Солнце упрямо лезло в комнату сквозь перекошенные жалюзи — будто специально, чтобы поиграть тенями на ковре. Узор вышел какой-то невыспавшийся: половина в полоску, половина в точку, как будто кто-то рисовал с похмелья. Было воскресенье. Тот самый день, когда вся страна делает вид, что отдыхает, а на самом деле либо едет к теще, либо моет балкон.
Я лежала в кровати и слушала, как Иван рядом дышит ровно, почти музыкально. Вот он, мой муж. Такой хороший. Спокойный, как инфузория. Верный, как лошадь на привязи. И, мать его, такой маменькин сынок, что хоть кино снимай. Эта мысль, как невидимая зубочистка, засела где-то в груди и свербила.
На кухне чихнул чайник — знал же, что я встану. Я неохотно натянула халат, тот самый, в котором хожу уже пятый год и никак не выброшу, и поплелась на кухню за чаем. Тишина стояла такая, что можно было услышать, как у соседей в животе урчит. Я любила эту тишину. Особенно в выходные. Особенно в моей квартире. Моей — с ключами, с платежками и с ипотекой, которая еще будет за мной числиться, даже если меня кремируют.
А все равно… иногда казалось, что я здесь временно. Как будто в любой момент придёт кто-то и скажет: «А ну-ка, иди отсюда, ты тут лишняя».
И не кто-то. А она. Галина Петровна. Мать Ивана. Мастер спорта по моральному давлению.
Я только отпила первый глоток, ещё горячий, ещё не обжигает, но уже бодрит — и тут: дзинь!
Звонок. Резкий, такой, что чашка в руке дрогнула. Кто-то звонил как будто со зла.
— Кто это в такую рань? — пробубнил Иван из-под одеяла, где прятался от реальности.
— Не знаю, — ответила я сквозь зубы. — Сейчас узнаем.
Подошла к двери. Сердце трепыхнулось, как воробей в банке. У друзей Ивана правило — предупреждай, прежде чем прийти. А у одной особы — правило не предупреждать вообще никогда.
Открываю. Ну конечно. Стоит. В халате, цветастом как скатерть в кафе «Берёзка», с кружевной салфеткой в руках, как с боевым знаменем.
— Доброе утро, Оксаночка! — запела она, как соловей в пенсионном возрасте. — Вот, испекла вам пирожков! С капусткой. Твои любимые!
— Спасибо… — пробормотала я, но по позвоночнику пробежал холодок, будто кто-то водил по нему ложкой из морозилки.
— Галина Петровна, ну вы могли бы… хотя бы позвонить заранее, — выдавила я с дежурной вежливостью. — Мы только позавтракать хотели.
— Да чего тебе звонить-то! — она махнула рукой, как будто я предлагала ей заново выйти замуж. — Я же тут, за углом! Ну и что там завтракать — ты же всё на каких-то травах сидишь! Иван жалуется, между прочим — говорит, нормальной еды у вас дома и не найдёшь!
— Мам, ну не начинай, — появился на кухне Иван, как по команде. Потянулся, зевнул. — Оксанка нормально готовит.
— Нормально?.. Ну-ну, — она оглядела кухню с видом прокурора на выездной проверке. — Вот смотри: пыль на полке, чашки в раковине, половичок не вытряхнут. Ты вообще тут хозяйка или просто проходом?
— Я только проснулась! — рявкнула я, глядя на нее с такой любовью, какой обычно хватает на пару лет тюрьмы. — И да, это моя квартира. И я сама решаю, когда и что здесь убирать.
— Твоя? — она вскинула брови так, будто я сказала, что купила Луну. — Ой, Оксаночка, не смеши! Это ж Иван тебе её обеспечил! Без него ты бы до сих пор в хостеле с тараканами жила!
Вот тут у меня внутри что-то щёлкнуло.
— Квартира куплена на мои деньги! — резко сказала я. — Я её сама взяла. Ни копейки от Ивана.
