На кухне пахло сгоревшей манной кашей и утренним раздражением. Марина стояла у плиты, сжимая ложку в руке, и смотрела, как по краю кастрюли лениво сползает белесая пена. Будильник проспали, Иван не нашёл носки, потом не смог вспомнить, где бритва, а теперь сидел за столом, уткнувшись в телефон, и листал новости, будто она мебель, шуршащая кастрюлей на фоне.
— Ты где шлялась вчера? — не отрываясь от экрана, буркнул он, хмурясь. — Пришла поздно, даже не поужинала. Могла бы хотя бы предупредить.
Марина не сразу ответила. Она выключила плиту, сняла кастрюлю, поставила её в мойку и только потом повернулась. Руки были влажные, в глазах ни капли усталости, только холодная ясность.
— Я сначала была у Лены. Потом в кафе посидели, немного погуляли.
— Ну ты же знаешь, что я с работы голодный пришёл, — Иван поднял на неё глаза, в голосе скользнула обида, — я ж не знал, чего ждать. Хоть бы написала.
Она села напротив, положила ладони на стол. Молча посмотрела на его лицо, на немного расплывшиеся черты, на тонущую в раздражении скуку, которую он таскал с собой изо дня в день, как старую шинель.
— Вань, — сказала она спокойно, без угрозы, без надрыва, только усталость сквозила в голосе, как осенний сквозняк, — я больше не хочу жить по твоим правилам. Не хочу приходить с работы и тут же становиться домработницей. Не хочу сжимать время между магазинами и кастрюлями. Я устала.
Он замер, будто не сразу понял, что она всерьёз.
— Это ты к чему?
— К тому, что я ухожу.
Он отодвинул стул, встал, закрыл телефон и подошёл ближе, словно от расстояния зависело то, насколько убедительными будут его слова.
— Ты из-за чего психуешь? Из-за какой-то каши? Из-за того, что я носки не туда кинул? Это всё?
— Это не всё. Это капля за каплей. Я три года живу не своей жизнью. Мне нельзя быть спонтанной, нельзя не приготовить ужин, нельзя просто уйти в парк. Всё под твоё «надо» и «правильно». Я не хочу так больше.
Иван вдруг сел обратно на стул, широко расставив колени, провёл рукой по лицу, будто стирал раздражение, но оно прилипло намертво.
— Ты же знала, за кого выходишь. Я не романтик. Я практичный человек. Дом, порядок, стабильность. Ты хотела… ты получила.
— Я хотела любви, — тихо, почти по-детски сказала она. — А получила распорядок дня и список обязанностей. Я не хочу быть «женщиной, которая должна». Я хочу делать то, что мне нравится.
Иван посмотрел на неё с недоумением, потом хмыкнул и бросил:
— Без меня ты пропадёшь. Такие, как ты, думают, что мир — это кафешки и спа. А он, представь, работа, счета, рутина. Кому ты будешь нужна со своей свободой?
Она встала, не дослушав до конца. Медленно сняла фартук, положила его на спинку стула, будто оставляла не ткань, а роль. Потом пошла в спальню, закинула в сумку пару вещей, документы, ключи. Он стоял в дверях, не останавливал, только хмурился, тяжело дышал, сжав руки в кулаки.
— Ты ещё пожалеешь, — произнёс он наконец.
— Может быть, — произнесла Марина. — Но если и пожалею, то о своём выборе. А не о том, что осталась в жизни, где меня нет. —Она вышла.
Первые недели были лёгкими, как поход в салон. Свобода вошла в её жизнь не внезапно, а будто вернулась с долгого отпуска, где долго сидела без связи. Марина просыпалась, когда хотела, без звона будильника и тяжёлых шагов Ивана, без его «ну что на завтрак?» и вечного недовольства крошками на столе.
Она снова стала делать вещи, от которых отучилась: пить утренний кофе у окна, читать в ванной, слушать джаз по вечерам, позволять себе выпить бокал вина в одиночестве и не считать это грустью. Работа стала не тягостью, а возможностью зарабатывать для себя, на себя, не на общие нужды, не на кредит за его машину и не на очередную покупку обоев.
