— Да твою ж мать, Анна, ну сколько можно врубать дурочку?! — голос Ивана, густой от раздражения, будто вбивал гвозди прямо в висок. — Мы что, в этой семье только ради твоих фантазий живём?
Анна застыла в дверях, в промокшей от дождя куртке, с недопитым кофе в одноразовом стакане. Дрожал левый глаз — не от страха, от злости. Смену в больнице она отсидела на полу возле хрипящей девчонки, и только что, не дойдя до кухни, влетела в эту сцену. Как в холодный душ с головой. Ни "привет", ни "как ты там", ни "жива?"
— У тебя пятьдесят восемь пропущенных, — проговорила она устало, снимая кроссовки, — ты хотя бы мог предположить, что я не в салоне красоты была. Или там, на массажике.
— А ты могла бы ответить! — Иван перешёл в наступление. — Мы с мамой полдня тут на нервах сидим, обсуждаем, как твой участок продать. А ты, как царица, швыряешься сменами и трупами!
— Занавес, — прошептала она сквозь зубы. — То есть вы с мамой тут, значит, обсуждали. Мой участок.
— Он нам всем нужнее, чем тебе! — послышался за спиной масляный голос Ольги Петровны. — Ты посмотри на себя: усталая, загнанная. Какой тебе дом? Ты в нём жить не будешь. А мы могли бы вложить эти деньги, сделать дело. Ивану предложили отличную схему. Надёжно, с процентами.
Анна медленно развернулась. Перед ней стояла эта женщина с вечным видом участкового терапевта из фильма 80-х: прищур, пластиковая заколка, кофта "на случай холодов".
— Петровна, вы мне кажется, не поняли. Это не просто участок. Это память. Это от моего отца. Он мне его отдал, не вам, не вашему сыночке.
— Михаил Иванович всегда был фантазёр, — скривилась свекровь. — И тебя баловал. Поэтому ты и выросла в этой своей наивной реальности. Дом она строить будет. Смешно.
Анна почувствовала, как лицо предательски горит. Отец. Он ведь не просто отдал — вырвал из себя. Он на эту землю смотрел с любовью, как на фотографию умершей мечты.
— Аня, — Иван сменил тон на спокойный, почти вкрадчивый. — Ну послушай. Всё это — эмоции. А цифры говорят сами за себя. Мы вложим — удвоим. Тебе, мне, маме — всем лучше будет. Ну что ты упрямишься?
— Потому что я не вещь, Иван. Не ваша инвестиция. Это мой шанс выдохнуть и не зависеть от ваших... этих совещаний за моей спиной! — она сжала кулаки, почувствовала, как ногти врезаются в ладони. — Я всю жизнь работаю. Не потому что люблю боль и ночные смены. Потому что никто, ни ты, ни твоя мама, не обеспечили мне и половины того, что дал мой отец одним этим подарком!
Ольга Петровна резко села, как будто реплика Анны пришлась ей прямо в поясницу.
— Ох, вот оно что... — начала свекровь с ядовитой медлительностью. — Мы, значит, никто. Мы ей "совещания". А подарочек от папочки — вот это да, вот это по-настоящему...
— Петровна, — Анна метнулась вперёд, глаза её сверкнули. — Если вы ещё раз скажете хоть слово про моего отца в таком тоне, я забуду, что клятву давала.
— Ты угрожаешь мне? — свекровь всплеснула руками. — Сынок, ты слышал?
— Я слышу, мама, — Иван встал, подходя к Анне слишком близко. — И не нравится мне, что ты так разговариваешь. Ты вообще уже не помнишь, как мы жили? Кто тебе с ипотекой помог? Кто стирал, пока ты по ночам моталась?
— Мама твоя, — выплюнула она. — Именно она. Потому что ты — как был маменькиным мальчиком, так и остался.
Он врезал по столу кулаком — тарелка с недоеденной гречкой подпрыгнула, упала, глухо разбилась.
— Не смей так со мной разговаривать!