— Тааак, — Галина Петровна закатила глаза, — Сказочки начались. Он всегда тебе помогал. Он у меня щедрый, не то что…
— Мама, хватит, — устало сказал Иван, и я вдруг услышала в его голосе… поддержку. — Это правда. Она сама всё сделала.
Мать нахмурилась. Видно было, как внутри у неё всё скрипит от возмущения, но спорить не стала. Неожиданно.
— Ну… ну ладно, — процедила она. — Только ты, Оксаночка, не забывай, кто тебе добро делал. А то потом локти кусать будешь.
Она аккуратно поставила коробку с пирожками на стол, смерила меня взглядом, от которого даже холодильник вздрогнул, и, не попрощавшись, ушла.
— Ну вот… — Иван сел на табурет, — опять всё испортила. Она же хотела как лучше…
— Как лучше?! — у меня голос дрожал, как у человека, который только что выиграл спор, но не чувствует от этого радости. — Она «как лучше» делает каждый раз, когда вторгается в мою жизнь с пирожками и претензиями!
— Да она просто волнуется, — вздохнул он, — хочет, чтобы у нас всё было по-нормальному…
— По-нормальному?! — я засмеялась. — По её «нормальному» — это чтоб я мыла полы в четыре утра и варила борщ на десять литров. А ещё носила её тапки и называла «мамулей».
— Оксанка, ну не утрируй…
— Утрирую? Да я, между прочим, уже год как живу в режиме «терпи и улыбайся»! — я ткнула пальцем в воздух, как будто рисовала ему на лбу слово «тряпка». — Я хочу, чтобы ты ей сказал: Мама, хватит! Хватит лезть в нашу жизнь!
Он посмотрел на меня. Глаза — как у загнанного кролика.
— Я не знаю… Она же обидится.
— Да плевать! — я резко поднялась. — Меня уже ничего не держит! Понимаешь? Ничего!
Я ушла в спальню и захлопнула дверь. Слёзы не капали — они как будто застряли где-то внутри, на границе злости и отчаяния.
«Я заслуживаю больше. Я заслуживаю уважения», — повторяла я про себя.
Пусть хоть формулы из алгебры — та же самая b² + 2ab + a² — говорят об уравновешенности, в моей жизни всё наоборот: всё в перекос. И если не выровнять, меня просто расплющит.
Пора что-то менять. Потому что иначе — я просто исчезну.
***
Несколько дней тянулись, как студень из дешёвой столовки — невкусно, муторно и с привкусом отчаяния. После той феерии с пирожками на кухне воцарилось такое напряжение, что даже холодильник начал гудеть тревожнее обычного. Иван ходил мрачнее январского неба, смотрел в пол, в потолок, в стену — только не на меня. Отвечал коротко, будто я ему налоговая с повесткой. Галина Петровна, в свою очередь, восстановилась после моральной "пощёчины" и теперь молчаливо дулась, как будто я ей наследство недодала. Пирожков больше не приносила — слава всевышнему, — но звонила сыну по пять раз в день, жалуясь, как её тут притесняют и никто не ценит её вклад в семью.
Однажды вечером, когда я вернулась с работы — вся из себя деловая, но на душе мрак и ком в горле, — обнаружила на кухонном столе букет увядших роз. Ну да, классика жанра. Под ними лежала записка. Почерк крупный, уверенный — как у человека, который никогда не сомневается в своей правоте:
«Оксаночка, не стоит так злиться. Все мы люди, все делаем ошибки. Просто будь добрее. С теплом — Галина Петровна».
Я стояла над столом, как участковый над местом преступления. Букеты, конечно, бывают хуже. Например, венок. Но всё равно — меня аж передёрнуло. Добрая? Это она мне пишет?! Это я должна быть доброй к женщине, которая медленно, но верно разбирает мой брак на винтики?
— Она просто издевается, — прошипела я, сунув записку Ивану под нос. — Ты посмотри, она даже не пытается понять, что мне тяжело!
Иван промолчал, как будто размышлял, а потом неторопливо потянулся к холодильнику и вытащил бутылку пива. Похоже, ответ зрело вместе с пивом.
