Прошло пару недель. Жизнь вошла в свою странную, перекошенную норму. Взаимодействия с Навью стали редкими, почти эпизодическими — как сны, которые еле помнишь наутро. Сергей выходил на связь нечасто. Он адаптировался. Учился жить в той своей новой реальности, с её приглушённым светом и чуждыми законами.
Он говорил, что понимает: если не примет её, не адаптируется — исчезнет. И я верил ему. В свои семнадцать он держался так, как не каждый взрослый смог бы. Я чувствовал не только боль от произошедшего, но и гордость — за то, кем он становится. Тонким, сильным, настоящим.
Зыбун стал его наставником. Не просто проводником, не просто тем, кто знает пути — а тем, кто наблюдает с интересом, почти с наслаждением, как разворачивается история, которую сам же помог запустить. Он не вмешивается без нужды, но всегда рядом.
Я же, впервые за долгое время, стал нормально спать. Без пробуждений в холодном поту. Без тяжёлых дум, давящих на грудь. Правда, видел я один и тот же сон — снова и снова. Я иду по тропе, пересекающей поле с золотистыми колосьями. Впереди — березовая роща. За деревьями — свет костра. Теплый, зовущий. Никакой тревоги, только лёгкое волнение, будто встреча впереди. Я иду, но сколько бы ни шёл — роща не становится ближе. Она будто двигается вместе со мной, сохраняя расстояние. И я просыпаюсь до того, как подхожу ближе. В этом сне нет ужаса. Но есть предчувствие. И чем больше я думал о нём, тем чаще возвращался к одному имени. Прадед. Всё тянется от него. Амулет. Зыбун. Дар. Всё началось с него — или через него. И, быть может, всё ещё продолжается. Я не знал почти ничего. Только обрывки. Но теперь чувствовал, что обязан узнать. Не просто ради себя — ради рода. Появилась какая-то тяга к истории рода и его сохранения.
Он оставил мне амулет. А что ещё? Следы? Подсказки? Ответы? Я готов искать.
Я решил пойти к бабушке. Спросить у нее про прадеда. Она не часто говорила о нем сама, а если и говорила, то это было ненавязчиво.
Она сидела на кухне, в своей вечной кофте, с распущенными седыми волосами. Разливала чай. Когда я вошёл, подняла взгляд — тёплый, уставший, но внимательный. В её глазах были задумчивость и усталость. И, как ни странно, она уже что-то поняла по одному только моему виду.
— Здравствуй, Маркел, — мягко произносит она, заметив твоё приближение.
— Всё хорошо, бабуль. Скоро лето закончится, надо будет возвращаться в город.
Бабушка кивает, тихо вздыхая:
— Лето — быстро уходит, как и молодость. Будешь скучать по деревне? Здесь тихо, но своё есть. В городе суета сплошная. Береги себя там, Маркел, не забывай корни свои.
Я немного задерживаю взгляд, собираясь с мыслями:
— О них я и хотел поговорить, бабуль. Я бы хотел побольше узнать о своем прадеде.
Нюра поворачивается ко мне с серьёзным выражением лица:
— Прадед, говоришь… Он был не простой человек. Не каждый в нашем роду мог понять его дела. А ты почему решил узнать о нём сейчас? Что тревожит тебя?
Я отвечаю с тихой грустью:
— Хотелось как-то отвлечься новыми знаниями. Тоскую по Сергею.
Глаза бабушки становятся влажными, и она с тяжестью кивает:
— Ах, Маркел… Потеря Сергея — большая рана для всех нас. Тоска тяжёлая, но иногда именно прошлое даёт силы идти дальше. Прадед тоже носил в себе тяжесть — он знал, что значит терять близких и бороться с тем, что обычным глазам невидимо.
Она проводит пальцем по старинному деревянному кулону на шее:
— Если хочешь, расскажу тебе немного чего знаю?
Я киваю, и бабушка осторожно начинает:
— Прадед был не просто мастером по дереву. Он носил в себе знания, которые многим были непонятны и страшны. Его называли чудаком. Он разговаривал с ветром и огнём — не так, как мы с тобой, а по-другому, слушал их и просил о помощи.
Она бережно гладит кулон:
— Вырезал обереги, которые защищали людей от бед и болезней. Ночью ходил по хатам, вытягивал из людей страхи и болезни, избавлял от тягот.
Голос её понижается:
— Люди тогда не понимали, что он делал. Для них это было странно и непонятно, но это помогало. Он помогал, хоть и платил своей душой.
— Как именно?
— Он жил с грузом невидимой боли. Силу не дают просто так — она забирает часть тебя. Он часто возвращался домой уставший, словно всю ночь маялся с чем-то.