— А ты не смей трогать то, что мне дорого! — крик сорвался, голос стал рваным. — Я не отдам вам этот участок. Хоть вы оба с ума сойдите, но не отдам. Можете меня выгнать, закатить истерику, объявить бойкот — я привыкла. Только вот не получится.
— Ты же не одна в этой семье! — закричал Иван, почти срываясь. — Не имеешь права!
— А вот именно, что одна! — врезала она и почувствовала, как во рту пересохло. — Уже давно. Потому что рядом со мной — пустота. Ты не муж. Ты... удобный голос мамочки. Участок хочешь? Возьми подорожник, приложи на лоб и помечтай!
Она развернулась и пошла к комнате, а потом — замерла.
— Я не хочу больше жить в доме, где меня считают лишней. Где моё "нет" не считается. И если для этого нужно уйти — я уйду. Только вы не подумайте, что я испугалась. Я просто... устала.
Она захлопнула за собой дверь, и внутри наступила та тишина, в которой всё слышно: и хруст сломанной посуды, и тяжёлое дыхание свекрови, и затаённую, медленно закипающую злобу Ивана.
С этой минуты всё изменилось.
И Анна знала — назад уже не будет.
***
— Ты правда решила уйти? — Люба, подруга с орбитой вечного сочувствия и пятнами от кофе на блузке, затаилась на другом конце линии. — Ну ты не горячись, Ань. Мужики, они ж как дети. Кричат, топают, но потом...
— Люба, — Анна сидела на скамейке возле поликлиники, глотая холодный воздух, как таблетки от паники. — У меня в шкафу две пары джинсов, сандалии, халат и пальто на межсезонье. Я в родном доме и то чувствовала себя квартиранткой. Он меня даже не остановил. Просто стоял и смотрел, как я собираю сумку, как будто я — это ошибка, которую пора стереть.
— Ну так ты же не сразу уйдёшь? Может, поговорите?
— Поговорили уже. Он сказал: «Знаешь, я думал, ты поумнеешь». А потом добавил, что если я отказываюсь «работать командой», значит, ему со мной не по пути.
— Господи, команда... Как на корпоративе в «Газпроме».
— Люба, я больше не хочу быть частью команды, где капитан — его мама, а я — просто медсестра на подхвате. Мне кажется, если я сейчас останусь, то потом уже не вырвусь.
Она положила трубку и уставилась на серый асфальт, исполосованный тонкими жилами дождя. В голове было пусто, как в кабинете врача после смены. Только одно крутилось, настырно, будто назойливая муха: а ведь он не выбежал за мной. Даже не поднялся с дивана.
На следующий день Анна зашла домой в семь утра. Осторожно, как будто кралась в логово зверя.
— Ну, приползла, — раздалось с кухни. Голос свекрови.
Анна не ответила. Молча пошла в комнату, сняла куртку, кинула в сумку кое-какие вещи.
— Ты думаешь, отец твой святой, что ли? — за спиной свекровь уже вошла в раж. — Деньги он тебе дал... А ты в курсе, что он в долгах как в шелках? Этот твой участок — скорее обуза, чем подарок. Мы тебя вытащить хотим, а ты упрямишься, как будто знаешь, что делаешь.
— Я знаю, — Анна не обернулась. — Знаю, что если сейчас уступлю — меня больше не останется.
— И куда ты пойдёшь? — зашипела Ольга Петровна. — У тебя ни квартиры, ни сбережений, ничего. Одна работа и этот беспонтовый клочок земли. Кто ты без нас?
— А вот это я как раз и хочу выяснить, — Анна повернулась, глядя прямо в глаза свекрови. — Кто я без вас. Кто я без ваших советов, упрёков, подколов, без вечного "ты не жена, а обуза".
— Аня, подожди... — в коридоре появился Иван, в штанах и с кружкой в руке, явно только что проснувшийся. Он почесал щеку и смотрел на неё с той же ленивой снисходительностью, с которой смотришь на телевизор на завтраке.
— Мы можем спокойно поговорить. Ты переоцениваешь всё это. Это просто участок. Просто деньги.
