Есть такие фразы, после которых жизнь трещит, как пластиковая миска под 30 кило собачьего веса.
Вот одна из них:
— Слушай, мы тут поехали просто посмотреть собаку…С этого началась история моих друзей и Пети. (Эти дураки назвали его в мою честь.)
Петя — это питбуль. Огромный, лысоватый, серый как недожаренная котлета, с глазами, в которых боль, война и подозрение ко всем, кто пахнет аптекой. Они наткнулись на него через пост в группе: «Собака сидит в гаражах, рычит. Кто-то выбросил. Передержки нет. Нужен дом. Или...»
Фото — мутное, как утро после корпоратива: темнота, фонарь, на фоне чего-то вроде капота — зверь. Рот открыт. Слюна блестит.
Зверь явно не улыбается.И вот мои друзья, люди с ипотекой, кошкой и двумя кактусами, едут «просто глянуть». Ну а что? Может, там и не питбуль. Может, не агрессивный.
Может, не влезет в машину — и тогда всё отменится само собой. Да-да. Ага.
Как будто кто-то возвращается домой из гаража без собаки, если уже сказал “ну давай посмотрим”. Когда они приехали, его уже пытались покормить двое подростков. Один держал в руках сосиску, второй — палку.
Пёс сидел у стены, морда — квадрат, шея — как у качка, хвоста нет. Глаза жёлтые. Он не лаял.
Он просто смотрел. Как будто решал, кого из них съесть первым. Мои, значит, выходят из машины, подходят. Он не двигается. Смотрит на них — и гавкает. Один раз. Так, что у обоих начинают чесаться почки.
Друг сразу:
— Пошли отсюда.
А она такая:
— Он испуган. Ты что, не видишь? У него хвост поджат. Вот с этого хвоста всё и началось.Через пятнадцать минут они уже открывают багажник.
Собака в него не влезает. То есть — влезает, но так, что закрыть нельзя.
На сиденье он тоже не идёт. Садится рядом и смотрит:
«Вези меня, дурак. Я твой теперь». Они везут. По дороге он съедает:
– две сосиски,
– подголовник,
– нервы пассажиров. В квартире он сразу ложится на коврик. Кошка уходит в шкаф.
Кактусы вянут от страха. Я узнал об этом уже вечером, когда мне позвонили и сказали:
— Ты занят?
— Немного. Что случилось?
— Мы взяли пса. Тут… такое дело. Можешь заехать? Приезжаю.
На полу — гречка. В миске.
На ковре — он.
На диване — она, в халате, с выражением лица «я сделала глупость, но посмотри, какой он красивый».
На кухне — кот сидит на микроволновке и дрожит. Пёс встал, подошёл.
Медленно.
Тяжело.
Понюхал мои ботинки.
Посмотрел в глаза.
И пукнул. Я понял, что он свой. Они говорили:
— Да мы просто на пару дней.
— Пока не найдём передержку.
— Он не агрессивный, правда. Пёс в это время валялся на спине, чавкал какой-то косточкой и храпел носом.
Судя по звуку — у него внутри жил трактор. Я спросил:
— А кто-нибудь уже откликнулся на пост?
Они переглянулись.
— Ну... да, но…
— ...все пишут «жалко», а брать не хотят.
— А мы пока присмотрим. Я понял, что передержка отменяется. Через два дня она сказала:
— Я назвала его Петя. Я поржал.
Он посмотрел на неё с достоинством грузчика в отставке.
И я понял, что Петя остался. Так началась новая жизнь:
— у питбуля,
— у их квартиры,
— у дивана,
— и у меня, потому что следующим этапом будет… да-да… ночёвка Пети с Петей.
Через неделю я снова приехал к ним. Просто так, на день рождения. Ну как — не просто, а с подарком, тортом, бутылкой вина и верой в то, что питбуль за это не откусит мне ничего важного.
Они открыли дверь. Первым вышел Петя.
На нём был праздничный платочек на шее.
Он посмотрел на меня. Подумал.
И понюхал руку.
Уже лучше.
Я прошёл в квартиру.
Ковра не было. Кошка исчезла.
А на полу лежала собачья лежанка, размером с турецкий пуф.
Петя к тому моменту жил, как князь. У него была своя миска. Своя простыня.
И даже своя полочка на входе, где лежали его игрушки. Там была верёвка, мячик и… пульт от телевизора.
Без кнопок.
(Теперь телевизор переключался силой мысли.)
— Ну как он? — спрашиваю, наливая себе чаю.
— Прекрасный, — говорит она. — Такой ласковый, такой добрый.
— Иногда пукает в коридоре, — говорит он. — Но это, наверное, от стресса.
Петя в этот момент залезает на диван.
Клац. Диван хрустит.