Она призадумалась, будто вспоминала что-то.
— У него сундучок был с разными безделушками — амулеты, вырезанные вручную, книжка с знаками. Говорил не трогать этого, что навредить они могут, если с ними обращаться иначе. "Не трогай без нужды — там сила, которую не каждому понять." - процитировала она прадеда.
Я слушал не перебивая. Складывалось ощущение, что она не позволяла себе об этом говорить кому-то, а теперь ей предоставился такой шанс.
— Он… был непростым, — продолжила она, чуть откидываясь на спинку стула. Её взгляд будто ушёл сквозь меня, в прошлое. — Молчаливый. Мог днями не произнести ни слова, а потом вдруг сказать одно — и ты помнишь это всю жизнь. Он не злился. Не кричал. Но мы всегда знали, когда не стоит его тревожить.
Она замолчала и провела рукой по столу, будто стирая пыль со старой фотографии, которую только она видела.
— Он не был обычным. Я знала это с детства. Иногда он говорил с огнём… и огонь слушал. Иногда… — она понизила голос, — я видела, как он стоял возле печи ночью. Не двигался. Часами. И что-то шептал. Тогда я думала — это просто странности. Сейчас понимаю: он что-то оберегал. Или с кем-то разговаривал.
Я почувствовал, как у меня внутри что-то сжалось. Всё это звучало… знакомо.
— А что с ним стало? — спросил я. — Как он умер?
На этом вопросе бабушка словно оцепенела. Рука, державшая чашку, замерла. Взгляд стал стеклянным.
— Он… умер, — произнесла она, как будто повторяя чужие слова. Слишком просто. Слишком ровно.
— Ты… видела?
Она помедлила. Потом поставила чашку на стол и сдавленно улыбнулась.
— Мне было двадцать семь. Мы тогда с твоим дедом поднимали Андрея. Мой папа недолюбливал Степана, говорил что не далекий он, падкий. Но между тем, нам удалось вырастить двоих. Однажды он ушёл в лес. Сказал, что пойдёт за зверобоем. Лето было. Я ждала. Он не вернулся. Я все равно ждала. Позже в роще нашли его плащ. А тело… нет. Сказали, что волки, может… или медведь. Я долго этому не верила, ждала его, надеялась. Он всегда возвращался. Всегда. Но его все не было... Со временем я приняла, что его нет. Мы хоронили пустой гроб, прощались с ним. Тот период с похоронами помню плохо, будто не я там была, а мне рассказывали.
Я затаил дыхание.
— Ты не помнишь, как это произошло?
Она покачала головой.
— Плохо помню. Будто рассказ чей-то, что папу хоронили, а я рядом стояла и плакала. Что обеды я готовила, оплакивала. Что шла со всеми в последний путь провожала.
Мы долго молчали. Только тикали настенные часы. Я чувствовал, как земля под ногами начинает сдвигаться. Словно старая история возвращалась, чтобы снова дойти до точки разрыва.
— Он не умер, да? — спросил я. — Он ушёл?
Бабушка посмотрела на меня. Глубоко. Грустно. И всё-таки — с надеждой.
— Если кто и мог… просто уйти — это был он. Но если ушел, значит так было нужно.
Она сидела молча, будто сама испугалась сказанных слов. Я не перебивал — просто слушал, позволяя этой тишине лечь между нами. Было ясно: она сказала больше, чем хотела. Больше, чем позволяла себе за все эти годы.
— Бабушка, — тихо сказал я, накрывая её руку своей. — Если ты когда-нибудь всё-таки вспомнишь… хоть что-то ещё — скажи мне. Пожалуйста.
Она посмотрела на меня. В глазах — тревога, боль, но и что-то ещё. Что-то, похожее на решимость, которая очень долго спала.
— Хорошо, Марк… Я скажу, — кивнула она. — Только… будь осторожен. В его жизни было много такого, что не терпит чужих рук. Даже родных.
Я кивнул. Мы посидели ещё немного в молчании. Потом она встала, убрала чашку, устало потянулась.
— Ложись пораньше, — сказала уже обычным голосом. — Ночи стали беспокойные. Не знаю, тебе снится что-нибудь?
— Да, — ответил я, вставая. — Всё чаще одно и то же.
Она обернулась, сдержанно кивнула, будто это что-то значило. Потом медленно направилась к своей комнате. А я остался — в кухне, наедине с вопросами.
"Если кто и мог просто уйти — это был он".
Теперь я знал, куда идти с этими словами.
К Зыбуну. Он точно знал больше.