Неугомонный дождь барабанил по стеклу, словно рвался в дом, где пахло жареным луком и варёной картошкой, а в тишине отсчитывали время старые настенные часы. Эта кухня с облупившейся белой плиткой стала для Марии Васильевны родным уголком забавными магнитиками, украшающими дверцу холодильника, с подоконником, заставленным горшками с фикусами, – ее маленькая вселенная, за пределы которой уже давно не было причин выходить.
Сергей вечно отсутствовал из-за рабочих поездок – его словно преследовала работа, не давая передышки, да и дома он едва находил время наспех выпить чаю. Совсем отдалился, стал взрослым, целиком поглощенным собственными проблемами. А что касается юной Олеси? Что с нее взять? Обычная девчонка, только какая-то отстраненная – во взгляде чаще проскальзывал холод, чем искры веселья.
Чай был готов, и Мария Васильевна положила немного печенья на блюдце. Она замерла возле стола, ее взгляд не мог сфокусироваться ни на чем конкретном, и прошлое внезапно нахлынуло: она вспомнила, как по утрам румянила щеки Сереже, проверяла, все ли он взял в школу, и как тихонько пела ему перед сном.. Все это осталось в прошлом. Хорошо бы, если бы они с Олесей стали подругами – но им не удавалось найти общий язык, словно осенние облака, которые плывут рядом, но соприкасаются лишь порывами ветра.
Тем временем дождь все сильнее обрушивался на цветы на подоконнике. Марии Васильевне вдруг пришло в голову, что так было не всегда… Были времена, когда в доме звучал смех, устраивались шумные семейные праздники, а теперь… только запах жареного лука и приглушенный стук часов.
Днем в квартире царила тишина – казалось бы, звенящая, но она не приносила покоя. Олеся вернулась с работы раздраженной, бросила туфли прямо у порога и привычно проворчала:
– Ну и погодка… Голова раскалывается.
Мария Васильевна тепло улыбнулась:
– Сейчас налью тебе чаю, Олесечка. Свежий, с ромашкой. Может, поможет снять головную боль?
В ответ – молчание. Девушка прошла по коридору – прямиком в спальню, затем вернулась, ворча что-то себе под нос. Рылась в сумочке, затем резко захлопнула дверцу шкафа. Стол на кухне был уже накрыт – чашки из разных сервизов, сахарница со старыми сколами, и даже блюдце с вареньем на всякий случай.
Мария Васильевна села напротив Олеси и достала свою вышивку, пытаясь завязать разговор:
– Как работа? Не устала? Может, помочь приготовить ужин?
– Не нужно, – сухо и отрывисто, словно каждое слово было на счету.
Наступила гнетущая тишина.
Вскоре в квартиру вошел Сергей. С шумом захлопнул дверь, что-то пробормотал про пробки и заперся в своей комнате. Мария Васильевна встала, чтобы разогреть суп.
Вдруг раздался отчетливый звук – щелчок открывающейся шкатулки, принадлежащей Олесе. Она прислушалась: скрежет металла, стук монет – те самые сбережения, которые женщины прячут на «черный день».
Мария Васильевна тихонько покашливала и чистила картошку, чувствуя на себе тяжелый, пристальный взгляд Олеси.
Вечером за столом царила атмосфера напряженности.
Олеся машинально крутила ложку, а потом вдруг тяжело вздохнула, поднялась и обратилась к Сергею:
– Сереж, ты не видел мои деньги? Я точно помню, что они были в кошельке утром.
Сергей отмахнулся:
– Я вообще не трогал твой кошелек. Мам, ты ничего не заметила?
– Какие деньги, Олесенька? Я только утром ходила за хлебом.
Мария Васильевна взяла обеими руками чашку, чтобы скрыть дрожь, – что-то недоброе нависло над столом. Олеся внезапно вскочила с места, и ее голос неожиданно стал высоким и резким:
– Твоя мать украла у меня из кошелька 15000 рублей, я сама видела! – закричала невестка.
Нож выпал из рук Марии Васильевны. Звонкий звук прозвучал так, будто кто-то разбил хрупкие надежды.
Сергей замер, чашка задрожала в его руках:
– Что ты говоришь?.. Олеся, ты уверена?..
Теперь все взгляды были устремлены на одну женщину – на Марию Васильевну, какую-то внезапно сгорбившуюся, с побелевшими пальцами.
Куда же ей спрятаться от этих взглядов и криков?
Слезы сами собой выступили на глазах, горячие и стыдные…
И вдруг все стихло – слышался лишь дождь за окном, да тихий стук пальца старой женщины по столу.
