Марина Глушкова знает цену тишины. Она измеряется бессонными ночами, выжженными нервами, взглядами соседей сквозь стены. Её- сын, Мишенька, плачет не от каприза. Он плачет от боли, которую никто не может назвать, которую не берутся лечить врачи в их захолустье. Тишина – несбыточная мечта. Ради нее Марина готова на все. Даже на чудо. Особенно на чудо. Но чудеса, как и тишина, бывают разными. Одни лечат. Другие… забирают. Марина вот-вот сделает выбор. Не в пользу столичных клиник с их холодным блеском, а в сторону темной дороги, ведущей к старой избе на краю болота. Где продают не лекарство, а покой. Ценой, о которой лучше не знать. Прислушайтесь. Сквозь плач уже пробивается… зловещая тишина. "Ночные Гости" стучат не в дверь. Они стучат… в самое материнское сердце.
Дождь стучал по жестяному подоконнику старой «двушки», как будто хотел пробить его. Этот стук сливался с другим, вечным звуком в жизни Марины – надрывным, исступленным плачем Мишеньки. Он висел у нее на руке, крошечный, напряженный как струна комочек, весь – сплошной мучительный крик. Его личико было багровым, глазки зажмурены, ротик искажен немой гримасой боли. Два года. Два года этого ада. «Синдром дефицита внимания?» – пожимал плечами местный невролог. «Колики? Газы?» – предполагал педиатр. Анализы – в норме. Лекарства – как горох об стену. Миша не говорил, почти не спал, только плакал. И кричал. От боли, которую никто не видел, но которая разрывала его изнутри и методично уничтожала Марину.
Она качалась на скрипучем стуле, пытаясь убаюкать небаюкаемого. Ее тело помнило каждую косточку, каждый сустав. Глаза горели пеплом. Руки дрожали от бессилия и недосыпа. Мысли путались. В голове стучало одно: Тишины. Хоть минуту тишины.
Дверь распахнулась. Свекровь, Валентина Петровна, вошла, сморщившись от крика. На лице – привычная смесь жалости и упрека.
– Опять?! Марина, ну когда же ты одумаешься?! – ее голос перекрывал плач. – В Москву надо! Срочно! В Центр неврологии! Я деньги дам! Билеты куплю! Всё устрою!
– Пробовали мы, Валентина Петровна, – Марина еле шевелила языком, голос – хриплый шепот. – В прошлом году возила. Очереди, бесконечные анализы… «Пограничное состояние», «наблюдаться». Толку – ноль. Только стресс ему лишний.
– Наблюдаться! – фыркнула свекровь. – А ты посмотри на него! Он же мучается! И ты мучаешься! Ты скелет! Совсем! Надо лучших врачей! А ты тут… – она махнула рукой вокруг убогой комнаты, – тут сгините оба!
Марина прижала Мишеньку крепче, как будто свекровь хотела его отнять. Москва… Огромная, чужая, страшная. Очереди в шесть утра. Лица уставших врачей. Бесконечные «а это мы уже смотрели». И Миша, Миша, который не выносил чужих прикосновений, чужих кабинетов, чужого воздуха. Который орал бы еще громче, еще безнадежнее. Её сердце сжималось от ужаса при одной мысли.
Врач в местной поликлинике, Елена Сергеевна, смотрела на Мишу с профессиональной отстраненностью, пока он выгибался у Марины на руках.
– Марина Ивановна, – вздохнула она, заполняя очередную бумажку, – я понимаю, вам тяжело. Но ресурсы наши… ограничены. Мы исключили самое страшное. Остается… терпеть. Искать хорошего невролога. В областном центре. Или… – она многозначительно подняла брови, – в столице. Там технологии. Там могут помочь.
– Чем? – вырвалось у Марины, и в голосе прозвенели слезы. – Новым названием для его боли? Еще одной таблеткой, от которой его вырвет?
– Диагностикой, Марина Ивановна! – врач слегка нахмурилась. – Точно поставленным диагнозом! А не… – она кивнула на истеричного Мишу, – не гаданием на кофейной гуще. Ребенку нужна помощь. Настоящая.
Даже подруга детства, Наташка, приехавшая погостить из города, после часа в этом аду осторожно сказала:
– Маня, я понимаю… Но ты же убиваешь себя. И его, может быть. В Москву. Я знаю клинику, отзывы шикарные. Я тебе номер дам? Помогу устроить?
Марина молча качала головой. Все они видели ее измученное лицо, её трясущиеся руки, ее пустой взгляд. Все предлагали Москву как панацею. Никто не понимал, что Москва для нее – это не надежда. Это последняя, неподъемная ноша, под которой она сломается окончательно. И Миша тоже. Страх перед этой поездкой был почти сильнее страха перед вечным плачем.
