I. Вечерняя очередь
Каждый вечер — ровно в шесть, по будильнику на биологической совести, в гастроном номер семь, что на углу между бывшей химчисткой и аптекой с крестом, выстраивалась короткая, но терпеливая очередь. По ней можно было сверять календарь: понедельник — значит, подорожал сахар, среда — акция на туалетную бумагу, пятница — бог весть, может, завезли что свежее. И среди этой людской текучки был один человек, появление которого вызывало у Тамары Николаевны неизменную смесь раздражения, любопытства и... того, о чём она сама себе запрещала думать.
Он приходил неслышно, как тень от косяка на стене: сутулый, в потёртом ватнике, в котором зимовали, кажется, ещё в эпоху «маевок», с чёрным матерчатым мешком под мышкой и глазами, что блестели смешливо, хоть и устало. Покупал он исключительно по акции — пельмени, селёдку, макароны в килограммовой упаковке, иногда пирог с капустой, замороженный, серый, как февральское утро. И когда, приблизившись к прилавку, он поднимал взгляд и клал на ленту скромный выбор, Тамара неизменно прищуривалась и произносила своим скрипучим, давно прокуренным голосом:
— Ну что, Виктор Сергеевич, опять за рубль удачу ищем?
Он улыбался. Немного виновато, немного иронично, будто соглашался: да, ищу. А что делать?
Она смотрела на него, как смотрят на старую медную монету, случайно упавшую из чужого кармана: вроде и жалко, и не надо, а блестит.
— Всё по акции, всё по дешёвке, — бубнила она, перекладывая пакеты. — Как в жизни.
Он снова молчал, только расплачивался медленно, монетами, аккуратно отсчитывая до копейки.
Потом — поворот, лёгкий кивок, и спина в ватнике растворялась в полумраке выхода.
И так — день за днём.
II. Язва и одиночество
Тамара Николаевна жила одна, в хрущёвке с жёлтыми обоями, цветами и зубчатой каймой по потолку. Муж умер ещё пятнадцать лет назад — скончался во сне, не встав с дивана, оставив на утро запах корвалола и недопитую кружку чая. Дети не родились, по стечению, как она говорила, "небесной неурядицы": то работа, то операция, то поздно. Остались лишь две фиалки на окне, соседка с третьего этажа, которая всё норовила сунуть ей магнитики с курортов, и её язва — верная спутница, напоминающая о себе особенно чутко по вечерам, когда желудок требовал чего-то, а сердце — кого-то.
В квартире было тихо. И только часы тикали — ровно, мерно, будто напоминая: живёшь. Всё ещё.
Иногда по вечерам она садилась с вязаньем у телевизора, смотрела какие-то бесконечные ток-шоу, слушала, как в подъезде хлопают двери, и вдруг, не зная зачем, вспоминала Витю. Его лицо, которое поначалу казалось ей серым, как та селёдка, что он покупал, вдруг начинало обретать черты: высокий лоб, будто натёртый до блеска, редкие, но аккуратные усы, которые он, видимо, подстригал ножницами у зеркала, и глаза — светлые, смешливые, в которых пряталась какая-то нищая, но тёплая доброта.
Смешно.
Она ведь даже не знала, где он живёт. Только догадывалась — соседний подъезд.
Не знала, как зовут его кошку — а наверняка есть. Или нет?
Но каждый вечер ждала его, как ждут припозднившуюся электричку: с тревогой, с раздражением, с отчаянной надеждой.
III. Перемена
А потом он не пришёл.
Сначала она решила — дела. У всех ведь есть дела, даже у пенсионеров. Может, в поликлинике. Может, уехал. Может... Но на следующий день он не появился снова. И на третий. Тамара Николаевна чувствовала, как в груди становится пусто, как будто вынули из неё что-то небольшое, но важное — вроде пуговицы на воротнике. Мелочь. А холодно.
В голове крутились мысли, как бельё в машинке: не заболел ли? Не умер ли? Не... ушёл ли просто? Может, в другой магазин стал ходить?