— Оксанка, ну что ты как заведённая… — пробурчал он, избегая моего взгляда. — Мама просто хотела… ну, не знаю… как-то… по-доброму.
— По-доброму?! — я чуть не задохнулась. — Да она же меня методично уничтожает! Она считает, что я тебе не пара. Что я ошибка. Хочет, чтобы я сама свалила и дверь за собой закрыла!
— Не говори глупости, — он махнул рукой, будто отгонял назойливую муху. — Мама тебя любит.
— Любит?! — я хохотнула, и звук получился совсем не весёлый. — Если это любовь, то я не хочу знать, что такое ненависть. Хотя... спасибо, я уже почувствовала.
Вспышка гнева — и я уже с телефоном в руке. Палец жмёт "Контакты", глаза горят, как у героини мелодрамы на пике финала. Гудки, короткие, злые.
— Алло? — ответила она своим фирменным, ледяным голосом, как будто сейчас начнёт диктовать условия перемирия.
— Галина Петровна, — я старалась держаться спокойно, но внутри у меня бурлило, как в кастрюле с борщом на максимуме. — Я больше не намерена терпеть ваше постоянное вмешательство. Я люблю Ивана. Но вы… вы постоянно лезете, командуете, обесцениваете.
— Ты что, мне угрожаешь? — её голос моментально стал выше на октаву, как будто я посягнула на что-то святое. — Ты мне указывать вздумала?
— Я не угрожаю. Я ставлю ультиматум, — сказала я чётко, каждое слово как молоток по гвоздю. — Или вы перестаёте являться без предупреждения и критиковать меня на ровном месте — или я ухожу. И не возвращаюсь.
Наступила пауза. Молчание было тяжелым, как чемодан на колёсиках, которые застряли в грязи. Слышала только, как она тяжело дышит в трубку. Похоже, подбирает слова, но ни одно не проходит цензуру.
— Ты... думаешь, Иван тебя поймёт? — наконец проговорила она, и голос у неё дрожал от злости. Или от страха. А может, и от того, и другого.
— Я надеюсь, — тихо ответила я. — Потому что он должен выбрать. Или вы, или я. Третьего не дано.
Я отключила звонок и посмотрела на Ивана. Он стоял у окна, не шевелился, будто его гипнозом прижали к подоконнику.
— Ну что ты молчишь? — спросила я, и голос дрожал уже у меня. — Ты на чьей стороне?
Иван медленно обернулся. Его лицо было, как у ребёнка, которого только что оставили в магазине — растерянное, печальное, беззащитное.
— Я… я не знаю, — прошептал он, будто извиняясь. — Мне надо подумать.
— Подумать?! — в голосе появились слёзы, которые никак не хотели превращаться в драму. — То есть ты уже выбрал. Просто не хочешь мне говорить.
Он молча пошёл в спальню. Дверь не хлопнул, даже не притворил — просто ушёл. И всё. Оставил меня одну, с этой запиской и дохлым букетом, как с приветами из фильма ужасов про брак.
Утром проснулась от тишины. Не было ни звона сковородок, ни запаха пережаренного масла, ни Галины Петровны, которая обычно в это время ходила по кухне в тапках, громко жалуясь на жизнь. Всё было подозрительно тихо.
Я вышла в коридор. Пусто. Шкаф открытый, полки — голые, как после зачистки. Вещей нет. Ни Ивана, ни его матери.
На лестнице столкнулась с соседкой — тётей Зиной, местной газетой в человеческом обличии.
— Иван с мамой уехали, — сказала она, глядя на меня с сочувствием, в котором сквозило откровенное любопытство. — Вещи собрали, и всё. Говорят, ты их выгнала.
Вот так вот. Я, значит, ведьма. Оксаночка, разрушительница семейного очага.
Я села прямо на ступеньки, потому что ноги подвели. Ультиматум сработал. Только почему мне от этого хреново? В голове — пустота. А в квартире, казалось, стало ещё больше мебели. Только Ивана не было.
Вечером — звонок. Имя на экране — знакомое до боли.
— Оксанка… — голос Ивана дрожал, как у школьника перед контрольной. — Мама расстроена. Она не хочет тебя видеть.