Отчаяние – липкая, тяжелая трясина. Оно затягивало все глубже. Именно в нем, в три часа ночи, когда Мишин крик достиг нового, нечеловеческого накала, а в висках стучало «сейчас сойду с ума, сейчас выброшусь в окно», Марина наткнулась на форум. «Народная медицина. Помощь страждущим». И там – ветка. «Старая Варвара. Помогает от детских криков, от бессонницы, от невидимой боли. Есть средство. Проверено веками». Адрес – не Москва. Деревня Заозерье, в тридцати километрах. Заброшенная изба на краю болота. Отзывы восторженные: «Чудо!», «Тишина!», «Спасибо, бабка!». Марина схватилась за это как утопающий за соломинку. Проверено веками. Веками люди знали, как унять боль. Не чуждая тетка в белом халате в чужом городе, а своя, земная, знающая. Без очередей. Без диагнозов. Без этого леденящего душу медицинского холода.
Дорога в Заозерье была кошмаром. Миша орал в машине так, что Марина едва видела дорогу сквозь слезы. Деревня встретила их убогим безлюдьем и запахом прелой осоки. Изба Варвары стояла особняком, почерневшая, покосившаяся, но… с нелепой новой пластиковой дверью и табличкой «Травница. Прием». Внутри пахло сушеными травами, землей и чем-то еще – тяжелым, сладковатым, как заплесневелый мед. Варвара оказалась не дряхлой бабкой, а женщиной лет шестидесяти, сухой, жилистой, с острыми, как шило, глазами. Её взгляд скользнул по Марине, выцеживая истощение, и задержался на Мише, корчащемся от крика.
– Не спит? – спросила она просто. Голос был низким, без интонаций, как скрип несмазанной двери.
– Не спит… Кричит… От боли… – выдавила Марина, едва держась на ногах.
– Боль не его, – отрезала Варвара. – Боль мира. Он ее слышит. Чувствует. Как струна. – Она подошла, не обращая внимания на Мишин вопль, и положила холодную, шершавую ладонь ему на лоб. Миша на мгновение затих, широко раскрыв глаза, будто почувствовав что-то неведомое. – Шумный мир. Шумный… Надо тишины.
Она отвернулась, порылась в старом сундуке, покрытом выцветшей вышивкой. Вынула сверток. Развернула. Одеяло. Небольшое, детское. Ткань была плотной, незнакомого плетения, тускло-серого, почти болотного цвета. На ощупь – неприятно тяжелая и холодная, как камень. Вышивка по краю – не цветы, а странные, переплетающиеся линии, похожие на засохшие корни или спящих змей. От него пахло сыростью и той же тяжелой сладостью, что висела в избе.
– Накрой. Когда кричать начнет. Плотно. До шеи. – Варвара протянула одеяло. – Тишину даст. Настоящую. Надолго.
– Что это? – робко спросила Марина, принимая холодный сверток. Одеяло тянуло руки вниз.
– Ткань особая, – глаза Варвары сузились. – Покой вбирает. Шум, боль, крик – все в себя тянет. Дитя успокоится. Спать будет. Крепко.
– А как… как это работает? Что в нем? – настаивала Марина, чувствуя ледяную дрожь по спине.
– Работает – и ладно, – отрезала Варвара. Ее взгляд стал жестким. – Тишина стоит дорого. Платишь?
Марина сунула ей все деньги, что были в кошельке. Варвара взяла, не глядя, сунула за пазуху.
– Помните: только когда кричит. И не снимайте, пока сам не проснется. Покой должен укорениться. – Она отвернулась, ясно давая понять, что разговор окончен.
Обратная дорога. Миша плакал устало, хрипло. Марина прижимала к себе холодный сверток. Покой. Тишина. Слова звенели в ее опустошенной голове. Страх перед одеялом боролся с ненавистью к этому вечному крику. Последние сомнения разбились о стену еще одной бессонной ночи. Миша заходился в новом приступе, его маленькое тело выгибалось от немой агонии. Марина не выдержала. Со слезами отчаяния она развернула одеяло. Холодок от него веял в лицо. Она укрыла Мишу. Плотно. До шеи. Как велела Варвара.
Чудо. Мгновенное. Мишин крик оборвался на полуслове. Его тело обмякло. Глазки закрылись. На личике появилось выражение не просто покоя, а… пустоты. Полного отсутствия. Как у куклы. Марина замерла, не веря тишине. Тишине, которая обрушилась внезапно, тяжело, как вакуум после взрыва. Она прислушалась к собственному дыханию – оно казалось оглушительным грохотом. Она осторожно тронула Мишину щечку – холодную. Но он дышал! Ровно, глубоко. Спал. По-настоящему спал.