Мать долго не разговаривала. В голосе её звенела обида, смешанная с непониманием, словно Марина не ушла от мужчины, а предала некий кодекс, по которому женщина должна быть покорной, терпеливой и полезной.
— Мы с твоим отцом прожили тридцать лет, — говорила она, будто это был орден. — Терпели. Мирились. Была семья. А ты — что? Три года. И врозь. Позор.
— Я не твоя копия, мама, — упрямо отвечала Марина. — Мне не нужно терпеть, чтобы быть достойной. Я просто хочу жить без ломки себя.
Прошли годы. Не стремительно, не незаметно, спокойно, как гладь озера, на которую никто не бросает камень. Жизнь Марины текла ровно: утренние пробежки, работа, встречи с подругами, путешествия. Один год Барселона, другой — Лиссабон, потом просто Крым с книгами и солнцем. Ни перед кем не надо было оправдываться, не надо было объяснять, почему не хочется домой. Дом был не клеткой, а тихой гаванью.
Любовные встречи иногда случались. Марина знала, как вовремя выйти из разговора, из постели, из отношений, которые начинали пахнуть стиркой и жареным луком.
Одиночество не пугало. Она называла его тишиной. Оно не мешало, не толкало в спину, не просило компромиссов. Иногда подруги спрашивали с оттенком ревности:
— Ну и не скучно тебе? —Марина пожимала плечами, улыбалась:
— Когда скучно, беру билет и улетаю.
И они смеялись. Потому что Марина была свободной. И многим казалось, что она счастливее всех.
Но внутри, словно крошечный камешек в туфле, что-то начинало мешать. Сначала, когда на день рождения никто не испёк ей торт. Потом, когда на Рождество она сидела одна с котом, глядя на ёлки чужих детей в соцсетях. А ещё позже, когда заметила, что на старых фотографиях она яркая, смеющаяся, в компании, а новые кадры… всё чаще без людей.
Однажды Марина сидела на лавочке в парке, в лёгком пальто, с кофе в термокружке, и вдруг поняла: её жизнь, как след на воде. Появилась, пульсировала, искрилась, и тут же исчезла, не оставив ни борозды, ни линии.
Её никто не запомнит. Не скажет: «А помнишь, как она вечно забывала закрыть форточку? Как ругалась, когда носки не парой? Как спасала нас пирогами?» Никто не вспомнит её голос на кухне, её запах в доме, её ворчание по утрам.
Но было уже поздно разворачиваться назад. Слишком много прожито «для себя». Слишком мало — с кем-то.
И всё же именно в этот день, в этом парке, где осенние листья лежали ковром, и в воздухе стоял запах далёкой влаги, случилось то, что снова перевернуло всё.
На соседней лавке мужчина, с сединой в висках и тёплым шарфом на шее, вдруг схватился за грудь, зашипел сквозь зубы, покачнулся.
Марина подскочила первой.
— Вам плохо? Эй… слышите? Вам врача вызвать?
Он кивнул еле заметно, лицо стало белым, дыхание с каждой секундой становилось рваным. Она вызвала скорую, осталась рядом, держала за руку, говорила что-то мягкое, чтобы отвлечь.
Когда всё улеглось и его увезли, она даже не знала, зачем потом поехала за машиной скорой помощи. Просто не могла не поехать, как будто что-то в ней самой открылось. Или, может, проснулось.
Так началась та история, которую она никогда не планировала.
Квартира Егора оказалась на четвёртом этаже старой «сталинки» с широкими подоконниками и скрипучими половицами. Обои выцветшие, но чистые, мебель старая, но ухоженная, на полках лежали книги, много книг: Чехов, Хемингуэй, Шукшин, с пометками на полях и заложенными билетами театров двадцатилетней давности.
— Вы не обязаны, конечно, — говорил он, неловко поправляя плед на коленях, когда вернулся из больницы, — я сам как-нибудь, спасибо за всё. Просто... странно одному, знаете?
Марина осталась не из жалости, она бы давно сбежала, если бы чувствовала жалость. Ощущение было другое: рядом с Егором впервые за много лет не нужно было защищаться. Он не спрашивал, почему она не приготовила суп, не делал замечаний по поводу её прически, не ждал, что она угадает его настроение. Он просто жил. И хотел, чтобы она тоже просто была рядом.