— Для тебя — да, — голос её срывался, она не могла остановить слёзы. — А для меня это возможность уйти. Начать всё с нуля. Без тени. Без твоей мамы, без этой квартиры, где даже стены давят. Понимаешь?
— Ань... — Иван наконец поставил кружку. — Мы с тобой сколько лет вместе?
— Десять, — сказала она, — и из них я чувствовала себя собой, может, год. Остальное время я была либо "жена Ивана", либо "невестка Петровны". И знаешь, как это ощущается? Как будто всё время живёшь в чужой одежде: жмёт, зудит, не твоё.
— Ты ведь понимаешь, что без нас у тебя ничего не выйдет? — перебила свекровь. — Мужик нужен. Деньги нужны. Поддержка. А не фантазии.
— Угу. А поддержка — это когда ты говоришь, что я "переоцениваю", когда папа дарит мне землю? Или когда советуешь отдать последнее, потому что Ивану "надо вложиться"?
— Ты говоришь, как будто мы враги тебе, — Иван бросил взгляд в сторону матери. — А мы — твоя семья.
— Нет. Моя семья — это тот человек, который не просил отчёт за каждый шаг. Который поверил в мою мечту. Мой отец. Всё остальное — только привычка.
Он молчал. А Ольга Петровна вдруг заговорила совсем тихо, сдерживая яд:
— Ну и иди. Только не звони потом, когда окажешься у разбитого корыта.
Анна вздохнула, как будто поставила последнюю точку в очень длинной книге.
— Не переживайте. Я, как вы сказали, переоцениваю. Вот и оценила: счастье — это не жить с тем, кто считает тебя неудачей.
Она вышла, захлопнув за собой дверь. Не громко. Просто с щелчком — как включают свет.
Той же ночью она сидела в старой квартире отца, где пахло пылью, засохшими лимонами и старой почтой. Квартира была пустая, как будто выдохлась после долгого разговора.
Анна достала из папки бумаги: кадастровый план участка, нотариальное дарение, выписка из банка. Всё по-настоящему. Всё её.
Потом она пошла на кухню, открыла окно и глубоко вдохнула ночной воздух. Холодный, со вкусом дымящих труб и далёких электричек.
За окном было неуютно, пусто, но вдруг пришло странное ощущение: впервые за много лет никто не говорил, как ей жить.
И тишина — не давила, а обнимала.
Она стояла и думала: а ведь теперь — только вперёд. Домой нельзя повернуть. Только выйти. Только построить. Только быть собой.
Слёзы снова подступили, но на этот раз — другие. Как уставшая весна, которая наконец прорвалась сквозь лёд.
***
Глава 3. “А теперь — тишина”
— Ну что, Аннушка, с почином тебя, — Михаил Иванович осторожно поставил пластиковый стаканчик с чаем на старую табуретку и присел рядом на бревно. — Фундамент — как у бункера, устоит при любом катаклизме. Даже при набеге твоей бывшей родни.
Анна усмехнулась, прищурившись от солнца. Щеки горели, руки болели — мешала с рабочими бетон весь день, не жалея маникюра, которого, впрочем, давно не было. Под ногтями цемент, в глазах — почти счастье. Почти.
— Спасибо тебе, пап, — сказала она тихо, без громких речей. — Ты мне этот мир подарил. Новый.
— Ну, я просто землю дал, а ты — мир строишь. Главное — не бойся. Люди пугаются, когда остаются одни. Думают, это конец. А это, на самом деле, начало.
Михаил Иванович встал, потянулся и добавил, глядя на небо:
— А дом у тебя будет... с верандой. Ты всё правильно делаешь.
Анна кивнула, и вдруг сердце сжалось. Очень. Потому что она знала — он говорит, как будто прощается.
Через две недели Михаила Ивановича не стало.
Просто не проснулся. Инфаркт. Тихо. Один, на даче, где он когда-то в юности строил баню, хранил старые грабли и плесневелые книги.