Первые дни были раем. Миша спал ночами напролет. Днем он был тихим, вялым. Не улыбался, не гулил, не пытался ползать. Просто сидел или лежал, уставившись в одну точку пустым взглядом. Марина списывала это на накопившуюся усталость, на долгожданный отдых. Она сама впервые за два года спала целыми ночами. Силы возвращались. Но вместе с ними приползло беспокойство. Эта тишина… она была неестественной. Мертвенной. Одеяло всегда было ледяным, даже в теплой комнате. И оно стало казаться еще тяжелее. Когда Марина брала его, чтобы поправить на спящем Мише, ей казалось, что она поднимает камень.
Она попробовала не укрывать его одну ночь. Результат был мгновенным и ужасающим. Миша проснулся через час с душераздирающим криком, будто его резали. Его тело билось в судорогах, глаза закатывались. Марина в ужасе набросила одеяло. Крик оборвался. Судороги прекратились. Он снова погрузился в тот же бездонный, холодный сон. Марина поняла: это не помощь. Это зависимость. Ужасная, безысходная.
Она поехала к Варваре снова. Та слушала ее испуганный лепет о вялости, о холоде, о пустоте в глазах с каменным лицом.
– Покой, – сказала она. – Глубокий покой. Он же не кричит? Не мучается? Чего тебе еще?
– Но он… он как неживой! – выдохнула Марина.
– Живой, – возразила Варвара. – Дышит. Теплый. Тихий. Разве не этого ты хотела? Тишины? – Ее глаза сверкнули холодно. – Платишь за тишину – получай. Другой не будет. Привыкай. Или… – она многозначительно посмотрела на одеяло, – сними. Верни крик. Верни боль.
Марина сжала руки в кулаки. Вернуть этот ад? Она не могла. Она физически не могла. Страх перед Мишиной болью, перед его криком, перед собственным срывом был сильнее страха перед этой ледяной тишиной.
Но с каждым днем пустота в Мише становилась все явственнее. Он перестал реагировать на ее голос, на прикосновения. Его взгляд скользил сквозь нее, устремленный в какую-то внутреннюю, холодную бездну. Одеяло будто впитывало не только крик, но и саму жизнь, тепло, свет из его маленького тела. Оно лежало на нем, тяжелое, как саван.
И настала ночь, когда Марина не выдержала. Страх перед этой пустотой пересилил страх перед болью. Она должна была знать. Она должна была увидеть его без этого проклятого покрова. Сердце бешено колотилось, руки дрожали. Она стояла над кроваткой, глядя на серый комок под мертвенно-холодным одеялом. Вдох. Выдох. Она схватила уголок и резко дернула.
Одеяло соскользнуло на пол с глухим стуком, будто упал кусок мокрой земли.
Миша лежал на спине. Глаза были открыты. Широко. Неподвижно. Он не дышал. Личико было восковым, синеватым. Но не это было самым страшным. Самым страшным было выражение его лица. Полное, абсолютное, бездонное *ничто*. Ни тени страдания. Ни следа жизни. Ничего. Пустота. Как у выброшенной тряпичной куклы. Одеяло не уняло боль. Оно высосало из него все. Душу. Личность. Саму искру жизни. Оставило только холодную, безмолвную оболочку. Ради тишины.
Марина не закричала. Не упала. Она замерла, окаменевшая. В комнате стояла та самая, желанная, абсолютная тишина. Она звенела в ушах, давила на барабанные перепонки, заполняла мир до краев. Тишина мертвеца. Тишина, купленная ценой сына. Ее взгляд упал на одеяло, скомканное у кроватки. Тускло-серое. С вышитыми корнями-змеями. Оно лежало там, тяжелое и холодное, как доказательство ее непоправимой ошибки. Её предательства. Ради тишины.
Марина Глушкова получила свою тишину. Абсолютную. Без крика. Без стона. Без шелеста детского дыхания. Цена оказалась выше московских клиник. Выше терпения. Выше материнского сердца. «Ткань Тишины» не лечит боль. Она вытравливает жизнь. Даря покой, равный могильной сырости. Мишенька не уснул. Он ушел. Унесенный не болью, а обещанием тишины, купленным у болотной знахарки. Марина осталась одна. В тишине, которая теперь будет звучать вечным укором. Гулкой пустотой, которую не заполнить ничем. Помните: прежде чем молиться о тишине, вслушайтесь в звуки жизни. Даже в крик. Потому что самая страшная тишина – не та, что нарушается плачем. А та, что наступает после него. Навсегда. Спокойной ночи. Если сможете вынести тиканье часов в пустой комнате