Они проводили вечера в тишине. Смотрели старые фильмы, спорили о книгах, обсуждали музыку. Марина начала приносить в его дом свои вещи: сначала плед, потом чашку, потом книги и флакон любимых духов. Никто не запрещал, никто не приказывал — всё происходило мягко, почти неуловимо, как будто всё в ней само решало: остаться.
Но вот быт… быт был чужим.
Марина не готовила не из вредности, она не умела и не хотела учиться. Сначала заказывала еду: пиццу, салаты, иногда дорогие ужины из ресторана. Старалась угодить, выбирала блюда, но всё равно всё было «не то».
— Очень вкусно, Мариш, — говорил Егор, подбирая соус хлебом, — только, знаешь, жирновато. Мне бы попроще… варёную курицу, тушёные овощи.
— Я это не ем, — морщилась она, — и готовить не умею. Давай я просто куплю тебе всё диетическое: грудку, гречку, овощи, — а ты сам?
Егор смеялся, кивал, но всё чаще отодвигал тарелку наполовину полной.
Она нанимала клининг, раз в неделю приходила женщина, убирала, стирала, мыла посуду. Полы блестели, бельё складывалось аккуратной стопкой. Но в доме не было запаха еды, не было привычных хлопот, которые делают пространство живым. Не было ощущения, что здесь живут. Марина, как будто жила в гостях.
— Знаешь, — однажды сказал Егор после визита к врачу, — мне правда надо придерживаться режима, диеты. Мне нужна домашняя еда, приготовленная на пару. Такая, как… ну, ты понимаешь, не из коробки.
Марина сидела на подоконнике, закутавшись в плед, с телефоном в руках, листая меню доставки. Вздохнула, отложила.
— Егор, я честно, стараюсь. Но я не та, кто варит бульоны. Я могу быть рядом. Могу заботиться, но по-своему. Ты ведь знал, кто я.
Егор не упрекал. Лишь смотрел на женщину с печалью.
— Я знал, да. И мне так хорошо с тобой… Но, может, мне нужно не только «хорошо». Может, нужно… просто немного человеческого тепла, такого, которое пахнет супом.
Марина замолчала. Повернулась к окну. За стеклом дождь растекался по стеклу, как скомканные мысли, как угрызения совести, которые она не хотела признавать.
Через пару недель Егор снова попал в больницу с сердцем. На этот раз серьёзно. Она ездила к нему каждый день, приносила сок, тёплый плед, журналы. Он благодарил, улыбался. Но всё больше молчал.
— Мариш, — сказал он однажды, глядя в окно палаты, — ты светлая. Но ты похожа на легкий ветер. А мне сейчас нужен кто-то приземленный: суп варить, таблетки подавать, укрывать ночью.
Марина понимала, но не хотела меняться. Потому что всё равно не умела по-другому.
И снова ушла. Уже не гордо, как когда-то от Ивана, а спокойно, будто с поклоном в сердце.
После Егора дом Марины снова наполнился тишиной, но теперь она была другой. Не та уютная, в которую можно было завернуться, как в мягкий плед, а тяжёлая, затхлая, похожая на воду, которая стоит в вазе слишком долго.
Кот, её единственный сожитель, лениво валялся на кресле, не ожидая внимания, не требуя ласки. Раньше она считала, что это удобно: никто не требует, никто не зависим. Теперь ловила себя на том, что ищет глазами хоть кого-то, кто шевельнётся, кто скажет: «Ты дома?»
Она пыталась заполнять пространство делами. Снова заказывала еду, как раньше, снова шла в салоны, бронировала путешествия. Но еда больше не радовала, лицо в зеркале казалось чужим, а мысль о поездке вызывала не восторг, а усталость, кому потом рассказывать, что она увидела? Для кого фотографировать улицы Парижа, если никто не скажет: «О, как красиво, я бы тоже хотел туда»?
Подруги начали постепенно исчезать: то внучка заболела, то мужу стало плохо, то просто не было времени. Их дни были заполнены не собой, а другими. А у Марины всё оставалось в одиночном числе: ужин, разговор, план, воспоминание.
