже полгода думаю, как тебе сказать,7 раз пытался — и ни разу не смог — тихо сказал муж
— Сколько ей лет? — вопрос сорвался с губ непроизвольно.
Он запнулся, а потом выпалил:
— Тридцать пять.
— А нашему браку, напомню, двадцать семь, а нашей дочери — двадцать четыре… — она смотрела в пустоту, не замечая, как на скатерти образуется капля чая.
Тишина. Привычный гул холодильника звучал, как и всегда последние два десятилетия.
— Прости… я больше так не могу, — тихо, но отчетливо, словно разбивающийся о кафель стакан. — Последние пару лет я все яснее осознавал, что мы стали совершенно чужими. Я считал каждый раз: шесть раз в месяц мы собирались на кухне, трижды — смотрели кино, и каждую пятницу я пил пиво в полном одиночестве.
— А я — видела тебя отстраненным и угасшим, но пыталась что-то исправить. Бесконечно спрашивала: тебе хорошо? Ты отвечал — «все в порядке», — ее голос дрожал, но губы оставались неподвижными, словно у них был свой уговор держаться до последнего.
Молчание, от которого веяло запахом черствой еды и осенней пыли.
— Света… мне всего пятьдесят шесть. Я хочу жить полной жизнью. У меня еще впереди, может, лет двадцать… а может, и десять.
— И ты думаешь, что с этой женщиной ты станешь моложе?
Он посмотрел на часы — 19:08. Как будто зафиксировал момент, который уже невозможно будет изменить.
Герои этой сцены были типичной московской семьей.
В их квартире с девяносто шестого года не появилось ни одной новой двери, лишь несколько раз менялись старые обои. К фикусу на подоконнике она обращалась чаще, чем к мужу: беспокоилась, выдержит ли он этот сквозняк. Он в ответ лишь отшучивался: «У нас все давно заменила природа…»
Но природа не знала, что Николай, бухгалтер с постоянно открытым ежедневником, давно уже считает не только семейный бюджет:
— Так получилось, что последние месяцы я часто остаюсь у Веры. Семь дней в неделю из десяти — я там. Даже носки храню там.
Она смотрела на него отстраненно.
— Сколько нужно вещей, чтобы собраться? Тридцать две рубашки? Двести пятьдесят шесть носков? Или просто все забрать, чтобы больше не возвращаться?
Он опустил взгляд.
— Свет… я понимаю… ты бы все равно почувствовала. Мы проводим вместе сто пятьдесят минут в неделю — ты говоришь о погоде, я — о новостях. А потом ты уходишь в себя… я — в телефон…
Две чашки… десять минут… И какой из этого следует вывод?
— Ты заберешь «Ниву»? Зачем она тебе?
— Нет, оставь себе. Я уезжаю налегке — у меня все уже сложено в багажнике «Опеля» Веры. Три сумки.
— А я? — Светлана не узнала собственный голос: он звучал глухо, словно в заснеженный вечер на улице. — Как я теперь буду?
— Это все равно бы случилось… Наши отношения застряли где-то там, в 1997-м. Я устал обманывать — и тебя, и себя, — искренне произнес муж, доставая телефон, чтобы выключить звук.
Тот момент, когда земля уходит из-под ног, всегда наступает внезапно и без предупреждения.
Просто сидишь и не чувствуешь ни кончиков пальцев, ни ног.
— Ты останешься одна, Свет?
— Не знаю. И не хочу — ни сейчас, ни через сто лет. Я не умею быть одна: я жила тобой, твоей работой, нашими радостями и печалями.
— Прости меня… — в который раз, русским мужчинам свойственно извиняться формально, словно можно все исправить одной лишь фразой. — Просто я больше не люблю тебя. Не так, как прежде…
— А я — люблю. Или думала, что люблю. — Она смотрела в окно, где горели фонари, и на асфальте блестели лужи от недавнего дождя. — Но это уже ничего не меняет, верно?
Он кивнул.
— Заберу вещи завтра. Если ты не против.
— Конечно… Сколько тебе времени понадобится? Минут двадцать? Тридцать?
— Пятнадцати будет достаточно.
Она усмехнулась. Холодно и обыденно.
— Я куплю яблоки — ведь у нас даже фрукты закончились, представляешь? В нашем большом доме, где мы двадцать семь лет делили даже простуды, не осталось еды…
— Ты сильная.
— Нет. Просто устала притворяться.
Ему стало легче — он взял свой небольшой портфель, надел шапку и не обернулся.
Дверь закрылась — не громко, но ощутимо.