— А ты? — спросила я. — Ты тоже решил, что лучше с ней?
— Я… я не могу выбирать, — тихо проговорил он. — Это… это слишком сложно.
— Значит, выбрал, — ответила я, чувствуя, как что-то во мне лопнуло. — Поздравляю. Мама победила.
— Не говори так, пожалуйста, — взмолился он. — Я люблю тебя…
— Любишь? — перебила я. — Тогда почему ты никогда не был на моей стороне? Почему ты стоял в углу, когда она уничтожала всё, что между нами было?
— Я… я поговорю с ней. Я постараюсь…
— Не надо, — перебила я. — Уже всё. Конец.
Я положила трубку. Долго сидела в кресле. Взгляд скользил по комнате. Всё вроде на месте, а ощущение, будто меня вывернули наизнанку.
Но знаешь, что? Я — одна. Я осталась. Я выстояла. И это уже не поражение. Это начало.
Ещё немного — и я встану. Разгребу хлам. Заведу кошку. Или куплю тостер. Что-нибудь обязательно поменяю. Потому что я — не обломок. Я — ядерный реактор.
Энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате. А значит, моя энергия сейчас — безгранична.
И я обязательно начну жить заново. Даже если придётся пройти через ад. Или, что хуже, через районную поликлинику.
***
Месяц пролетел, как утро после пьянки: вроде только проснулась, а уже вечер. Я старалась не думать об Иване, не отвечала ни на звонки, ни на его жалкие «Привет, как ты?» в мессенджерах, от которых хотелось или зареветь, или дать в морду. Иногда, в слабости, лезла смотреть его страницу — ну, как не лезть? Мы же все любим позагорать на костре. А там — фотки. Он и его мама. Улыбаются. Счастливые, зараза. А у меня — в груди словно кто-то кулаком долбанул. И встал. И стоит.
Но я держалась. Потому что знала — назад мне нельзя. Назад — это снова туда, где я на вторых ролях. Даже не на вторых — где-то за кулисами, пока Мама говорит, как жить.
Я нашла работу. Да не абы какую, а с коллективом, где никто не устраивает допросы с пристрастием, кто у кого в доме главный. Записалась на испанский — зачем, не знаю, но приятно: ¡hola, libertad! Начала ходить в спортзал. Бессмысленно, конечно, но кто сказал, что жизнь — это логика?
Я жила, как могла. Забивала дни делами, как плесень заклеивают свежей краской. А оно — прошлое — всё равно тянулось, как тень от фонаря. Особенно по вечерам. Особенно в тишине.
И вот однажды... Вечер. Возвращаюсь домой. Настроение — как погода в ноябре: слякоть внутри. И тут вижу — стоит кто-то у подъезда. Прислонился к стене, как подросток с сигаретой. Смотрю — Иван. Смотрит на меня глазами красными, будто у него алерген на жизнь. Худой. Мятый. Как будто его выжали и забыли обратно залить.
— Оксанка... — выдохнул он, и в голосе — будто шарик лопнул. — Прости меня. Я был... дурак.
Я встала, как вкопанная. Молчу. Ничего не могу сказать. Даже сдвинуться не могу. А внутри — сумбур. То ли броситься ему в лицо, то ли в объятия. Биполярочка у чувств.
— Мама заболела... сильно... — голос у него срывается, как у школьника у доски. — Онкология. Последняя стадия. Врачи... говорят, недолго ей осталось.
У меня будто пол внутри треснул. В груди всё сжалось, как пельмени в морозилке. Глаза щиплет, губы дрожат. Держаться больше смысла не было — всё и так развалилось.
— Мне жаль... — выдохнула я, глядя в сторону, чтобы не заплакать в лицо.
— Она просила тебя простить, — продолжал Иван, — сказала, что поняла — перегнула палку. Что любила нас обоих. Что хочет, чтобы мы были счастливы...
Я глянула на него. Он не врал. Там, в его глазах, было всё: и вина, и страх, и сожаление, как у человека, который понял, что опоздал. Но всё равно пришёл.
