После смерти Марины мир потерял цвет. Не в переносном смысле, как пишут в романах. Буквально. Он стал похож на старую, выцветшую фотографию. Небо было не голубым, а серым. Трава — не зеленой, а пепельной. Лица людей — одинаковыми, белесыми масками. Врачи называли это затяжной депрессией, прописывали таблетки, которые делали мир еще более плоским и беззвучным. Но я-то знал, в чем дело. Моя душа, умирая вместе с женой, забрала с собой все краски.
Марина погибла в аварии. Глупой, нелепой, мгновенной. А я остался. Остался с нашими воспоминаниями, которые из теплого, уютного дома превратились в пыточную камеру. И самым страшным пыточным инструментом был наш самый счастливый день.
Тот августовский день на даче у озера. Солнце, пробивающееся сквозь сосны. Запах шашлыка и нагретой смолы. Маринка, смеющаяся, в легком ситцевом платье, запускающая воздушного змея. Ее волосы цвета пшеницы, ее глаза цвета летнего неба. Этот день был идеален. Абсолютно совершенен. И именно поэтому он причинял мне самую страшную боль. Потому что я знал, что было потом. Я знал, что через неделю этого смеха, этих глаз, этого солнца не станет. Каждое воспоминание об этом дне было сладким ядом, который я пил ночами, и просыпался с криком.
Я перестал быть художником. Как можно рисовать, если ты не видишь цвета? Мои руки забыли, как держать кисть. Я просто существовал. Дышал, ел, спал. Жил в сером, беззвучном коконе своего горя.
О Сонном Луге я услышал случайно, от старика-егеря, у которого покупал мед на рынке. Он рассказывал какому-то заезжему туристу байку, чтобы набить цену.
«А есть у нас в лесах место одно, гиблое, — говорил он, хитро щурясь. — Сонный Луг зовется. Там трава растет лиловая, дурманная. И цветет и в зной, и в холод. Красивая — глаз не отвести. Но подходить к ней нельзя. Кто ее пыльцы вдохнет, тот не заснет. Нет. Тот в свой самый счастливый день вернется. И будет там жить, пока тело тут, на лугу, от голода не помрет. Сидят там, по поляне, улыбаются. Довольные... Сидунами их кличут».
Турист посмеялся и отмахнулся. А я замер. Замер, и впервые за много месяцев мое серое болото всколыхнулось. Самый счастливый день... Жить в нем... Без знания о том, что будет потом. Снова увидеть ее смех, ее глаза. Снова почувствовать тепло ее руки. Это не звучало как проклятие. Это звучало как обещание. Как избавление. Как единственно возможный рай для человека, чей ад — это реальность.
Я нашел этот луг. Мне понадобилось две недели, чтобы выведать у стариков примерное место и еще неделя, чтобы плутать по лесу. Но я нашел его.
Он был именно таким, как описывал егерь. Невозможным. Нереальным. Среди осеннего, уже увядающего леса вдруг открывалась поляна, залитая мягким, золотистым светом, хотя небо было затянуто тучами. И вся она была покрыта ковром из цветов. Лиловых, с крупными, бархатными лепестками. Они не колыхались. В воздухе стоял полный штиль и густой, сладкий, дурманящий аромат.
И я увидел Сидунов.
Они сидели прямо в траве, среди цветов. Мужчина в старой фуфайке, обнимающий невидимую жену. Девушка в выцветшем сарафане, протягивающая руку к невидимому ребенку. Старик, смотрящий в небо с восторгом на лице. Их было с десяток. Их одежда истлела, тела высохли, превратились в мумии, но на их лицах застыла одна и та же эмоция. Абсолютное, безмятежное счастье.
Страшно мне не было. Я чувствовал зависть. Глубокую, острую зависть. Они смогли. Они сбежали. Они вернулись в свой рай, оставив здесь, в сером мире, лишь свои пустые оболочки. Я хотел так же.
Я шагнул на поляну. Сладкий, тяжелый запах ударил в ноздри. Голова слегка закружилась, по телу разлилась приятная, теплая слабость. Я сделал еще шаг. Воздух вокруг меня начал мерцать, как в летний зной.
И я услышал ее.
«Андрюш, ну ты где там? Шашлык стынет!»
Голос Маринки. Такой живой, такой настоящий. Я обернулся. Лес исчез. Поляна исчезла. Я стоял на крыльце нашей старой дачи. Солнце било в глаза, пахло дымком и соснами. А на веранде, за накрытым столом, сидела она. Моя Марина. Живая. Она смеялась, щурясь на солнце.
«Иду, родная, иду», — прошептал я, и слезы хлынули из моих глаз. Слезы счастья.
Я сел за стол. Я был дома.
Тот день был идеален. Еще идеальнее, чем в моих воспоминаниях. Мы ели шашлык, пили холодный квас. Мы бегали к озеру, и я учил нашего пятилетнего сынишку плавать. Его восторженный визг, когда он впервые поплыл сам, был самой прекрасной музыкой на свете. Марина смотрела на нас с берега, и в ее глазах была вся любовь этого мира. Мы запускали воздушного змея, и он парил в бездонном синем небе, такой же свободный и счастливый, как мы.
Каждый миг был наполнен до краев чистым, незамутненным счастьем. Не было ни прошлого, ни будущего. Было только это бесконечное, золотое «сейчас». Моя душа, иссохшая от горя, жадно пила эту радость. Я забыл о сером мире. Я забыл об аварии. Я забыл о своей вине. Я был там, где должен был быть. Я был счастлив.