В тишине остались две кружки, на кухонном столе забытая газета с датой: 12 мая 2021 года.
— Вот и закончился наш брак… — произнесла Светлана вслух. Почему-то ей захотелось добавить: «Принимаю звонки и поздравления…»
В голове крутились мысли:
Двадцать семь лет.
Двадцать четыре года Кате — их дочери, которая жила и училась в Санкт-Петербурге и всегда звонила по вечерам.
Два родителя теперь по разные стороны.
Три минуты на прощание…
Семнадцать фотографий на стене.
Десять минут, чтобы всю жизнь разложить по минутам и цифрам.
Вечер окутал кухню тенью.
Светлана не плакала. Она не привыкла закатывать истерики — воспитание, привычка держать лицо.
Она подошла к окну, взяла дрожащий чайник. Открыла банку с чаем: ровно столько, чтобы хватило на одну чашку.
— За кого это теперь… за нас? — вслух это звучало нелепо, но в этой фразе было все, что так и не было сказано.
Она вспомнила их первую встречу: ему было двадцать девять, ей — двадцать пять. Она стеснялась, а он говорил громко и смеялся; потом рядом с ним становилось тепло даже в ноябре.
Она раз пять пыталась посчитать, во сколько раз возрастает тишина, когда из квартиры кто-то уходит навсегда.
Шесть часов подряд в доме не было ни звука, лишь холодильник продолжал свою работу — как знак того, что быт всегда сильнее чувств.
Десять сообщений в телефоне, но ни одного от него.
Катя приехала на следующий день.
— Мама, что случилось? Почему папа не отвечает? Он в больнице?
Светлана не смогла сразу сказать правду.
— Папа… ушел. К другой…
Катя замерла, не веря:
— Нет! Мам, да он с тобой двадцать семь лет! Ты что, шутишь?
Светлана лишь вздохнула.
— Какие тут шутки…
— А ты что? Что ты будешь делать?
Мать не знала ответа.
Дочь заплакала.
Казалось, половина комнаты исчезла из ее жизни навсегда.
Прошла неделя.
Жизнь не вернулась в прежнее русло, даже теплые лампы и грелка в постели не спасали от холода.
В холодильнике скисло молоко — впервые за долгие годы. Кошка, которую когда-то подарил муж, теперь сидела у двери, поджидая, не вернется ли он.
Светлана поймала себя на том, что каждое утро ждет звонка:
— Ну все, я передумал. Давай начнем все сначала…
Но звонка не было.
Работа приносила лишь боль в плечах. Коллеги избегали ее взгляда: «Ой, Свет, ты так похудела?» — даже сочувствие становилось частью игры.
В аптечке стало больше лекарств: снотворное, настойка пустырника.
Десять шагов до кухни…
Сорок до лифта.
И с каждым шагом все острее становилось понимание: мир не перевернулся — просто сузился до одной половинки двуспальной кровати.
В августе она встретила его на улице:
Он шел с молодой женщиной, выглядел словно помолодевший, но немного растерянный.
— Привет… Как ты? — спросил, не останавливаясь.
— Живу… как умею, — ответила она.
— Прости… — снова это бессмысленное «прости».
— Забудь, — коротко бросила Светлана.
Позади нее осталась целая жизнь: фотографии в альбомах, отчеты, квитанции за квартиру, списки покупок, ссоры, ночные поездки в больницу с высокой температурой у дочери, трехлетний ремонт в ванной, ровно сорок два выходных на даче за сезон — и теперь всего этого не было.
Светлана начала учиться жить по-новому.
В магазине она впервые купила только одну булку хлеба вместо двух.
Стирала меньше, реже мыла посуду.
Казалось, что она стала частью другого мира — мира разведенных женщин: сильных и уставших, немногословных и невеселых.
Она старалась улыбаться дочери, но по вечерам выключала свет везде, кроме кухни — где стояли все те же две чашки.
Спустя год попыток привыкнуть, она все еще не простила.
Иногда ей казалось — вот, оно почти отпустило, боль уходит.
Но стоило кому-нибудь упомянуть слово «семья», как внутри что-то ломалось — на миллионы звенящих осколков.
Так прошло две зимы.
Жизнь не вернулась.
Светлана не встретила новую любовь, не поехала «начинать все заново» — как советовали ей подруги и психологи.
Вторую чашку она не выбросила.
— Место в доме найдется… Все равно когда-нибудь пригодится…
Но в душе ничего не пригодилось — все осталось как есть: две кружки, одна тень у окна… и очень много пустоты, которую не измерить никакими цифрами.