Она снова и снова прокручивала в голове разговор с Егором. Она будто наяву видела его спокойные глаза. Слышала его голос, усталый, но ясный. Он выбрал не её, а тепло. А она — удобство.
— Я не создана для семейной жизни, — прошептала Марина как-то в пустой комнате, глядя на темнеющее окно. — Мне правда лучше одной.
Но голос её дрогнул. Как дрожит дерево, когда его задевает ветер, даже если оно кажется крепким.
Она начала чаще просыпаться среди ночи. Лежала в тишине, смотрела на потолок, слушала, как вдалеке урчит отопление, как по трубам медленно течёт вода. Иногда пыталась включить телевизор, но все голоса там были слишком живыми, слишком чужими.
В какой-то момент она поняла, что давно никому не звонила первой. Все её разговоры — это ответы. Кто-то позвонил, она взяла трубку. Кто-то написал, она ответила. Но никто не спрашивал, как у неё дела просто так. Никому не было до неё дела просто из заботы. Потому что никто и нигде её не ждал.
Однажды вечером Марина зашла в аптеку. Седая женщина у прилавка выбирала лекарства для мужа, с ней рядом стоял внук, вертел в руках конфету. И вдруг Марина подумала: у неё нет ни того, кому она когда-нибудь подаст таблетку, ни того, кто назовёт её бабушкой.
Всё, что она накопила, деньги, вещи, фотографии, останется на поверхности, как глянец. Но под этим не будет ничего.
И впервые за много лет ей захотелось расплакаться от проясненного осознания: она построила себе крепость из свободы. Только вот забыла вставить в неё двери.
Время стремительно движется вперед. Зима в том году выдалась ранняя. Первый снег лёг в середине ноября, как будто спешил напомнить, что всё уходит, всё заканчивается, всё однажды покрывается белым, и уже не видно, что было под ним.
Марина шла из магазина не спеша, с маленькой сумкой: молоко, хлеб, таблетки для суставов. Никаких излишеств. С тех пор как уволилась, старалась не тратить лишнего. Пенсия небольшая, накопления есть, но зачем? Она больше не покупала дорогие платья, не ездила за границу. Глянцевая жизнь осталась в прошлой десятилетке.
Дома все было по-старому. Кота больше не было, ушёл весной и не вернулся. Книга, заложенная на третьей главе, лежала на тумбочке уже третью неделю. Очки давно надо было сменить, но всё откладывала: некому напомнить, некому поехать вместе.
Вечером она сидела у окна, глядела, как во дворе дети лепят кривого снеговика. Один мальчишка в красной куртке упал, заплакал, и тут же подбежала девочка, подала руку, помогла встать. Он всхлипнул и обнял её за шею.
Марина долго смотрела на них, прижав ладони к чашке. Руки немного дрожали то ли от возраста, то ли от пустоты, которую уже невозможно было заполнить книгами, сериалами, доставками и маникюрами.
Она не жалела о том, что ушла от Ивана. Не жалела о годах, прожитых с Егором. Но теперь точно знала: жить только для себя — это как ехать в поезде без остановок. На первый взгляд, удобно, но ты так никуда и не выходишь, и никто не входит.
Когда-то ей казалось, что быть нужной — это кабала. А оказалось — это якорь, который держит тебя на поверхности, не даёт утонуть в собственном одиночестве.
Позже, ближе к ночи, она встала, прошла по квартире и вдруг остановилась у полки, где стояли старые семейные фотографии. Там была и мама, строгая, с косынкой на голове, которая постоянно говорила: «Женщина для того и рождена, чтоб жить для кого-то».
Тогда Марина возмущалась, злилась, спорила. А сейчас вдруг услышала в этой фразе совсем другой смысл6 не про подчинение, не про домашний быт. А про то, что настоящая жизнь не только для себя, но и для кого-то.
И когда пришло это осознание, не было слёз. Только усталость и ясность. Такая, которая приходит один раз и остаётся навсегда.
Она поставила чашку в раковину, налила воды в кувшин и пошла спать. Перед тем, как лечь, снова посмотрела в окно. Во дворе никого уже не было. Только снег и тусклый фонарь.
В голове стучало: «Некому будет подать кружку воды».