Я не знаю, сколько раз этот день повторился. Десять? Сто? Тысячу? Время здесь текло по-другому. Идеальный день просто начинался заново. Утро, солнце, смех Маринки, озеро, воздушный змей, вечерние посиделки на веранде. Бесконечный цикл блаженства.
Но даже в самом совершенном раю есть червоточина.
Сначала это были почти незаметные вещи. Легкое чувство дежавю. Одна и та же шутка Маринки вызывала абсолютно одинаковый взрыв смеха. Солнце всегда висело в одной и той же точке на небе. Змей всегда запутывался в одной и той же сосновой ветке, и мы всегда смеялись, снимая его. Это была идеальная грампластинка, и игла шла по одной и той же дорожке, не пропуская ни одной ноты.
А потом сквозь эту идеальную музыку начали пробиваться посторонние шумы.
Однажды, сидя на берегу озера и глядя на смеющихся жену и сына, я почувствовал укол. Острый, сосущий укол голода в желудке. Но как это могло быть? Мы же только что плотно пообедали. Я отмахнулся от этого ощущения.
В другой раз, обнимая Маринку, я вдруг ощутил холод. Не ее прохладную кожу, а глубинный, костяной холод, который не мог существовать в этом пропитанном солнцем мире.
Это были сигналы. Сигналы от моего тела. Того, другого тела, которое я оставил там, на Сонном Лугу. Тела, которое сидело сейчас среди лиловых цветов, улыбаясь, пока жизнь медленно покидала его.
Осознание пришло не сразу. Оно просачивалось по капле, отравляя мое идеальное воспоминание. Я начал замечать детали. Замечать, что это не жизнь. Это копия. Идеальная, но бездушная. У куклы не может быть будущего. Она может лишь вечно повторять одно и то же движение.
Счастье начало превращаться в свою противоположность. Рай обернулся клеткой. Золотой, солнечной, но клеткой. И стены ее были сотканы из моего самого дорогого воспоминания. Я понял, что я такой же Сидун, как и остальные. Просто моя агония еще не закончилась. Я застрял. Застрял в раю, который стал моим личным адом. Я хотел кричать, но в этом идеальном мире не было места крику. Я хотел плакать от ужаса, но в нем были только слезы счастья.
Я должен был выбраться. Но как? Как можно сбежать из собственной головы?
Я пробовал. Я пытался изменить ход дня. Не пойти на озеро, а пойти в лес. Но невидимая сила возвращала меня обратно. Марина звала меня, и я не мог не пойти. Я пытался думать о чем-то другом, о сером мире, о своей пустой квартире. Но сладкий дурман воспоминания был сильнее. Он был как наркотик, и ломка была невыносимой.
И тогда я понял. Это место, эта трава, питается счастьем. Чистым, концентрированным счастьем. Она не может переварить ничего другого. Чтобы сломать цикл, чтобы разрушить эту иллюзию, я должен был принести сюда то, чему здесь не место. Я должен был отравить этот рай.
И я знал, что будет моим ядом.
Следующий цикл начался как обычно. Утро. Солнце. «Андрюш, иди завтракать!» — кричит Марина с веранды.
Я вышел на крыльцо. Она стояла ко мне спиной, наливая чай. Я подошел и обнял ее. Она засмеялась.
«Ты чего с утра такой нежный?»
А я закрыл глаза и сделал это. Я заставил себя вспомнить.
Я представил себе не эту дачу, а искореженный металл нашей машины. Представил себе не ее смех, а тишину в трубке, когда мне звонил следователь. Представил себе не ее живое, теплое тело в своих руках, а тяжесть крышки гроба.
Боль. Настоящая, уродливая, всепоглощающая боль хлынула в этот идеальный мир.
Марина в моих руках вздрогнула. «Что с тобой?» — спросила она, и ее голос дрогнул.
«Ты умерла, — прошептал я, и каждое слово было как раскаленный гвоздь в моем горле. — Ты умерла, Маринка. И сынишка наш умер. А я остался один».
Солнечный мир вокруг нас дрогнул. По идеальному синему небу пошли трещины. Смех нашего сына у озера превратился в далекое, затихающее эхо.
«Не надо, — прошептала иллюзия моей жены, и ее лицо исказилось. — Не вспоминай».
Но я уже не мог остановиться. Я кричал. Я кричал о своем горе, о своей вине, о своей бесконечной, серой тоске. Я рыдал, уткнувшись в ее плечо, которое под моими руками начало терять тепло, становиться зыбким, прозрачным.
Иллюзия не выдержала. Она была создана из чистого счастья и не могла существовать, будучи отравленной такой дозой реальности. Мир вокруг меня начал рассыпаться, как песочный замок. Солнечный свет сменился серым туманом. Запах сосен — запахом гнили. Смех — тишиной.
Я открыл глаза.
Я сидел на земле, посреди поляны с лиловыми цветами. Тело затекло и не слушалось. Во рту был привкус пыли. Я был страшно голоден и слаб. Но я был свободен.
Я посмотрел на Сидунов. На их застывшие, счастливые лица. Они выбрали легкий путь. Они остались в своих сладких снах. А я... я выбрал свою боль.
Я с трудом поднялся на ноги. Пошатываясь, я побрел прочь с проклятого луга. Мой мир по-прежнему был серым. Моя душа по-прежнему была пуста. Но теперь я знал, что это честный мир. И честная пустота. Мое горе не убило меня. Оно спасло меня. Оно было доказательством того, что моя любовь была настоящей.
Я шел домой. Не для того, чтобы умереть от тоски. А для того, чтобы научиться с ней жить.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#страшнаяистория #хоррор #ужасы #мистика