Время словно остановилось. Ни один предмет на столе не шелохнулся, лишь тиканье часов становилось все более отчетливым и громким. Мария Васильевна растерянно переводила взгляд с Олеси на сына, словно ища спасения, поддержки или хотя бы слова утешения. Что-то оборвалось в ее груди.
– Олесь, ну зачем ты так… – наконец выдавил Сергей, но его голос звучал как-то глухо и неловко.
– Я говорю, что САМА видела! Она рылась у меня в сумке, когда думала, что я сплю! – Олеся повысила голос, и в ее глазах вспыхнули искорки подозрения и злости. – Я ей доверяла, а она?!
Мария Васильевна медленно поднялась:
– Я… никогда… не трогала твои вещи, Олесенька. Что же ты такое говоришь, доченька?
Ее голос был тихим и хриплым, словно кто-то прижег его утюгом стыда.
– У тебя глаза бегают! Да и кому еще тут красть, кроме тебя?! – прошипела Олеся, и в ее голосе звучало явное обвинение.
На мгновение в кухне воцарилась тишина – густая и вязкая, как кисель. Только за окном шелестел дождь, словно бесконечные слезы, которые никогда не заканчиваются.
– Мама… – Сергей поднялся, но было видно, что решимости в нем не больше, чем у вялой мяты на их подоконнике после жаркого дня.
Мария Васильевна оперлась о спинку стула. Горечь разливалась у нее в душе, поднимаясь к горлу соленым привкусом обиды и бессилия.
– Я столько лет живу в этом доме, столько воспоминаний… Неужели я, Сереженька, способна взять чужое? – прошептала она почти беззвучно.
Ответа не последовало.
Олеся не приближалась к ней, а наоборот, отстранилась и сжалась в комок, словно опасаясь, что свекровь бросится оправдываться с криком или даже ударит ее. Но Мария Васильевна просто стояла, глядя на свои дрожащие руки. Никто даже не подумал прикоснуться к ним, успокоить или обнять.
– Я больше не могу, – коротко бросил Сергей и ушел в другую комнату, хлопнув дверью, словно желая отгородиться от мира, где мать и жена готовы перегрызть друг другу глотки.
Дождь на улице усилился. Олеся спешно собирала свои вещи с кухни, громко переставляла посуду нарочно. Мария Васильевна почувствовала себя лишней. Ненужной. Словно ее вычеркнули, как старый рецепт в ветхой тетради.
Слезы текли по щекам женщины, не останавливаясь, и вся ее душа сжималась от этой несправедливой обиды.
Мария Васильевна долго стояла одна на кухне. Часы продолжали отсчитывать каждую мучительно тягучую минуту. Где-то в другой комнате работал телевизор – наверное, новости, но слов было не разобрать. Все слилось в глухой и обиженный гул, словно ее жизнь теперь звучала только этим дребезжащим эхом.
Она медленно и осторожно убрала со стола чашки и вымыла посуду, стараясь делать все тише обычного, чтобы никого не потревожить. Про себя она повторяла: "Я ничего не брала. Господи, за что мне это?.. Почему в моем собственном доме я стала чужой?"
В коридоре на скамье лежал зонт сына. Хлипкий, с выгнувшейся спицей. Она давно хотела его починить, но теперь уже нет времени. Да и зачем? Все вокруг теперь не для нее.
Вечер опустился тяжелым покрывалом, и за окном все так же шел дождь. Олеся, громко хлопнув дверью, ушла в спальню, стараясь не смотреть в сторону свекрови. Сергей не появлялся и не звал ужинать. Ни слова прощения, ни взгляда – только отчужденная тишина.
Мария Васильевна добралась до своей комнаты – узкой и прохладной, с пожелтевшими вышитыми салфетками и фотографией покойного мужа на стене. Она присела на кровать, ощущая за плечами невидимую тяжесть. Ей хотелось плакать и выть от несправедливости, но слезы уже высохли.
Кому теперь рассказать, что она не брала этих денег? Кому теперь доказывать свою невиновность, если даже сын не защитил ее? Куда податься из своего собственного дома, если в нем стало невыносимо холодно?
В этот момент в коридоре послышался топот Олеси. Глухой, торопливый и деловой. Закрылась дверь ванной. Сергей, видимо, уткнулся в телевизор или телефон.
Мария Васильевна лежала в темноте, прислушиваясь к скрипу половиц, и остро, до боли, поняла, что здесь ее больше никто не ждет.
Завтра она снова приготовит завтрак и наберет воды в чайник, как всегда, но в каждом движении будет чувствоваться тяжелая и свинцовая тоска. Непрощенная, ненужная и несправедливо обвиненная – и никем не оправданная.
А окна все так же будут плакать дождем.