Он вытягивается вдоль всей длины.
Она поджимает ноги. Он кладёт голову на её колени.
Я смотрю на эту сцену как свидетель на свадьбе, где ты знаешь, что жених — проблемный, но любовь — она такая, слепая.
Поздно вечером гости разошлись.
Я остался ночевать.
На кухне.
Мне дали матрас. Одеяло. Подушку.
Тёплый пол.
И предупреждение:
— Только аккуратно. Он может прийти ночью.
— Кто?
— Ну… Петя. Он любит спать с кем-то. Особенно если кто-то шевелится.
Лёг я примерно в полночь.
На полу уютно.
Из комнаты слышен телевизор.
Там что-то бормочут, кто-то кого-то убил, кто-то кого-то любит. Обычное дело.
И вот где-то в 2:40 я чувствую… тень.
Потом — дыхание.
Потом — тяжесть.
Петя.
Он подошёл, как человек.
Сел рядом.
Понюхал одеяло.
Положил морду мне в шею.
И издал звук, похожий на выдох домкрата.
Так я и лежал:
— на боку,
— без движения,
— с 35 кг собаки на ребрах.
Он храпел.
Он тёк.
Он согревал.
Он душил.
Иногда шевелился и чесал лапой ухо, попадая мне по лицу.
А я… я пытался уснуть.
Под утро он встал. Пошёл попил воды.
Вернулся. Он залез опять. Но уже ногами вперёд.
И положил задницу мне в грудь.
Я почувствовал, что в жизни бывают моменты, когда всё теряет смысл: профессия, образование, даже желание есть.
Потому что ты — подушечка для булочки весом в мешок цемента.
Утром я проснулся от того, что кто-то гладил мне лоб.
Это была она.
— Ну как тебе ночёвка? — спросила с улыбкой.
— Прекрасно, — прошептал я. — Только я не чувствую часть себя ниже шеи.
— Привыкай, — сказала она. — Мы теперь всегда так. Он любит компанию.
Петя в этот момент лежал у плиты и чесал пузо.
У него был вид победителя.
Человека, который наконец обрёл своё.
А я понял, что спал на кухне не просто с собакой.
Я спал с новым хозяином этой квартиры.
Он просто дал мне переночевать.
И то — по-дружески.
Петю так и не отдали.
Хотя первые два дня они писали в группу, в духе:
— «Нашли собаку, временно приютили, ищем хозяев»
А потом стали писать реже.
А потом — вообще перестали.
Потому что каждый раз, когда кто-то интересовался, мол, «а можно посмотреть?», Петя подходил, ложился у её ног и клал морду на тапок.
Смотрел снизу вверх, как будто говорил:
«Продать можно много чего. Но меня — это уже серьёзно».
Он оказался совсем не тем, кем выглядел на первом фото.
Он боялся грома.
Каждый раз, когда гремело, он залезал в ванную, ложился на коврик и трясся.
И она сидела рядом и гладила его по боку, шепча:
— Всё хорошо, малыш. Это просто небо играет на барабанах.
Он не верил, но притворялся, что понял.
Он любил гостей.
Обнюхивал всех, но лизал избирательно. Обнимал лапами.
Как-то один парень пришёл и сказал:
— Я не люблю питбулей.
Петя лёг ему на ноги.
Через пять минут тот сказал:
— Ну ладно, этот ничего.
Он был… странно деликатный.
Да, он мог завалиться на кровать, как мешок угля, и снести подушку.
Но если кошка тихо кралась мимо, он отходил.
Да, он ел быстро. Но всегда дожидался, когда дадут.
И если кто-то сидел грустный — подходил. Без слов. Просто рядом.
В нём не было злости.
Была — обида.
И боль.
И желание, чтобы его больше не выбрасывали.
Как-то раз я снова остался у них.
Спал на диване.
Он — у ног.
Под утро был ливень. Гроза.
Он заполз под одеяло и заснул у меня под коленкой.
Пах собачьими лапами, сыростью и слегка — гречкой.
Я не стал его будить.
Потом они оформили ему ветпаспорт.
Прививки. Чип.
Купили ошейник с именем: «Петя. Если нашли — обнимите»
Он стал частью их.
Как лишняя нога. Только хвостатая и очень добрая.
Когда я приезжаю к ним сейчас — он встречает меня первым.
Кладёт лапы на плечи.
Потом садится у порога, как старший.
И я понимаю, что вот — это и есть семья.
Не по крови. По решению.
Собака, которую кто-то бросил в гараже,
— стала тем, кого никто уже не сможет бросить.
Потому что у него есть миска, и коврик, и диван, и тапок.
И два человека, которые поехали просто «посмотреть» — а нашли то, чего не искали.
И никогда бы не отдали.
Ни за что.