Анна поехала туда сразу. Села на скамейку у старого яблоневого дерева и впервые за много дней — не смогла заплакать. Только смотрела в землю. Сухую. Ту, которая теперь — и её дом, и её пустота.
На похоронах была только она. Ну и трое соседей, которые помнили «Мишку-электрика». Иван не приехал. Ольга Петровна передала через кого-то, что “дела” и “не к месту”.
Анна не удивилась. Даже не злилась. Просто стало окончательно ясно: за спиной никого. Ни мам, ни мужей, ни громких "мы всегда рядом".
Осталась она.
И фундамент, который всё ещё торчал из земли, как нерешённый вопрос.
— Ты что, одна всё тащишь? — спросил прораб, стоящий у крана. — Мужика бы. А то таскаешь, как ломовая.
Анна вытерла пот и уставилась на него.
— У меня был. Не помог.
— А батя твой — хороший был, — неожиданно сказал рабочий. — Он, когда к нам за бетоном ездил, всё тебя хвалил. Говорит, «дочка у меня врач, но руками может работать. Характер». Мало кто про детей с таким уважением говорит, если честно. Обычно жалуются.
— Он верил, — сказала Анна. — Даже когда я сама не верила.
И вот тогда — впервые за всё это время — у неё наворачиваются слёзы. От нежности, не от горя. От того, что была у неё опора. Хоть на время.
Через месяц фундамент был залит. Начали класть стены. Деньги заканчивались стремительно, как терпение в очереди в поликлинике. Анна продавала все свои заначки: старое кольцо, вторую машину, часть мебели с квартиры.
Именно тогда ей позвонил Иван.
— Ань, привет. Я… Я видел, как ты выкладываешь фото стройки. Ты молодец.
Молчание. Анна сидела на кухне, в квартире отца, смотрела в окно на вечерний город, где всё шло своим чередом: люди жили, умирали, строили дома, сходили с ума.
— Что тебе нужно, Ваня?
— Я… Я хотел бы помочь. Может, чем-то… Поддержать.
— Почему?
— Потому что… Я дурак. Я не понял тогда. Я думал, ты упрямая. А ты… настоящая. Ты с нуля всё…
— Я не нуждаюсь в твоих извинениях. Не сейчас.
— Может, встретишься хотя бы? Поговорим?
— Ваня… — она глубоко вдохнула. — Ты выбрал не меня. Ты выбрал свою маму, свои амбиции, свой удобный порядок. И теперь, когда видишь, что я всё-таки выжила, хочешь вернуться.
— Нет, я просто… Я скучаю.
— А я — нет.
— Анна…
— Прости. Я строю дом. И мне нужны руки, не слова.
Она сбросила звонок и выключила телефон. Села. Смотрела в окно. Потом — поднялась и подошла к проекту дома, разложенному на столе. На углу листа рукой отца были записаны цифры — расчёты. Его почерк. Уверенный, немного размашистый.
Дом для Анны.
Когда положили крышу, пришла Люба. Привезла пирог, разумеется. И пластиковую скатерть с пчёлками.
— Ты правда одна здесь жить будешь? — спросила она, оглядывая стены. — Страшновато ведь.
Анна усмехнулась, наливая чай.
— Не страшнее, чем жить с теми, кто тебя не любит.
— А может, ты всё-таки кого-нибудь найдёшь?
— Может, — пожала плечами Анна. — А может, и нет. Мне хорошо. Мне... тихо. И в этой тишине — я наконец слышу себя.
— Слушай, а ты ведь раньше вообще другой была. Придушенная, как газон после шашлычников. А теперь — смотри на тебя! Сильная. Прямая. Да ты теперь сама кого хочешь заткнёшь!
Анна рассмеялась. Первый раз — легко и от души.
Потом вышла на веранду. Закрыла глаза.
Дул ветер. Ветер, который знал о ней всё. И про то, как она плакала в старой ванной. И про то, как кричала в подушку. И про то, как хотела всё бросить.
Но теперь он просто гладил её лицо. Как будто говорил: ты дома.
Конец.