Сколько себя помню, я всегда хотела того самого — свою историю про большую любовь. Хотелось бы написать — нашла её, как бабушка когда-то: на празднике, под баян. Но у меня всё было иначе. Я её не искала — я увидела. Пётр был… не просто мужчина. Он будто бы всю улицу освещал. Красивый, с широкой улыбкой, с широкими плечами, высокий, ловкий, если коротко, на него всегда смотрели. И не только я. Говорили — а зачем ты, Мария, с ним связываешься? Вон плотник соседский, верный, всегда всё в дом.
Да только мне тогда было восемнадцать, и, честно, я не слышала ни пророчеств, ни советов. Сердце, оно своё знает. Даже если разум потом станет уговаривать — мол, ты всё придумала.
Вот и пошли с Петром в совместную жизнь. По молодости, казалось: вместе горы свернём. В нашем доме сначала ни двери, ни мебели приличной не было — зато был смех. Мы вместе обивали стены, вместе искали матрасы, гвозди, вместе мечтали… Да мы крышу даже вместе строили. Четыре дочки получились подряд: Таня, Люба, Света и Наташа. Дом на четыре окна, четыре взгляда, четыре детские судьбы.
Я уж и забыла о себе — жила их ежедневными заботами. Работала в больнице.
Пётр... я не буду врать, да и к чему? Сначала у него всё получалось: работу быстро нашёл, коммуникабельный, все уважают,лидер. А уж как любили его женщины! Соседки на моих глазах — одна чай приносит, другая окно помоет и подмигнёт; третья — так и вовсе пироги для «помощников» печёт, пока муж на вахте.
Знаете, как чувствует себя женщина среди таких…? Как в поле среди грозовых облаков. Буря каждая — про себя, про свою женскую ревность. Ведь всё видится и всё известно.
Про измены Петра узнала не сразу. Знаете, бывают такие вечера — у всех на кухне свет гаснет, у меня в душе — наоборот. Спать не идёт, дети спят — а у меня мысли ходят по кругу, как эхом. Сначала — невзначай услышала, потом шёпотом сказали, а однажды и вовсе прямо: так и так, Мария, твой вот с моей-то виделся не раз...
Щека горит, как будто пощёчину дали, глаза слезятся, а сказать в ответ — нечего.
Домой он приходил — уставший, но как всегда… свой. Не грубил, не кричал, любил детей, работу держал. Ни разу не врал мне прямо: не говорил «не был», «не ходил». Просто сидел, болтал про новости, рассказывал про огурцы на грядках, где что выросло. А я слушала и делала вид, что всё хорошо.
Некоторые скажут — гордость надо иметь. А я… Я ведь когда замуж выходила, знала на что иду. Да, где-то сердце болело. Да, не раз прощала обиду даже не ему — себе! Себе, что слишком часто верила. Злости долго не держала. Вижу — человек такой: не может иначе, его всюду тянет. Как ветер. Нет ветряка — ветру просторно. А я — берег, на котором всегда можно было остановиться.
Знаете, иногда женщине важнее не что случилось, а кто рядом. Мне нужен был Пётр, какой бы ни был. Так и жила.сть папа. Он на родительском собрании, он на школьной линейке, он папа, про которого все завидуют.
- Мария… как тебе терпеть такое? — как-то спросила меня свекровь, терпкая старуха с колючими глазами.
— А вам, маменька, легко говорить, вы своего мужа не забыли до самой смерти, хоть и бил…
Ответила и сама себе диву далась, как сходу.
Знаете, иногда женщине важнее не что случилось, а кто рядом. Мне нужен был Пётр, какой бы ни был. Так и жила.
Дочки росли быстро, свои характеры проявили рано. Таня — старшая, бойкая, всё брала на себя. Люба — утешала меня взглядом. Света — баловница, а Наташа… Наташа всегда спрашивала напрямик: — Мама, а почему ты всё время смотришь в окно, когда папа уходит вечером?
Я придумывала сказки. Детям ведь нельзя знать все стороны взрослой жизни.
Если б вы знали, каково женщине прожить половину жизни в ожидании — что вернётся, что не уйдёт, что выберет всё же семью, а не шепот вишнёвого сада у соседки...
Шли годы. Я училась не видеть, не слышать. Научилась даже радоваться малому: если Пётр дома — праздник. Если задержался — значит, свободна теплая ванна и добрые слова на следующий день.
У подруг свои судьбы, но никто из них не говорил — ты молодец. Скорее, вздыхали: может, твоя доля. Мне казалось, что быть женой — это не про счастье, а про умение носить своё одиночество достойно.
Он умер внезапно. Даже здесь обошёлся без предупреждения. Была весна, только набухли почки. Он что-то пилил в сарае и не вернулся домой.
Врачи потом сказали — сердце... Все так и говорили: сердце не выдержало.
А у меня что? Сердце сжалось — так и живу теперь, будто кусочек меня выкрутили и оставили пустоту.
Дочери — все разъехались по своим жизням: одна в Москву, одна за границу, третья так и осталась возле, четвёртая — пишет иногда письма.
Дом опустел, как будто лопнула нитка, на которой висело всё тепло. Долго смотрела на его старую куртку, будто ждали: вернётся, у двери покажется… Но что делать? Ходить по дому, слушать тик-так старых часов на кухне. Кто поймёт женщину, если не женщина? Одиночество — самое тяжёлое зло.
Я не перестала любить Петра. Даже не смогла его ненавидеть. Всю обиду, всё несказанное я будто бы забыла. Вспоминалось только хорошее: как ловко он чинил забор, как смотрел из-под бровей на дочек, как гладил меня рукою, когда думал, что я сплю.
Так проходят дни. Дом зарос цветами, но выходить к людям уже не хочется. Даже подруги забыли дорогу: я сама себя заперла изнутри. Хожу по комнатам… иногда думаю, что слышу Петра — смех его да голос. А это память, наверное.
Иногда — в тёплых облепиховых сумерках — отпускаю себя: сажусь на лестницу, смотрю на улицу. Пахнет печкой, дымом, прошлым. Сердце трепещет. Я не жалею. Не жалею, что прожила так. Всем нам судьба разная даётся — у одной муж-поэт, у другой — любитель застолий. А мне достался такой, что разрывал меня между счастьем и тоской.
Любовь — она не всегда выше обиды. Иногда это умение идти дальше, даже если больно. Не сломаешься, если любишь — сама себе повторяю.
Может, я не герой. Может, в моих глазах была только тень радости. Но я жила, пока был он, и даже сейчас — с этой горечью одиночества — живу из его памяти.
Иногда самой себе говорю: я смогла простить. Значит, не зря была женой.