Эти мысли были липкими, злыми, как осенний дождь — и не стряхнуть, и промочат до костей.
Она огрызалась на покупателей, путая цены, переоценивая йогурты, и когда кто-то спросил: «А где этот дед, который селёдку всё берёт?», она неожиданно для себя ответила:
— Помер, наверное. Хоть бы раньше заплатил долги.
И тут же почувствовала — солгала. Ей не хотелось, чтобы он умер. Она вдруг ощутила, как эта мысль режет изнутри, как стекло. Как будто выдумала смерть — и убила.
IV. Поиски
На пятый день она решилась. Вышла из магазина, зажала в кармане скомканную тысячу — на всякий случай — и, поджав губы, направилась к соседнему подъезду. Сердце билось быстро, мерзко, как испуганная воробейка. Она не знала, куда идти. Стояла у домофона, как школьница перед дверью директора. Потом подошёл подросток с рюкзаком, махнул карточкой, и дверь приоткрылась. Тамара юркнула внутрь.
В подъезде пахло сыростью, варёной картошкой и чужими письмами. Подъезд был похож на все подъезды в её жизни — облупленные стены, пыль на перилах, крики телевизора сквозь щели.
Она поднималась, прислушивалась. И вдруг — на втором этаже, у двери с облезлой табличкой "Сергеевы", — услышала слабый, как вздох, звук радио.
Постучала. Мягко. Почти боясь.
Дверь открылся не сразу. Из-за неё выглянул пожилой мужчина в майке, с тонометром на руке.
— Вы... Тамара, да? Из гастронома?
Она только кивнула. А потом вдруг, непрошено, сказала:
— Вы чего не приходите?
Он посмотрел на неё. Смотрел долго, будто пытаясь понять, почему эта женщина с короткой стрижкой, в плаще и с глазами, полными слёз, стоит у его двери.
— Давление. Я... — Он опустил глаза. — Лёжа всё. Тошнит. А денег нет — на карточке блок, внук там что-то намудрил. Я и не вышел.
Она кивнула. Молча.
Потом пошарила в кармане, достала тысячу. И, как-то неуклюже, будто отдавая билет на последний трамвай, протянула ему:
— На селёдку. По акции.
Он улыбнулся. Улыбнулся — так, что в груди у неё что-то дрогнуло. Не резко. А как лист упавший.
V. Новый ритуал
Теперь всё изменилось.
Она сама стала приносить ему покупки. Без слов, без расспросов. Просто заходила — с пакетом. Иногда оставляла у двери. Иногда садилась на кухне, слушала, как он рассказывает про старый завод, про соседей, которых уже нет, про кошку, которая умерла ещё в восемьдесят девятом.
Она слушала — и впервые за много лет не чувствовала язвы.
Он предлагал заплатить — монетами, орехами, старым календарём с видами Ярославля. Она смеялась.
— Ещё чего. С тебя — улыбка. И анекдот.
Он рассказывал. Всегда не к месту, глупые, стариковские. Но ей нравилось.
И вот однажды, когда он рассказывал, как перепутал розетку и включил паяльник вместо телевизора, она вдруг, не думая, сказала:
— Я скучала. Когда тебя не было.
Он посмотрел на неё. Долго. Потом поднялся, прошёлся до стола, достал коробку с пельменями и поставил перед ней.
— Поделим?
Она кивнула. И впервые за долгое время почувствовала — живёт. Не просто — существует.
Живёт.
Весной они вместе пошли на рынок. Он нёс сумку. Она — выбирала помидоры.
Люди глядели на них — как на пару, которая знает друг друга сто лет. А они молчали, улыбались. И в этой тишине было больше слов, чем в вечерних новостях.
А вечером он снова купил селёдку. По акции.
— Что, Витя, — сказала она, ставя пакет на прилавок, — опять за рубль удачу ищешь?
— Нет, — ответил он. — Я её уже нашёл.
И ей показалось, что в этом голосе не было старости, не было нищеты, не было прошлого. Было только настоящее. И чуть-чуть — будущего.
Потому что иногда любовь стоит дешевле пельменей. Но дороже — всего остального.