— Я прощаю её, — сказала я, вытирая слёзы, которые уже не слушались.
— И тебя тоже прощаю... — добавила я после паузы. И сказала это не потому, что надо. А потому что больше не могла жить в злости. Устала.
Иван шагнул ко мне и обнял. Крепко. Как будто хотел склеить всё, что развалилось. Я почувствовала, как он дрожит. Как мальчишка, которого отругала жизнь.
— Я был слеп, — прошептал он в мои волосы. — Думал, что делаю правильно. Что долг перед матерью — это главное. А оказалось — я тебя предал...
— Это всё в прошлом, — сказала я, поглаживая его по голове, как больного ребёнка. — Сейчас важно, что ты понял.
Мы стояли так, долго. Как будто весь город исчез, а остались только двое — уставшие, но ещё способные любить. Потом он чуть отстранился и, глядя мне прямо в глаза, сказал:
— Давай начнём всё сначала. С нуля. Без этих дурацких «а вот помнишь…», без маминых инструкций, без вранья. Просто — ты и я.
Я не ответила сразу. Просто смотрела. А потом... кивнула.
— Давай. — И внутри стало чуть легче. Как будто кто-то открыл окно, и запахло свежим — хоть и больно, но честно.
Он улыбнулся. И эта улыбка была не та, прежняя — самодовольная. А другая. Тёплая. Живая. С надеждой.
Несколько недель мы были вместе. Всё время. Не отходили от Галины Петровны — да, той самой. Теперь она была не просто мама, а больной человек, которому скоро уходить. И всё менялось. Мы возили её по врачам, готовили ей еду, смотрели с ней сериалы. Она больше не командовала. Просто просила. И благодарила.
Когда она умерла — это случилось тихо, почти благородно — я даже не плакала. Слёзы вышли раньше. А тогда — была только тишина и покой. И прощение.
После похорон мы вернулись в ту самую квартиру. Где раньше были споры, кто главный, и спички по углам. А теперь — стало как-то по-другому. Пусто, но не страшно. Просторно. Как будто это место тоже выдохнуло.
Мы разговаривали. Много. Вспоминали, смеялись, спорили. Иногда — до хрипоты, но без злобы. И договорились: никто больше не будет лезть. Мы сами себе хозяева. Сами будем ругаться и мириться. Без третьих лиц.
Однажды вечером — обычный вторник, между макаронами и сериалом — он поцеловал меня в висок. Нежно.
— Я люблю тебя, Оксанка, — сказал он. — И клянусь, больше никогда не позволю тебе страдать.
— А я тебя, — ответила я, прячась у него на груди. — И верю, что теперь мы всё выдержим.
И знаете что? В тот момент мне стало ясно: вот оно. Вот, что я искала всю жизнь. Не сказку, не рыцаря — а человека, рядом с которым не страшно быть собой. Даже если ты в халате и с бигудями.
А потом... потом мы разбирали вещи Галины Петровны. Всё шло как обычно: куда девать кофту, кто будет сортировать бумажки. И вдруг — фотоальбом. Старый, с облезлыми уголками. Перелистываем — и бах! — Галина молодая. Смеётся. И рядом с ней мужчина. Не Иванов отец. Не знакомый. Красивый, уверенный. Смотрят друг на друга, как будто мир — это они вдвоём.
На обороте фотографии — надпись: «Любовь — это дар. Берегите её».
Мы с Иваном переглянулись. Там, в глазах, было многое. Понимание. Сожаление. Принятие. Как будто кто-то сверху подмигнул: «Ну что, поняли?»
И мы поняли.
Мы отпустили. Всё: злость, обиды, упрёки. Даже ту самую вечную борьбу, кто в доме старше. Отпустили и зажили. По-новому. Не идеально — но с любовью.
А знаете, что я тогда подумала?
F = ma. Сила равна массе на ускорение.
Так вот, я почувствовала ускорение в своей жизни. И поняла: сила — в любви. В той самой, которую надо беречь. Не тянуть назад. Не доказывать. Просто быть рядом. И не отпускать.
Конец.